– Очень, – ответила за меня Аля. – В такси мы обсуждали «Лингвистику активизма».

Станка посмотрела на меня – на этот раз сдвинулись только ее зрачки. Больше всего она напоминала мне детскую игрушку, змейку, скрепленную из нескольких цветных пирамидок.

– И как? – спросила Станка. Вопрос был явно обращен ко мне, но Аля снова ответила за меня:

– Здорово.

Я почувствовала, что меня игнорируют, и сказала:

– Меня очень интересуют мысли Аркадия Васильевича.

– Здорово, – повторила за Алей Станка. – Хорошо. Сейчас поедем.

– Тебе что-то нужно собрать? – спросила Аля.

– Я бы переоделась, – сказала Станка.

– Марусь. – Она пощелкала пальцами. – Можно мы тут тебя оставим на пару минут? Или можешь в архиве Аркадия Васильевича подождать, это последняя дверь направо.

– Архив Аркадия Васильевича? – спросила я.

– Ну да, – сказала Станка. – У нас там что-то вроде музейчика. Тебе может быть интересно.

– Хорошо, – сказала я. – Подожду вас там.

В Москве я привыкла, что все время переписываюсь с Мари. Теперь, когда я была ближе к ней, чем когда-либо раньше, я оказалась втянута в такой стрессовый процесс, что все время забывала, что ей нужно отвечать. Чтобы идти по коридору медленнее и не выглядеть подозрительно, я достала телефон и обнаружила от Мари длинное сообщение. Не слушать ее сейчас было бы совсем свинством, учитывая, что она говорила, что поссорилась с мамой, а я даже не смогла ее нормально поддержать. Я достала наушники и включила голосовое.

«Марусь, – Мари звучала устало и грустно, и мне сразу захотелось ее обнять и поцеловать. – Я знаю, что у тебя там важное дело, прости, что отвлекаю. Просто мне тут реально неприятно как-то и очень тебя не хватает, хотя я знаю, что ты скоро приедешь. Пожалуйста, напиши мне что-нибудь, можно очень короткое. Мне просто хочется тебя увидеть или тебя услышать, например. Я хочу тебе сказать, что очень по тебе скучаю, надеюсь скоро тебя увидеть и обнять, прижать к себе и вообще не отпускать никогда. Будем вместе слушать PVRIS и вообще ни о чем не думать. Надеюсь, что ты там интересно и полезно проводишь время и тебя там не обижают разные престарелые лесбиянки».

Я улыбнулась и толкнула дверь, которая должна была вести в архив. Наговаривая ответ Мари, я огляделась.

Это была большая комната с двумя окнами напротив двери, освещенная настенными лампами. Под окнами стояли два стола, на одном из которых располагался стационарный компьютер, а на другом были разложены какие-то документы. Я прикрыла дверь и прошлась по комнате.

Слева от столов, у стены, стоял большой и длинный шкаф из «Икеи», весь заклеенный бумагой. Все свободное пространство на нем было исчерчено карандашными надписями и схемами. Я отправила Мари сообщение, открыла инстаграм и отошла к столам, чтобы сравнить шкаф с фотографией Али. Не то чтобы были какие-то сомнения, что именно это и есть пресловутый архив Васильева, – по разговорам с Алей и Станкой это было очевидно. Но я все равно проверила – никаких сомнений. Аля позировала именно в этой комнате.

Противоположная стена комнаты была вся заклеена листами и фотографиями, перетянутыми красными и синими нитями. Рядом с каждой записью была приклеена бумажка с номером. Я открыла шкаф, и оказалось, что цифры на стене соответствуют номеркам на полках шкафа.

Я пересекла комнату и только теперь заметила, что под нитями и листами по всей длине стены тянулась лента, расчерченная на года с 1935 по 2025. Синие нити соединяли документы и записи с этой лентой.

Передо мной раскинулась вся жизнь одного человека – русского эмигранта, критика и писателя, Аркадия Васильевича Белого, которого Эмилия и другие друзья звали Васильевым. Здесь были его фотографии – ребенком, подростком, взрослым. Черно-белые, цветные, поврежденные, засвеченные, подписанные от руки. На одной Васильев стоял с Эмилией и Лисетской перед мостом через Сену. Подпись под фотографией гласила: «Кентавр, Дневникка, Овсянка. Париж, 1962». На другой Васильев, старше и без усов, сидел у основания большого каменного льва. Фотография была подписана: «Кентавр. Лондон, 1985».

