Хани

Звук слышался отчетливо. И он приближался.

Северянка осторожно высунулась из-за покрытых сверкающим инеем можжевеловых ветвей. Стрелу она держала на луке, но тетиву натягивать не спешила. Охота не терпит торопливости, особенно охота на крупную добычу.

Он стоял метрах в пятнадцати – белый олень, с покрытыми ягелем рогами, из-за чего они сделались похожими на корону из снега. Массивная грудь от дыхания мерно расширялась и сужалась; наполненные грустью влажные темные глаза осматривали окрестности. У всех оленей, которых Хани доводилось видеть, глаза были грустными, как будто животные заранее знали, что Изначальный привел их в этот мир для единственной цели: стать прокормом для северного народа. Первого оленя она убила в свою двенадцатую зиму и до сих пор отлично помнила ту охоту. Лук был слишком тяжелым, а она – слишком слабой, чтобы как следует натянуть тетиву. Но за спиной стоял отец, и одно его присутствие вдохновляло на хороший выстрел. Хани не могла вернуться домой без добычи в свою первую зрелую охоту^[1]. И она все-таки подстрелила того оленя. Рука дрогнула, задела сухую ветку. Олень среагировал на шум и дернулся бежать. Стрела ударила его в бок. Девушка хорошо помнила тяжелую руку отца, когда он угостил ее подзатыльником. «Идти за ним будешь сама», – предупредил он. И она водила раненого зверя до самого заката – глубокий снег обнимал ее ноги, сковывал движения. Олень чувствовал погоню и первое время силился убежать, но рана постепенно лишала его сил. В конце концов, он упал. Хани пришлось перерезать ему горло, но что самое поганое – она заглянула ему в глаза. Дура! В тот день она вернулась с добычей и ощущением смерти в ладонях. С тех пор прошло четыре зимы, а руки все так же помнили ту первую кровь.

Этот олень ее не чувствовал, ветер играл ей на руку. Коронованный рогами, ничего не подозревающий зверь подошел к зарослям красноягодника и принялся пощипывать подмороженную, покрытую инеем листву. Пару зим назад Хани еще помнила об угрызениях совести, которые нападали на нее всякий раз после удачной охоты. Она чувствовала себя вором, отнимающим самое ценное – жизнь. Но с тех пор многое изменилось, а главное – она повзрослела. Как птица сбросила с себя оперенье детства. Она окрепла и больше не боялась упасть, но и так высоко, как прежде, больше никогда не взлетала.

Хани выжидала. Олень лакомился в последний раз, а желтое солнце, будто желая подчеркнуть величие лесного жителя, раззолотило ему рога. Он довольно быстро расправился с нижними ветками и, чтобы добраться до верхних, задрал голову, будто подставляя шею.

Хани отпустила тетиву, разрешая стреле пропеть смертельную песнь.

– Отличный выстрел! – Тяжелая ладонь грохнула северянку по плечу. Под тяжестью удара она невольно наклонилась вперед. – Горжусь тобой, эрель.

– Сделай так еще раз, Рок, и я никогда больше не возьму в руки лук, – проворчала она, потирая ушибленное место.

Молодой северянин озадаченно поскреб щетинистый подбородок, словно решал, стоит ли воспринимать слова девчонки всерьез или так обойдется. Рядом со своим кетельгардом^[2], высоким и широкоплечим, Хани всегда чувствовала себя незначительной.

– Пойдем, мне пригодятся твои руки.

Разделка туши – дело несложное. Скорее – маркое. Без должного навыка легко перепачкаться в крови с ног до головы, а в зимнем лесу это отличный способ сообщить волкам о своем присутствии.

Убедившись, что олень действительно мертв, Хани позволила Року засучить рукава и выполнить свою часть дела. Их разделяло несколько лет, но среди ровесников он был самым крепким: никто не мог побороть его в Круге. Мудрая говорила, что, когда принимала роды у его матери, собственными глазами видела Разящего, что держал мальчишку за голову. Сам Рок любил при случае и без рассказывать о своем «особенном» происхождении. Хани охотно подыгрывала его хвастовству, отдавая дань старой дружбе и тому, что Рок единственный из трех десятков мальчиков не побоялся стать ее кетельгардом. Даже после того, как она ему открылась.

Рок сделал несколько надрезов, а затем короткими рывками содрал с оленя шкуру. Отложив ее в сторону, приступил к разделке туши. Хани помогала ему, придерживая оленя за ноги.

– Бьери или Астрид? – неожиданно спросил он.

– Рок, не надо.

– У Бьери волосы, как шелк, косы до самой задницы, каждая толщиной в мою руку, – мечтательно нахваливал дочку пивовара Рок, – а у Астрид бедра ладные, даст мне много сыновей.

Он осторожно вывалил груду теплых внутренностей на снег. Затем передал спутнице сердце, почки и печень. Девушка тут же сложила их в наполненный солью промасленный мешок.

– Рок, не надо, – на этот раз жестче повторила она. Ох, Разящий, хоть бы до тугодума дошло закрыть рот. – Не вынуждай меня… приказывать.

– Мы должны были привести помощь. Я должен был, – угрюмо пробасил он. – Должен был зажечь треклятый огонь.

– Ты должен был позаботиться обо мне, и ты это сделал. И сделай милость – поменьше об этом думай.

Рок срезал несколько добрых ломтей мяса с филейной части оленя и вдоль позвоночника, рассовал их по двум мешкам, затем взвалил их на спину. Вот и все, можно выступать. Следовало еще добраться до лошадей, оставленных в густом пролеске примерно в получасе ходьбы отсюда.

Солнце перекатилось за полдень, и Хани хотелось верить, что Разящий не пошлет им наперерез метель, вьюгу или какую другую из своих каверз.

