После душа Мишка заглянула к Вере, удостоверилась, что та крепко спит, и осторожно закрыла дверь в спальню. Запах кофе всегда будил Веру в Москве, а Мишке хотелось, чтобы соседка получше выспалась. Дядя Сережа сказал, что в квартиру можно будет войти около полуночи, а это означало очередную бессонную ночь. Сама Мишка не слишком переживала из-за недосыпа. Она умела растягивать свои энергетические запасы на неопределенный срок, погружаясь в подобие транса на время рутинных занятий вроде чтения статей или просмотра фотографий с места преступления. В такие моменты все фоновые процессы ее организма как будто гасли и мозг работал вполсилы, выполняя только самую необходимую работу.

А спать до вечера было нельзя, потому что дядя Сережа не только сумел получить разрешение на посещение квартиры Журналиста для Мишки и Веры, но еще пообещал прислать пароли Журналиста от инстаграма, «Лабиринта» и вконтакте, которые полиции как раз удалось раздобыть, вскрыв его мобильный.

Мишка поставила чайник, нашла в шкафу обещанную хозяином квартиры банку растворимого кофе. Телефон завибрировал паролями, когда чайник уже вскипел. Мишка налила кипяток в фарфоровую чашку с золотой каймой и вернулась в комнату со столами, чтобы спокойно погрузиться в социальные сети Журналиста. Где-то там мог прятаться Сектант номер один. Или даже Сектант номер два.

Сектант номер два, человек с татуировкой на шее, нигде не прятался. Он сидел на полу у открытой балконной двери и пялился в черный прямоугольник мобильного телефона. Его оболочка – черная кожа пальто и серая кожа штанов – валялась кучей там, где он ее сбросил, войдя в квартиру. Там же он стянул с себя проволоку.

В телефоне было два прямоугольника. Черный, с ровными белыми строчками, и белый, с черными одинокими буквами. В черном прямоугольнике пять минут назад возникло новое предложение, и теперь человек ждал, пока в белом прямоугольнике появится отцовское благословение.

Телефон лежал на полу, прижимал к доскам перемотанный скотчем провод, убегающий к стене. Человек старался к телефону не прикасаться – только иногда проводил пальцем по экрану так, чтобы черный прямоугольник сменился белым, ждал, пока на экране загорится новая буква.

Буквы всегда были одинаковые. Если в черном прямоугольнике загорались место, время и образ, то почти сразу в белом прямоугольнике отец проявлял букву «Г» с чертой, указывающей на ее числительное значение. Такая буква-цифра, троица, о которой человек должен был помнить, собираясь на свои испытания. Ибо, как говорил отец, у пахаря на каждом плече по ангелу, и каждый ангел наущен Отцом, Сыном и Духом.

Человек уже давно не ощущал себя пахарем и не чувствовал на плечах ангелов. Когда-то, когда он только вышел из Обители и ездил по городам, ему казалось, что он ходит по ветреному белому полю, срубая черные колосья, возникающие за спиной каждый раз, когда он поворачивался на новую сторону. Такое поле рисовала ему Баба в детстве, и о таком поле рассказывал отец. Черные, гнилые колосья вырастали среди обычных золотых, словно черви, которые иногда заводились в желудках у отцовских коров, выгрызали себе путь наружу через розовые волосатые вымена и свисали между волос черными нитями. Оставлять их было нельзя, потому что поле было не бесконечное и колосьев на нем было не море – а лишь несколько, отложенное число.

Потом поле пропало. Человек и сам не заметил, как это произошло. Просто иногда в черном прямоугольнике ему писали место, время и описание нового гнилого колоска, а потом в белом прямоугольнике отец давал благословение, и тогда человек одевался, и шел туда, где качался гнилой колосок, и срубал его под корень. Он не видел колосков или поля, потому что колоски и поле за него видели другие, – ему же нужно было только идти, и косить, и ждать, когда снова появится буква в белом прямоугольнике.

И вот она появилась. Обычная «Г» с чертой, обозначающая «троицу». Человек поднялся, пробегая при этом пальцами обеих рук по своим бедрам. Идти дальше с кровоточащей кожей было нельзя, нужно было проверить, что швы не раскроются. Не замечал человек только кровь на губах и в горле – к ней он давно привык.