Я прошла вдоль стены до точки, отмечавшей 1966 год. Тут были газетные вырезки, посвященные смерти Эмилии, фотографии с похорон. Тут же висела распечатка какого-то письма. Почерк у Васильева был мелкий, и письмо было написано по-французски, поэтому я с трудом могла его разобрать, не залезая в телефон к словарю. К счастью, рядом висел перевод.

Ева, прости, но нам придется отложить наши ссоры, – прочитала я. – Я только что получил очень странную посылку от нашей Э. Думаю, ты или уже получила такую же, или получишь ее сегодня.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в Нью-Йорке. Или, возможно, если ты получила посылку, то уже пытаешься вернуться в Париж. Никакая обида не должна тебя остановить. Это именно то, что мы когда-то обсуждали с тобой, – сейчас все наши распри нужно позабыть, потому что мы нужны Э., хотя, я не хочу этого писать, но, возможно, уже поздно. В таком случае мы нужны М., потому что она окажется совсем одна. Я отправляюсь в порт сразу и по дороге отправлю тебе это письмо. Прости меня, прости меня за все так же, как я прощаю тебя.

С любовью,

В.

Письмо было помечено десятым мая. То есть Васильев отправил его за неделю до смерти Эмилии. Где-то рядом должно было быть указание на запись из дневника. Я отошла от стены, чтобы было проще рассматривать ее целиком. Почти сразу я заметила, что плинтус у стены размечен маркером. Над каждой пометкой было что-то написано, и тянулись они от 1955 года до 2020. Последняя метка была без названия – потому что она обозначала книгу Эмилии, которая еще не вышла. Рядом был номер: «EV1966-2». Я вернулась к шкафу, нашла нужную полку – справа внизу. Среди нескольких объемных папок была втиснутая толстая записная книжка. Она была затянута в пластиковый пакетик, но по вложенной в него бумажке было ясно, что я нашла то, что искала Лисетская. Последний дневник Эмилии E. Q.

Я осторожно вытянула дневник и подвинула папки так, чтобы скрыть место, где он стоял. В квартире было очень тихо, и хруст пластикового пакетика показался мне просто невыносимым. Я засунула книжку в карман худи и поскорее отошла от шкафа. Чтобы чем-то себя занять, я стала осматривать стол, на котором лежали бумаги. Руки немного тряслись, и я даже подумала о том, что могла бы покурить. Это было бы ошибкой, потому что бросать было не так уж просто, поэтому я решила, что сошлюсь на головную боль и отпрошусь от поездки в больницу – я чувствовала, что стресса в этом будет слишком много. Надо было позаботиться о себе. К тому же теперь я, в общем-то, могла просто сбежать – было совершенно не важно, что обо мне подумают жительницы этой квартиры.

Я взяла со стола толстую белую тетрадку, открыла ее на первой попавшейся странице. Это был рукописный дневник на русском языке. На внутренней стороне обложки было написано:

Будда из пригорода.

Ханиф Курейши в соавторстве с…

2009 – …

Имя соавтора было зачеркнуто и поверх простым карандашом было приписано: «о Станкой». Дата окончания текста или процесса работы тоже была зачеркнута, причем несколько раз. То есть кто-то зачеркивала год, писала новый, и потом снова зачеркивала, и снова писала.

Я не знала, кто такой Курейши, но у меня не было никаких сомнений, что передо мной личный дневник Станки. Возможно, Курейши был ее псевдонимом с фикбука – она походила на женщину, которая пишет фанфики.

Я оглянулась на дверь и перелистнула несколько страниц.

«Не знаю, что делать. Вчера я писал, что чувствую себя хорошо, но это было ошибкой. Я чувствую себя отвратительно. Снова крики и ссоры дома. Антон просто невыносим. И вообще все невыносимы. Вчера я еще думал, что…»

Я открыла дневник в другом месте:

«Мы снова на даче. Ебал я дачу».

Я пролистала до середины. Здесь почерк был мельче, а текст походил на мои конспекты с уроков истории:

«женщина – соц. сущ. по опр. франк седжв… пш. что / вет воз?

акт. яз. тер. иф им. эф. вена пер. быть яз. тер.