– Прости, эрель, – поглядывая на нее сверху вниз со своего огромного мерина, попросил Рок. – Тяжко мне, а тебе и того хуже.

– Я стараюсь не вспоминать. Так легче.

– А у меня башка бестолковая, сама думает, я ей не указ. – Он с виноватым видом поскреб бритый затылок. – Негодный тебе кетельгард достался, эрель.

– Прекрати так меня звать. Сколько раз уж говорила. – Видя его потупленный в загривок лошади взгляд, мысленно отвесила себе крепкую затрещину. – Прости. Давай просто забудем обо всем, хорошо? Хотя бы пока не будем в безопасности.

Какое-то время они ехали молча. Хобы^[3] мерно вышагивали в глубоком снегу, хвостами заметая следы. Хани поглядывала на руки, не в силах избавиться от навязчивого запаха смерти. Она усердно вымыла ладони в снегу, проверила, чтобы на коже и одежде не осталось ни капли крови, но близкое присутствие смерти продолжало ее преследовать.

Лес остался далеко за спиной, превратился в еле различимую серую полоску. Вокруг раскинулась слепящая глаза снежная пустыня.

– Не передумала ехать в Берол? – осторожно спросил Рок, когда они обогнули покрытое прозрачным льдом озеро Крам-да-Гор.

– Нет, – отозвалась она.

Молодой воин угукнул, стараясь хранить бодрый вид, но притворщик из него был скверный.

– Мне не по себе, эрэль… – И тут же осекся под ее строгим взглядом. – Не по себе, Хани. Нельзя тебе к ним. Сама знаешь, что нельзя.

– Знаю. И потому, как только довезешь меня до ворот Берола, будешь освобожден от своих обязанностей. Сможешь ехать, куда душе угодно. Наймешься в дружину к какому-нибудь норену, совершишь подвиг, станешь славным воином и возьмешь в жены первую красотку Кельхейма. А прошлое забудется, как дурной сон.

– За труса меня держишь?

– За друга, – осадила Хани. – Для которого желаю лучшей участи, чем ржавый топор.

– Хватит глупости-то молоть. – В мгновение ока из добродушного увальня он превратился в северного воителя – хмурого, уверенного в каждом слове, которое еще не сказал, и в каждом поступке, который еще не совершил. – Я не для того клялся, чтобы от своих слов отказываться. Куда ты – туда и я.

Хани ожидала чего-то подобного, но все равно оказалась не готова к столь категоричному проявлению верности. Пришлось отвернуться, чтобы спрятать непрошеные слезы.

– Куда ж я без тебя, – отшутилась она. Но взглядом выразила большее.

– А я о чем, – подбоченился Рок и нежно, будто ласкал девичью грудь, погладил оголовье древка притороченного к седлу топора. – Тебя два с фигой вершка, упавшим с ветки снегом пришибить может. Нечего без меня шастать.

Она уже открыла рот, чтобы отшутиться, когда ее внимание привлек непривычный для этой поры года пейзаж.

Рок тоже его заметил.

– Ручей? – спросил он, будто не доверял собственным глазам.

– Откуда бы ему здесь взяться.

Между нанесенными ветром снежными холмами, петляя в беспорядочном беге, змеилась лента воды. Слишком тонкая и мелководная, чтобы быть речкой, и слишком медленная для ручья. Да и какие ручьи в самом сердце месяца Долгих ночей? Зима только входит в силу, все тепло поджало хвост и сбежало на юг.

– Может, талый снег с гор идет? – предположил Рок.

– Сейчас-то?

Он снова поскреб затылок.

Хани спрыгнула с лошади, передала поводья Року и, осторожно пробуя носком непрочный наст, шаг за шагом подошла к самому ручью. Тот бежал с севера на юг, и вода в нем была мутной. Жеребец Рока заржал, ударил копытом, выбивая из-под снега пожухлую прошлогоднюю траву.

– Нам так и так в ту сторону – поглядим, что за чудо, – решила она.

Чем дольше они шли, тем шире становился ручей и тем больше нервничали хобы. Смирную кобылку Хани будто подменили – она часто пряла ушами, рассерженно фыркала и все время норовила повернуть. Всаднице приходилось проявлять истинные чудеса сноровки, чтобы сдерживать животное. Дурной знак. Хобы не просто так родились в северных ледяных равнинах, они часть Кельхейма; нет таких запахов, которые бы они ни впитывали с молоком матери. И сейчас их что-то тревожит. Что-то, что еще не увидеть, не услышать и не почуять человеку. Оттого и беспокоится животное, показывает упрямому седоку, что самое время остановиться и не лезть на рожон.

В лицо ударил порыв морозного ветра – поднял, завертел в воздухе сверкающие снежинки, обжег кожу.

Хани нахмурилась, глянула на спутника. Тот выглядел удивленным вряд ли менее ее самой. В воздухе явственно ощущался запах гари, а вскоре на горизонт безупречной чистоты наползло рваное облако дыма.

– Лес, что ли, горит, – неуверенно предположил Рок.

Хани посчитала его слова очередной глупостью. В этих краях деревьев родилось так мало, что каждое чтили чуть ли не как самого Изначального. Чтобы поохотиться, приходилось уходить далеко от поселения. Ближайший лес они давно миновали, а впереди лежал лишь Лор-да-Ран – неприкосновенная обитель спящих в вековом льду дравенов^[4]. Чтоб растопить хоть малую часть их ледяных одежд, потребуется что-то более значительное, чем забытый костер, пусть даже очень большой. Да и откуда взяться костру, если местные обходят священное место десятой дорогой, боясь без нужды растревожить духов-защитников Кельхайма.