Алексей вдруг осознал, что, видимо, сам того не желая, больно уколол партнера в его, возможно, самое уязвимое место. Лихорадочно пытаясь вспомнить всю информацию, которая хранилась в его технократической голове, Вознесенский старался выдержать тяжелый пронзительный взгляд без ножа режущих его с противоположной стороны столика голубых глаз. Но так как на сбивчивые запросы хозяина память выдавала об Игнате лишь ответы делового характера, с предположительным размером личного капитала, кругом общих знакомых, деловых интересах и прочей бизнес-аналитикой, приправленной обрывочными сведениями о традиционной многодетной семейственности Игната и чем-то ещё, то ни сами по себе, ни все вкупе, эти разрозненные данные вряд ли могли объяснить происходящее. С каждой секундой длившегося молчания Алексею становилось, мягко говоря, не по себе. Поняв, что в голове не найдётся ни малейшей зацепки за чувство вины, он попытался вяло перейти в наступление, пока не понимая ни правильной стратегии, ни тактики.

– Игнат, проломить башню можно и другу, если он не прав… Если тебе так надо – да на, бей, – так же не моргая и не отводя глаз сухо процедил он, откидывая салфетку с ног и подвигаясь ближе к столику. – Я твоих заморочек всех не знаю и знать не хочу. Своих выше крыши. Обидеть тебя не хотел. Сказал, как есть. Как думал, так и сказал…

– А ты, Лёш, в следующий раз получше думай, кому и что ты говоришь, – язвительно, но уже менее агрессивно, донеслось с противоположной стороны. Было видно, что Игнат уже не остановится, пока не выскажет всё, что у него есть на этот счёт, поэтому имело смысл не перебивать. – А особенно тогда, когда ты ни хера не понимаешь, о чём ты говоришь. Ты думаешь, ты, твою мать, всё знаешь? Укололи тебя – и мягко откинулся? Ты ничего, ничего в этом не понимаешь, Лёха! Не гневи бога, тебе есть, чего терять. Если бы всё было так просто, Лёш.

Было видно, что злоба и агрессия в интонации Игната куда-то улетучилась, оставив лишь глухую горечь в голосе. Алексей молчал.

– Я тоже, как и ты, Лёш, не так давно был таким же идеалистом. Ёлы-палы, сейчас век технологий, свободы, демократии, жить надо только по-современному и никак иначе! Всё это я, Лёша, прошёл. А мне не многим больше, чем тебе. Но только у всего есть оборотная сторона. Её не замечаешь до поры до времени, пока не становится поздно. Слишком поздно…

Игнат зажал ладонью скривившийся рот и глаза его вдруг покраснели и по щекам покатились крупные слёзы. Подняв взгляд вверх и вобрав побольше воздуха, чтобы остановить накатившие эмоции, он глухо продолжил.

– Булат очень сильно болел.., – Алексей почему-то сразу понял, что Игнат говорит о своём сыне, хотя совершенно не знал семью партнера, даже и не интересовался никогда. – Очень сильно… Последние два года просто уже лежал, не вставая. Лежал и плакал, кричал, мучился сильными болями. Мы с Миланой всё, что могли – делали. Она с ним, по сути, только и возилась, остальных детей на нянек повесила. А у меня бизнес, я же не могу просто так взять и всё бросить. Тем более, что клиники и лекарства не дешевые, мы в Г_ии лечились. В общем, вымотались сами, как тряпки. А Булату не лучше. Он уже взрослый, считай десять лет, всё понимает…

Игнат снова отвёл взгляд в потолок. Алексей смотрел на товарища и со всей очевидностью осознавал, что совершенно, совершенно ничего о нём не знал.