видел сегодня а. и к. фигня. вес? словарь language, лангваж, ланг. важ. словарикк».

Мне стало интересно, сохраняется ли мужской род и дальше в тексте. Я нашла страницу, помеченную сентябрем две тысячи восемнадцатого. Меньше года назад. Здесь тоже было много сокращений, но текст был более читаемым:

«подарок жене? аля: еще денег на кафе. кира: одежда? винишка?

леша и вера сказали, чтобы я ничего не дарил, а задумался о себе.

я подумал. аля права? надо дать денег. напишу антону завтра. что то сделаем. еще чтения в пт., проставил в календарь. что еще?»

Я осторожно закрыла книжку и поскорее отошла к стене с нитками, потому что в коридоре раздались шаги.

– Прости. – В архив вошла Аля. – Мы готовы.

Она успела накраситься. Ее лицо стало гораздо светлее, а губы и брови стали ярче и краснее.

– Я еще круги на щеках нарисую, – сказала Аля, заметив, что я ее разглядываю. – Но в больницу так было бы странно ехать, да?

– Пожалуй, – сказала я. В коридоре за спиной у Али появилась Станка. Она не стала заходить в комнату, поэтому я не могла разглядеть ее одежду. Только заметила, что это было что-то темное – не серая униформа Али, Леши и Веры.

– Подём, – сказала она. – Пора.

Ее хриплый голос меня снова удивил, и когда мы вышли на лестничную площадку, я попыталась заглянуть ей в лицо. Я не успела ее особенно рассмотреть в квартире, потому что все происходило слишком быстро, и мне приходилось фиксировать реальность очень общими штрихами. Станка, как будто подслушав мои мысли, остановилась и выловила из кармана телефон.

– Стоп. – Она подняла ладонь. – Алло?

Аля остановилась, с тревогой глядя на Станку. Та что-то внимательно слушала в телефоне, и я смогла наконец ее рассмотреть.

Лицо у нее было странное – мне не зря показалось вначале, что у нее какая-то мужская внешность. У нее не только скулы, но и подбородок был широкий. Вообще, если бы не одежда – а Станка была в чем-то вроде короткого платья, – я бы легко приняла ее за мальчика.

Станка прикрыла телефон ладонью и повернулась к нам:

– Извините. Подождите здесь, ладно?

Аля кивнула, я последовала ее примеру. Станка пошла вниз по лестнице. Аля села на ступеньки, а я стала разглядывать дверь, раз уж выдалась такая возможность. Теперь, когда мы вышли из квартиры, я перестала все время бояться, что кто-то из них сейчас пойдет проверять шкаф с документами, и поэтому смогла немного расслабиться. Нужно было, конечно, написать Мари, но я понимала, что тогда правильно будет не просто написать, а немного с ней поболтать.

Я стала разглядывать те места дверной створки, которые в прошлый раз показались мне пустыми пятнами, и сразу же заметила замысловатый узор, покрывающий дверь от верхнего левого угла до нижнего правого. Кажется, это была надпись латиницей, в которой некоторые буквы затерлись до такой степени, что прочитать ее было невозможно. Зато я нашла еще один рисунок – совсем бледный календарь, в котором название каждого месяца сопровождалось несколькими цифрами – только месяц март был зачеркнут и даже не подписан. Под календарем желтели два слова: «марта, нет».

Вообще, наверное, дверь надо было разглядывать в цветных очках, потому что она больше всего напоминала мне одну из тех картинок, на которых люди с нарушением цветовосприятия не могут найти спрятанные цифры. Я заметила, что среди всего нарисованного есть отдельные кусочки темно-фиолетового, но они никак не желали складываться в общую картинку.

– Что-то случилось, – сказала Аля.

– Что? – Я обернулась.

– Что-то случилось, – повторила Аля. – Или в кафе, или с Аркадием Васильевичем. Станка по телефону говорит только со мной и Кирой. С Кирой она бы говорила на варсло. Раз она говорит по-русски, значит, это кто-то незнакомый или Женя.

– Женя? – спросила я. – Женя Мыльникова?

– Ну да, – сказала Аля. – Они давно знакомы. Станка помогла Жене с запуском «ИКС». Да и до этого помогала.

Сложно было представить, что эта странная девушка, живущая в квартире, напоминающей советскую коммуналку, совмещенную с советской же библиотекой, могла как-то помочь Жене Мыльниковой.