На левом локте норовил разойтись порез, но человек пережал его пальцем, смазал клеем из чашки. Потом стал разворачивать проволоку – пора было идти.

Мишка заглянула к Вере около одиннадцати. Соседка спала, свернувшись калачиком. Она так и не сняла ботинки. Несколько секунд Мишка просто смотрела на нее, а потом подошла к кровати, забралась на матрас и поднесла к Вериному носу чашку, которую принесла с кухни. Почти сразу соседка моргнула, и Мишка поскорее убрала чашку, чтобы Вера, просыпаясь, ее не расплескала.

– Сколько времени? – спросила Вера, переворачиваясь на спину.

– Без пяти одиннадцать, – сказала Мишка. – Вечера.

Вера закатила глаза и вытянула руки над головой, будто пытаясь соскрести обои над кроватью.

– Нам разрешили съездить на квартиру к Журналисту, – сказала Мишка. – Нужно собираться и выходить. Есть еда на кухне.

Перед тем как разбудить Веру, она сходила в магазин и вернулась с пакетом апельсинов и хлеба. Больше ничего ей в голову не пришло, потому что за еду в Москве обычно отвечала Вера. Сама по себе Мишка ела то, что попадалось под руку.

– Мне нужно в душ сходить, – сказала Вера. – И переодеться.

– Хорошо. – Мишка слезла с кровати, но Вера рывком села, протянула к ней руки.

– Кофе отдай, – сказала она. – Я сейчас приду.

Кроме дяди Сережи, в квартире ждали еще трое: молодой полицейский, явно оставленный начальством приглядывать за московскими гостями, и двое мужчин в одинаковых околоспортивных теплых костюмах, в которых Мишка сразу узнала федералов. Стало понятно, каким образом дяде Сереже удалось получить разрешение не только для Мишки, но и для Веры, – он договаривался не с новым питерским начальством, а со старыми московскими знакомыми, а они уже могли с питерцами не договариваться.

Одного из костюмированных Мишка даже видела раньше – он брал у нее показания после летнего взрыва, в котором погиб обительский сектант.

– Мириам Борисовна, – федерал протянул Мишке ладонь, – квартира в вашем распоряжении.

Мишка пожала руку своей левой, представила федералов Вере. Она видела, что соседка чувствует себя не очень комфортно, но поделать с этим ничего было нельзя. Никто бы не дал ей осматривать квартиру убитого без надзора. Оставалось радоваться, что начальник дяди Сережи решил не приезжать на этот обыск сам, видимо, чтобы не находиться в орбите более высокопоставленных чинов.

– Мы начнем с офиса, – сказала Мишка. – Проводите?

В офисе Журналиста было неубрано. В глаза сразу бросалась разбросанная по полу одежда, пустые и смятые банки, две открытые бутылки пива. У стены стоял широкий стол, почти весь заставленный такими же банками и бутылками, обрамляющими черную затертую клавиатуру и огромный монитор. На стене за ним располагалось панно, с которого Мишка и собиралась начать осмотр.

– Как пароли достали? – спросила она у дяди Сережи, который, войдя за ней в офис, сразу же слился с косым торшером, занимавшим один из свободных углов комнаты.

– Телефон через отпечаток пальца открыли, – сказал дядя Сережа. – А там было одно общее приложение с паролями. Код четырехзначный, но я подобрал.

– Двадцать два двадцать девять или девятнадцать шестьдесят два? – спросила Мишка. Еще днем, разбирая социальные сети Журналиста, она составила список всех возможных чисел и комбинаций цифр, которые могли играть важную роль в жизни этого человека. Четырехзначных среди них было около двадцати, но большинство он бы побоялся использовать как код – человек конспирологического склада ума вряд ли поставил бы себе кодом год своего рождения или цифры из собственного телефонного номера.

– Двадцать два двадцать девять, – сказал дядя Сережа. Мишка сама в свое время научила его подбирать такие числа, но он все равно поразился тому, как легко она угадала код, над которым он думал несколько часов.

– Как ты узнала? – спросила Вера, беря Мишку за рукав. Мишка подвела ее к панно, указала на одну из распечаток. Это был мелкий, стилизованный под печатную машинку текст Конституции.