– Всё понимает. И докторов слышит, как они там шушукаются. Обезболивающие уже почти не брали. Он верещал от боли так, что в коридорах клиники стены ходуном ходили. У Милаши, после очередной такой ночи, нервный срыв и истерика, она стала носиться по клинике, цепляться за докторов, кричать на них, чтобы они что-то сделали, угрожать им, чуть не в драку. Её на неделю под капельницу, выводить из этого состояния. В общем, так мы ещё год прожили… Все анализы и исследования к тому моменту показывали приговор. Два, максимум три года. Вот таких два-три года. Года, когда твой сын умирает, мучается, а ты ничего, ну ничего не можешь сделать. Булату это стало известно. Я не знаю, как. Но стало. А дети, они же это по-своему как-то понимают. Для них, что ли, нет смерти в нашем с тобой смысле. Они её не боятся, как мы с тобой. Просто не понимают. Они боятся, когда им больно. Они только этим мучаются, но мучаются так, что ты, от своего бессилия помочь чем, считаешь себя полной скотиной. И они будут цепляться за жизнь до тех пор, пока папа и мама не сдаются, борются вместе с ним. Не сдаются, Лёх, пока ты сам не сдашься… Мы, правда, с Миланой очень хотели помочь, хоть чем. Но, как нам говорили, было уже поздно. И я сломался…

В очередной раз Игнат захлопнул лицо тыльной стороной ладони и согнулся. Продышавшись секунд тридцать, он вытер запястьем повлажневший нос на вдохе и продолжил.

– Сейчас страшно об этом говорить, Лёш, но я сломался тогда. Мне казалось, что если будущее определено, исход понятен и шансов нет, то нельзя мучать ребёнка и семью. Как ты говоришь – укольчик, я воспринимал тогда как самый цивилизованный, гуманный и, главное, современный выход из ситуации. Как сейчас помню, как я с Булатом говорил. Про укольчик… Милана сперва чуть не убила меня за такое предложение. Но после очередного срыва тоже сдалась… В Б_ии эвтаназия взрослых и детей легально разрешена, Лёш. Может она ещё где разрешена, но в Б_ии было и ближе, и с двенадцати лет. А нам тогда было одиннадцать. Там много справок, документов, согласие от родителей и ребёнка, до хрена всего… И с двенадцати. Короче, документы мои юристы отправили в комиссию, там какое-то время они рассматривались, наблюдали за нами, всё проверяли, диагноз, анамнез, приговор, согласия всех при всех. Жесть… Год где-то прошел, больше. Булату хуже, он уже и не переставал орать, мне кажется, даже уже умом не выдерживал. Как растение. Ужасно… Нам уже двенадцать с длинным хвостиком. Нас на последнюю проверку. А мы измотались, дальше не куда. Этого укольчика как манну небесную ждали, лишь бы ребёнок не мучился и мы не мучились. Там, в Б_ии, последний консилиум. Они и сами всех врачей-профессоров опросили, и запросы во все научные медицинские центры по миру разослали, кто нашей болезнью занимался. Нет шансов. Ну нету. Медицина бессильна. Короче укол… Похоронили, короче…

Внезапно Игнат со всей силы ударил кулаком по столу так, что на звук не обернулся разве что глухой. Телохранители, сидящие неподалёку, мгновенно повскакивали, но тут же уселись обратно, подчиняясь успокаивающему жесту хозяина.

– Лёша, ты понимаешь что мы наделали?!

– Игнат, я вам не судья, – ошарашенно от такого рассказа выдавил из себя Алексей. – И никто вам не судья. Никто. Выхода у вас не было. Просто не было выхода другого…

– Не было? – воскликнул Игнат, ошарашенно глядя в глаза Алексея. – Не было?! В этом-то вся и проблема, Лёша, что ты не прав. Как не прав был тогда я. Выход был. И этот выход – вера. Вера в свои силы, в свою семью, в своего сына и в то, что всё будет хорошо, как бы плохо это не было на тот момент. Никогда, слышишь, никогда не повторяй моей ошибки. Нельзя терять веру. Через полгода, как мы Булата схоронили, читаю в новостях, что Ш_ский научно-исследовательский институт собирает группу желающих для клинических исследований нового эффективного лекарства от нашей болезни… Ты понимаешь?! Мы им запрос дважды отправляли, дважды! Они отписались, что ничего нет. А знаешь, почему? Потому что это бизнес. Они в жёсткой конкурентной среде и своими новыми разработками и идеями светить не захотели. Просто не захотели, и всё! И никто им не судья. А вот если бы я тогда не сдался, то мой сын был бы сейчас жив! Жив, Лёша, и шёл бы на поправку, как и сто восемнадцать других безнадёжных пациентов, которым это новое лекарство было введено в курс лечения. Ты понимаешь меня, дядя Лёша? Получается, что я сам, своими руками, своего родного сына и убил. И теперь у меня всё хорошо. Есть время на бизнес, на тебя вот есть время. Жена не плачет, детьми занимается. Я ими занимаюсь. А Булата больше нет… И меня, Лёша, нет…

