Часть вторая.

“Высшая и самая характерная черта нашего народа – это чувство справедливости и жажда её”.

Ф. Достоевский.

Пролог второй части.

Москва. Парк Горького.

Наши дни.

Коптит город небо, коптит своими лампами… Мы и коптим, люди городские, не можем пока по-другому. Не научилися. Машин очень много, целые реки, так, что аж из берегов. Однако выводят сейчас куда-то мануфактуры да фабрики. В ведомостях пишут, что взялись за «ржавый пояс», расчищат. Ржавый пояс… На пряжку свою гляжу, та тоже от времени зацвела. Оно же и правильно, наверное: всё, что устарело – уйти должно, не мешать. Раньше как-то даже и не замечал, что столько ненужного в городе. Каждый день ходил вдоль высоких бетонных заборов, всё удивлялся, что так крепко, на века построено. И вот не приходила же мысль, что это просто камни, а за ними нет ничего, идеи никакой за ними нету! А сейчас так очевидно, отчего-то, словно сняли пелену с глаз, как после операции. Если нет её, Идеи, то пиши-пропало: на стадионах тогда торгашей можно вместо спортсменов, детский садик под контору или офис какой. Без Идеи всё в камень превращается, в песок, в пустыню. Или в кладбище, ржавое кладбище посреди живого города. А сейчас словно просыпаемся. Они, молодые, нас и будят. Шустрые, деятельные, стоять не могут, всё в движении. А какое тут движение, с нашими заборами-то? Всё под снос, и правильно, ребятки, что под снос. Илюша мне говорит, что мы, дедушки да дяденьки, всю природу городскую в камень упрятали. Маленький, а соображат. Всё в город притащили – и нужное, и не нужное, везде либо забор, либо дорога, ни в мяч поиграть, ни на санках скатиться, ни по травке босиком. Нету места для детства. В парке-то нашем сейчас раздолье для Илюши, от бывшей шоколадной фабрики до, считай, воробьиной горы, во все стороны тротуары, велодорожки под клёнами да липами, площадки игровые, всё что угодно. Оно так и должно быть, чтобы ветер в волосах играл. Когда свободный ветер волосы трепет, то и мысли сразу свободные, творческие. К добру это всё. Оно как, вот за такое я на противотанковых ежах под Химками стоял. Ага, лежал… И другие полегли. Тогда не понимали мы этого, по молодости. А теперича, значение другое. Да и время другое. Только не хочу им мешать, обузой быть не хочу, забором этим, ржавым поясом, быть невыносимо. Пользу хочу несть. Хоть каку-то, хоть саму маленьку, крошечну, да пользу. А чем им помочь – не знаю, и они ничего не просят. Жалеют меня. Хорошо, что ещё хожу. Илюша меня выгуливат. Нельзя сдаваться, я так мыслю. Я же живой. А раз живу, значит, нужен ещё. Значит, могу быть полезен и должен быть. Только я, кроме как любить, больше и не способен ни на что, сил уже нет, как раньше. Разве и осталось силы, что только любить да ценить саму жизнь, да не свою, а их жизнь и их будущее. Сам удивляюсь, какая это силища во мне – Любовь. Вот что-что, а она с годами не ржавет.

Глава 1.

Отделение полиции.

Западный административный округ.

Москва. Начало мая.

Где-то три года назад.

Серый московский то ли дождь, то ли снег, под пронизывающий порывистый ветер, залеплял наглухо зарешёченные окна длинного четырёхэтажного здания отделения полиции. Его и без того мрачные стены из грязного силикатного кирпича, намокая с подветренной стороны, неопытному московиту, пожалуй, могли продемонстрировать разве что определенную безысходность. Безысходность в самом широком смысле этого понятия. Безысходность архитектора такого типа зданий для военных частей. Вынужденную безвариантность городских властей, не имеющих возможности снести это пост-архитектурное великолепие и построить на его месте что-то живое. И, самое главное, какую-то кармическую предопределённость жизненного положения людей, входящих в него в это не по-майски угрюмое раннее утро, особенно по работе. Даже свет, холодный мерцающий свет длинных ртутных газоразрядных ламп, пробивающийся на свободу из окон некоторых кабинетов, не только не разбавлял эту безрадостную картину, но и гармонично её подчеркивал, выстужая, если не сказать – вымораживая её изнутри.