– Статьи двадцать два и двадцать девять. – Мишка указала сначала на строчку «Свобода личности», потом на строчку «Свобода мысли». – Он несколько разных статей начинал с цитат из Конституции, оба раза из этих абзацев.

– А что за второй вариант? – Вера надеялась, что, пока Мишка будет отвечать на вопрос, она успеет что-нибудь заметить на панно.

– Год рождения Джордана Питерсона, – сказала Мишка, тыкая в портрет бородатого мужчина, приклеенный к стене рядом с монитором. Вера перевела взгляд на портрет и тут же почувствовала по тому, как напряглось Мишкино плечо, что искать больше ничего не нужно.

– Это вы заметили? – спросила Мишка, обходя стол и протягивая руку к листку, прикрепленному в нижнем левом углу панно. Это был рисунок заштрихованного кружка, сделанный гелевой ручкой на салфетке. По краю салфетки шла надпись курсивом: «Кофе в день».

– Заметили, – ответил за дядю Сережу один из федералов. Он стоял у двери и внимательно следил за каждым Мишкиным движением.

– А это? – Мишка снова обошла стол и теперь указала на черно-белую фотографию, прикрепленную к стене кнопкой. Вера увидела семейный снимок – на фоне недостроенного дачного домика стояли трое: небритый мужчина, голый по пояс и сжимающий в руке лопату, строгая женщина в совершенно неуместной для дачи форме – черной юбке и белой рубашке, которая подчеркивала раздутый живот, и мальчик лет десяти, в такой же белой рубашке и светлых шортах. Все трое улыбались, хотя улыбка мужчины выглядела вымученной.

Фотография была старая и мятая, как будто ее долго носили в кошельке сложенной в четыре раза.

– Нет, что с ней? – Федерал подошел поближе, и дядя Сережа тоже отделился от стены, захотел взглянуть.

– Все эти распечатки к уже написанным статьям или к статьям, над которыми работали коллеги убитого, – сказала Мишка. – Вот та для текста про водораздел. Вот эта к выборам. Портрет Питерсона, Конституция, цитаты из «Американского психопата» и «Эгоистичного гена» – это личное. Остаются символ «Обители» на салфетке и фотография.

– Может, она тоже личная? – спросил федерал. Мишка протянула руку к фотографии, и федерал кивнул, показывая, что ее можно снять со стены. Мишка осторожно вытянула кнопку, отдала фотографию федералу. Тот покрутил ее в руках, хмыкнул.

– Это единственный лист, который не сделан специально для того, чтобы повесить его на эту стену, – сказала Мишка. – Не считая салфетки. Все, кроме портрета и двух фотографий вот там, распечатано на принтере. Он здесь есть, да?

Федерал кивнул.

– Фотография Питерсона вырезана из плаката, а те снимки распечатаны в студии, – сказала Мишка. – Эта же фотография проявлена вручную, в домашней лаборатории. К тому же она лет на двадцать старше всего, что здесь есть.

Федерал снова кивнул, стал разглядывать фотографию внимательнее. Вера вместо фотографии смотрела на Мишку. Она знала, что ее соседка совершенно гениальна, но ей ни разу до этого не приходилось наблюдать Мишку за взрослой работой в окружении взрослых людей.

– Делаю вывод, – сказала Мишка. – Фотография является уликой и относится к тому же проекту, что и салфетка с кружком. Кто-то встретился с убитым, передал ему фотографию и во время разговора сделал рисунок. Нужно найти кафе, проверить, нет ли у них камер, попробовать установить, с кем встречался Журналист. Думаю, что это произошло не больше недели назад, но, возможно, придется просмотреть записи за месяц.

Мишка забрала у федерала фотографию, достала телефон.

– Вы думаете, что тот, кто передал фотографию, совершил убийство? – спросил федерал.

– Нет, – сказала Мишка. Она сфотографировала снимок, положила его на стол и погрузилась в телефон. – Кто совершил убийство, я не знаю, но я знаю, кто мог рассказать убийце о том, чем занимался убитый.

Мишка открыла инстаграм Журналиста, промотала до групповой фотографии, сделанной в сумрачном баре. Ткнула в черноволосого улыбающегося парня.

– Кто это? – спросил федерал. Дядя Сережа, качая головой, снова отошел к стене. Он уже представлял себе лицо старшего, когда придется показывать ему все Мишкины находки.