Положив высокий породистый лоб в ладонь и опёршись на ресторанный столик, Игнат отрешённо продолжил, глядя в тарелку Алексея и переводя блуждающий взгляд то на столовые приборы, то на салфетку.

– Поэтому мне твоя бородатая философия, Лёш, если честно – не интересна. Про уколы молчи и больше даже не заикайся никому. Это ты не понимаешь и не имеешь никакого права даже рассуждать об этом. Никакого. Ладно. Извини. Не знаю, зачем я тебе это всё сказал. Но если тебе чего-то не нравится на родине, так не работай там! Сосредоточься на тех странах, где ты в легальном поле. Ты можешь протестовать себе сколько угодно и думать, что ты самый свободный из всех несвободных. Но эволюция морали происходит не везде одновременно и равномерно, где-то быстрее, где-то медленнее, ты на Азию или Африку посмотри. Ещё не понятно, чья система дольше проживет, белодомная или белокаменная. Центр морали постепенно смещается в твою серую сторону, это заметно. Рекламу алкоголиков и букмекеров уже разрешили, киберспорт теперь стал официальным видом спорта, казино в С_чи открыли, сейчас вообще либерализация назревает по многим вопросам. Наберись терпения. Все же понимают, что есть различные технологии, отечественные технологии. И у каждой такой есть разный экспортный потенциал. А у твоей технологии он один из самых высоких, потому что твоя разворачивается в глобальном масштабе быстрее всего, достаточно скачать программку или открыть сайт. А для осажденной крепости это жизненно важная задача, чтобы найти источники дохода за пределами крепостных стен. Просто это ещё не все наверху понимают. Но скоро поймут, неизбежно, иначе в крепости мы друг друга начнем кушать. Причем скоро. Поэтому, вот, мы с тобой кушаем здесь, а не там, правильно?

Всё это время, пока Игнат выговаривал Алексею, даже скорее не ему, а просто куда-то наружу, всю ту горечь и отчаянное, непоправимое чувство вины, бородатый предприниматель сидел, не шелохнувшись, и с понурым, мало чего понимающим видом. Сказать, что он не сочувствовал человеку, сидящему напротив, было нельзя. Алексей сопереживал, как может сопереживать один потрёпанный деловой жизнью мужчина другому такому же. И это было достаточно искреннее чувство, в той его общечеловеческой части, которая находится в каждом человеке на белом свете. Однако было что-то в этих встречных чувствах к чужому горю неуловимо странное, прагматичное что ли. В голове всё равно никак не вырисовывалось полное и безапелляционное основание для искреннего сочувствия человеку, который, по слухам, буквально недавно задушил бизнес двух ближайших конкурентов, и, обанкротив их, сидит тут, во всей красе, и пытается нажиться на Алексее, толкнув ему «по-дружбе» втридорога яхту, которой грош цена. Ну, может не грош, но точно никак не один и восемь. И вот не понятно, как воспринимать семейную драму успешного по бизнесу товарища. Как драму-драму? Или как издержки профессии? Как бы то ни было, Алексей очень сильно хотел поскорее увести странный и неприятно вильнувший в сторону разговор в прежнее нейтральное русло, поэтому решил взять слово наподольше.