Московские правоохранители, не ожидавшие такой погодной аномалии в самый разгар календарной весны, по-настоящему оперативно курили перед входом, ёжась от западающих за ворот ненормальных слюнявых осадков. Со стороны казалось, что какая-то часть их доблестной службы по необходимости состояла в том, чтобы поддерживать в надлежаще стабильном состоянии облако крепкого табачного дыма, прижатое ветром к входной двери невесёлого здания. Возможно, это ощущение складывалось потому, что как только один человек в погонах покидал пределы ареала накуренного микроклимата, так сразу же его место занимал другой человек в погонах или в штатском, выскакивая из отделения в это никотиновое облако с уже раскуренной сигаретой. Курили, по большому счету, молча, хмуро и неодобрительно вглядываясь в лица входящих в участок посетителей.

Посетители же, в свою очередь, сближаясь с входной дверью, старались не отрывать взгляда от снежно-землистого, заплёванного и приправленного окурками, весеннего дорожного месива. «Только не поднимать глаза», «только не смотреть по сторонам». Наверное, как-то так размышляли те, кого нужда заставила явиться в это хмурое утро в полицейский участок, проходя сквозь угарное чистилище под пронзительными тяжелыми взглядами продрогших оперативников. «И, самое главное, не дышать».

Небольшой временный кабинет следователя Романа Константиновича Смирнова располагался на втором этаже и выходил своим узким окошком чётко в стабильное облако служебной необходимости. Поэтому, с каждым порывом ветра, сквозь рассохшиеся от времени деревянные ставни в помещение проникала очередная щедрая порция едкой смеси для активного пассивного курения и дополнялась там крепким мужским ароматом, небрежно замаскированным достаточно прямолинейным одеколоном.

Из четырех длинных белых ламп, закреплённых под потолком на проволочных скрутках, работало только две, одна из которых всё время моргала и мешала сосредоточиться трещащими звуками перегоревшего стартера, безрезультатно пытавшегося запуститься. Окно было плотно задернуто куском грубой ткани, в которой к данному моменту было непосильно разобрать фрагмент плотной театральной кулисы, доставшейся этому кабинету после ремонта в актовом зале. Временность или, скорее, необжитость этого помещения была заметна практически в любой детали, начиная от забрызганных пятнами старой краски стульев до мусорной корзины, роль которой выполнял висевший на трубе отопления целлофановый пакет. От прошлых хозяев этого помещения, двух преклонного возраста дам, администрировавших отсюда местный оперативный архив, Роману Константиновичу досталось две вещи, которые никак не хотели вписаться в мужской новый порядок. Во-первых, цветочный горшок с геранью, которую по просьбе предыдущих хозяек, надо было либо поливать, либо выкинуть. А во-вторых, зеркало, намертво закрепленное на жидкие гвозди с обратной стороны кабинетной двери. Присутствие дамского зеркала с розовым ажурным орнаментом по краям, равно как и цветочного горшка на подоконнике, требующего регулярного полива, создавало в голове следователя по уголовным делам настолько сложные корреляции, что вступало в определенный диссонанс с его мужской строевой самооценкой, заметно снижая жизненный тонус и, в определённом смысле, мускулинум. Особенно это было заметно при редком посещении кабинета начальством.