– Да, наверное, ты прав, – громко сопя, пробормотал Алексей. – Извини, Игнат, я не знал и не хотел тебя обидеть. Извини, ей-богу, и прими мои соболезнования. Это всё не просто, но надо жить дальше. А что касается бизнеса в России, просто обидно, честное слово. Чувствую себя валютным спекулянтом времен СССР. Сейчас это финансовые рынки, форекс, основа экономики и всё легально. А буквально каких-то двадцать лет назад за это сидел бы, и долго сидел. Да даже не в этом, мать её, суть-то эпидерсии! Я – обычный русский деловой человек, делающий хорошо своё дело в очень странных условиях, вынужден работать как бы исподтишка. Я всю свою жизнь ощущаю спиной этот осуждающий взгляд всех вокруг, матери в первую очередь. Что предприниматель, деловой человек – это такая секретная форма западного зла, накрывшая непорочную русскую землю, без которого и жить сейчас нельзя, и смириться с ним невозможно. Мама мне постоянно устраивает эти свои гундения про "грязные деньги", про пороки и разврат, где я залип, про какой-то нравственный долг и высокое предназначение. Чёрт-те что и с боку тоже. А я же её слышу, вот ведь в чём хрень вся. Но не делать-то своё дело не могу. Не могу, потому что это творчество для меня, понимаешь, самовыражение такое: я там свободным себя чувствую и нужным. Это моё дело. Я там каждую деталь знаю, что откуда тянется и к чему присоединяется. Люди книги пишут – это, значит, хорошо, да? Это светлое предназначение, типа. А я тоже пишу. Я больше ничего в жизни и не делаю, только сочиняю текст и его набиваю, только на языке программирования или на языке общения. И делаю это каждую минуту, без выходных; есть у меня вдохновение или нет, но я должен это делать. Программный код или деловая переписка, по сути – те же книги, только на другом языке. Я самый что ни на есть писатель! Только и делаю, что пишу и обсуждаю с кем-нибудь то, что написал. Только в их глазах я, сука, хакер, кибер-мошенник или ещё что похуже. Короче – ведьма я, русская деловая ведьма, и охотиться на меня – форма национального спорта, марафон декриминализации, типа того. А я никакого отношения к криминалу не имею, очень люблю своё дело, знаю, как его развивать надо и что из него вырасти может. Я не запойный, в моем деле нужна трезвая голова. Да, я развлекаюсь. Что меня цепляет, тем и развлекаюсь. А что, дворяне, помещики, чиновники с мещанами в прошлом тихо сидели, ручки на коленочках? Отжигали так, что у борделей стены ходуном ходили. Купцы, фабриканты – да те, скорее, прям иконы для моей мамы были бы: непьющие, богобоязненные, хозяйственные, моногамные, многодетные и деятельные. Но они-то на земле работали, а на земле самые сильные ветра, зазевался и сдуло. А у меня нет ничего на земле – ни заводов, ни лавок торговых, ничего. Я в воздухе вишу, пишу и вишу, и он меня держит. А она мне этот купеческий колючий свитер пытается надеть который год уже своими заботливыми материнскими руками. А я иду каждый день и "грязные деньги" зарабатываю, зная, что она считает, что заработаны они не честным способом, аморальным. Да что я говорю, Гнат, любой успешный бизнесмен тут в таком угнетенном состоянии как был, так и будет. Взять, хотя бы, тебя с твоим жильём и обманутыми дольщиками. Ты же ещё тот Мефистофель. Вот так и живём. Делаем любимое дело, которому отдаемся на полную катушку, никого не убиваем, не калечим, даем вокруг себя хорошую жизнь уйме людей, но всё равно нарушаем их нравственные устои. Бред какой-то…  Светка идёт, давай сменим тему, а то я завёлся что-то. Ты когда в Москву?

– На следующей неделе.

– Я тоже. Ты, случайно, не знаешь ребят, которые кибер-спорт протолкнули в правовое поле? Хочу с ними переговорить, может, и до меня очередь скоро дойдет.

– Не, не знаю, но уточню. Если что, ты готов встречаться?

– Да, в любое время.

– Добро.

– Котя, я пришла. Вы тут без меня не заскучали еще? –  прошлёпала его спутница неестественно пухлыми губами, мягко подсев на стул рядом с Алексеем и извинившись ему в ухо нежным шёпотом за долгое отсутствие. – Заказали чего-нибудь?

– Да, вон несут уже, – ответил ей Алексей, пребывая после разговора с Игнатом в глубокой задумчивости. – А налей-ка мне, рыба моя, водочки.