Да, порядка в кабинете, на первый взгляд, никакого не наблюдалось. Не было крючка, вешалки или элементарного гвоздя, чтобы повесить верхнюю одежду. На пошедшем волной паркете стояла платформа для электрического чайника, но сам чайник отсутствовал. Там же находился массивный старый сейф без ключей и какого-либо понимания их судьбы. Этот металлический саркофаг навсегда сохранил в себе тайны следствия прошлых эпох и упокоился в этом кабинете, скорее всего, уже до сноса здания. Телефонный аппарат, подключённый «лапшой» к сети, располагался в дальнем углу подоконника, надёжно заслоняемый горшочным растением. Аппарат работал исправно, однако, набрав за время доблестной службы в трубку щедрый запас неприятных запахов, напоминавших аромат средней ротовой оперативной полости по отделению, никак не располагал к общению. Даже в служебных целях. Да и старенький тормозной компьютер, подключенный к ведомственной сети, не мог предоставить возможности интеллектуального побега из этого тёплого, тихого, чуть освещённого, но какого-то неживого помещения.

Однако, на рабочем столе Романа Константиновича, привлекала внимание одна деталь, которая, во-первых, заметно выделялась на фоне предельно аскетичных элементов служебного интерьера, а во-вторых, только она одна помогала следователю настроиться на очередной рабочий день. Только она была способна погасить клокочущее внутреннее возмущение оперативника окружающими обречёнными условиями. Она единственная не позволяла этому внутреннему растущему протесту не вырываться с шумом и грохотом наружу и смириться с окружающей действительностью, как с очередным жизненным испытанием, данным за дело и ради чего-то хорошего. В жестяной рамочке, сделанной им самим из большого пустого тюбика из под клея и украшенной латунными жестяными завитками по всему периметру, стояла фотография маленькой очаровательной девочки, широко улыбающейся Роману Константиновичу большими голубыми глазами. Его родными любимыми глазами.

Вот уже которое утро суровый тридцатишестилетний дядька брал фоторамку и подолгу рассматривал милое личико своей маленькой дочки, словно разговаривая с ней через пространство. В такие моменты со стороны было видно, как преображался его взгляд, теплея и успокаиваясь. Несколько минут, и от внутреннего кипения у мужчины не оставалось и следа. Словно какая-то защитная оболочка обволакивала его со всех сторон, пробираясь своими согревающими волнами сквозь мужскую волевую корочку до самых ранимых глубин души. И там становилось тепло. По-настоящему тепло, независимо от погодных аномалий. Становилось понятно, ради чего оно всё. И, откуда ни возьмись, появлялись силы. Не просто мимолётный эмоциональный прилив, зажмурься – и пройдёт. Нет. А словно мощный неиссякаемый поток, который подхватывал, подпитывал, придавал скорости и значения движению, оставляя за собой, как панораму за окном мчащегося поезда, такие малозначительные и проходящие жизненные обстоятельства, как маленький душный кабинет типа «клетка», смердящую трубку служебного телефона, сейф-гроб и разбитую вдребезги текущую личную жизнь.

Ту прошлую жизнь, которая началась у Романа Константиновича сразу после окончания юридического факультета в подмосковном Н_ске. Тот её период, который стартовал в день вручения дипломов, когда в светлую просторную аудиторию неожиданно вошёл представительный майор, тогда ещё милиции, и сообщил выпускникам, что органы внутренних дел очень нуждаются в квалифицированных кадрах и готовы предложить выпускникам высших учебных заведений работу, автоматическое присвоение званий младшего офицерского состава и большой набор служебных привилегий и льгот. И, сидя на забрызганном краской шатком стуле и рассматривая фотографию дочки, Роман Константинович Смирнов очень хорошо отдавал себе отчёт, что это и есть финиш. Красная черта того жизненного марафона, который начался с его решения пойти по самому простому и верному, как тогда казалось, пути. Как будто вчера состоялся тот разговор с майором милиции в институтском, по-летнему тихом, коридоре.

– Ну а что ты теряешь-то, парень? – спросил усатый майор Романа, который пытался выяснить первичную конкретику про условия принятия на работу в органы. – Тебе сейчас сколько?

– Двадцать один уже.

– Ну вот. Смотри, ты крепкий, симпатичный, с высшим юридическим образованием, – продолжал разъяснительную работу майор. – Если бы у меня были такие же данные, как у тебя сейчас, я бы уже до генерала дослужился бы давно. Вот куда ты хочешь пойти устраиваться на работу со своим дипломом?

– Да много где юристы требуются. В коммерческих фирмах платят больше, чем у вас.

– Ага, жди. С твоей синей корочкой не пойми какого подмосковного филиала фиг поймёшь какого московского института тебя, прям, с руками оторвут во всех шаурмячных и чебуречных. Юристы требуются, говорит. Да тебе с этим твоим образованием разве что бумажки переносить с этажа на этаж доверят, будешь помощником-курьером у какого-нибудь юриста, в фирме твоей. А в органах, после «учебки», будешь сразу офицером. Младшим, но офицером. А это дорогого стоит. Да, может, и не самая большая зарплата у нас. Зато много льгот, большой отпуск, пенсия уже в тридцать восемь лет. Выйдешь на пенсию молодым, с огромным опытом оперативной работы за плечами, с майорскими или, если повезёт, полковничьими погонами и иди куда хочешь. Дорогого всё это стоит, дорогого, парень.

– До тридцати восьми ещё дожить надо, – не найдя в молодой голове ничего умнее, брякнул Роман.

– А так чего ж тебе и не дожить-то, мил друг?! Вон ты рослый какой, спортивный. Вредных привычек у тебя нет? Нет. Вот. В форму тебя офицерскую оденем, и заблестишь, как солнышко. Младший лейтенант, мальчик хоть куда. Все девчонки пересохнут. Да не это главное, парень. Ты человеком станешь, настоящим мужиком, а не мальчиком на побегушках, который бумажки перекладывает за гроши со стола на стол и хочет, чтобы его за это называли юристом.

– Ладно, я подумаю, – неуверенным голосом ответил молодой человек, явно сомневаясь в пропорции положительных сторон государственной службы относительно перспектив трудоустройства в коммерческих структурах.

– Думай, кто ж тебе мешает. Вот мои контакты, – и майор протянул Роману засаленную и пахнущую махоркой визитную карточку. – Как надумаешь – звони по этому телефону, – и милиционер подчеркнул на карточке один из указанных номеров. – Тебя как звать-то?

– Рома.

– Роман, значит. А папу как зовут?

– Звали, – с грустью ответил на некорректный и больной вопрос молодой человек. – Папу звали Костя.

– Извини, парень, не хотел обидеть, ей-богу. Значит, получается, ты Роман Константинович. А что, хорошо звучит. Как минимум на майора. Это я тебе, что называется, с гарантией говорю. Ладно, служба ждёт, честь имею. Жду твоего звонка, Роман Константинович, – и майор, взяв под козырёк перед бывшим студентом, направился к выходу.

Вспоминая этот судьбоносный разговор и любуясь очаровательным личиком маленькой дочки, Роман Константинович Смирнов странно улыбнулся и закрыл глаза. В сознании следователя словно выстроился мысленный мостик через реку прожитой жизни. На левом берегу, в далёком прошлом, его умозрительная опора стояла именно на этой встрече майором милиции. Правая же опора, в настоящем времени, приходилась на противоположный конец реки и стояла на хлипкой болотистой почве, проседая с каждым прожитым днём всё глубже и глубже в трясину.

А комичность этого умозрительного ландшафта, причиной которой и явилась странная улыбка, заключалась в том, что моста между двумя опорами уже не было. Моста, который Роман Константинович строил все эти годы, простыл след. Он не выдержал бурного натиска течения реки жизни. Его снесло этими мощными водами, оставив лишь печальные руины, остатки которых, вдобавок, засасывало всё глубже и глубже. Однако, панораму этих умозрительных развалин освещало и согревало солнце. Солнце, лучи и тепло которого так щедро струились с фотографии милейшей дочки. А значит, что не всё ещё потеряно. Нужно было лишь понять цель оставшейся жизни, её предназначение. И чтобы понять, как и куда идти дальше, по уже оформленному убеждению мужчины, требовалось разобраться, по каким причинам его прошлая жизнь обернулась такой катастрофой.