Мототрип от Каспия – через Туркестан – в Персию, и обратно.

«Судьба у меня в руках, и счастье всегда со мной».

                        Тимур Тамерлан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,

      зовущая в дорогу

I. Танцующие в песках

«Располагайтесь уютней, будто бы дома», – не очень ловко соединяя слова и мешая английский и фарси, сказал кальянщик. И я сразу задумался. Здесь, в Персии, в Дарбанде, над этой горной речкой, полулежа на чужой тахте – дома? Такой разрыв шаблона – казалось бы, резче и не придумаешь. Ведь тут совсем не Запад. И тем более – не Россия, хотя что-то общее с ней найти можно, особенно при желании. Здесь тоже в воздухе стоит История, истории, и все-таки я никак не дома. Скорей, наоборот. В неожиданное время, в неожиданном месте – это как раз про меня. Все старые планы наперекосяк, все прежние замыслы – побоку. В сущности, как раз сейчас я должен был бы готовиться к поездке в Чили. И я обязательно когда-нибудь пересеку Чили с севера на юг. Может быть, даже окажусь в Антарктиде. Это давняя мечта, она тревожит меня еще со времен кругосветки, – прокатиться на мотоцикле по вечному льду. Пусть всего пару километров – какая, в сущности, разница? По крайней мере, до меня еще ни одному идиоту подобная идея не приходила в голову. Или я обольщаюсь? Ладно. Там, где я сейчас, этот вопрос не имеет ни малейшего значения. В тегеранской кальянной над горной речкой, среди студентов, молодых бизнесменов и старых киношников, мне, как и многим европейцам на Востоке, кажется, что время почти остановилось. И какой же это обман, самоуспокоение прилипчивого разума…

После долгой и непростой дороги пауза – самая соблазнительная вещь на свете. Выпадаешь из потока, сидишь себе, куришь.

За спиной четыре тысячи километров, путь через пески и степи Казахстана и Узбекистана, безумное число препятствий – падения, поломки, пограничные траблы. С чего все началось? Казалось бы, простая история.

В прошлом году я показывал в Питере документалку, к которой имею самое прямое отношение. Она так и называется – «Это все мое». Фильм о путешествии от Сахалина до Санкт-Петербурга на мотоциклах «Урал». Мы с друзьями повторили маршрут моего деда, участника знаменитого ралли «Родина». Тогда его приурочили к 50-летию революции. В прошлом году было сто лет революции, но как же изменился мир! К лучшему, к худшему? – все это пустяки, пустые разговоры. Наверное, все-таки к лучшему, но совсем в другую сторону, чем они мечтали пятьдесят лет тому назад. Однако есть то, что объединяет нас, вопреки всему – политическим лозунгам, домашним привычкам и художественным вкусам. То же неохватное пространство, которое мы прорезали через полстолетия после них – почти так же, как и они; тот же порыв, то же стремленье – с востока на запад.

…После просмотра, как это часто случается, мы долго и возбужденно болтали с друзьями, не могли остановиться. Странствия всегда провоцируют. Длинные рассказы, оживленное: «А вот я… а вот мы…» Наши собственные истории вплетаются в общую сказку о стране и государстве; судьбы наших родителей, их родителей и так далее, до седьмого колена. Коньяк, виски, сигара, старый приятель Вадим, коренной питерец Ипполит, прекрасная хозяйка дома Инга, муж ее Костя, мой давний партнер по бизнесу, за окном – центр Петербурга. Что еще надо для задушевной беседы? Глаза блестят, лица раскраснелись…

Уже вечером, когда все укладывались спать, Инга решила сделать мне хороший подгон – принесла стопку старых машинописных листков с правкой синим химическим карандашом.

«Вот, посмотри, – сказала она, – немного в тему. Дневники моего деда, Бориса Семевского, участника автопробега по пустыне 1933 года. Они тогда, на тех смешных и постоянно ломавшихся машинах, в основном, первых советских и потрепанных американских грузовичках, прошли сквозь пески, по полному бездорожью, несколько тысяч километров. Если вчитаться, больше всего это напоминает банальный подвиг. Зачем, ради чего? – они были уверены, а мы хренеем. И знаешь, где-то их путешествие рифмуется и с мотопробегом твоего деда, да, собственно, и с твоей историей».

Я произнес стандартное «спасибо», взял стопку пожелтевших листков, и уже не мог оторваться до утра. Глоток виски, сигара, и снова полное погружение в дела и замыслы людей, подобных которым давно уже нет и, может быть, никогда не будет на этой земле.

Они двигались вперед, твердо уверенные в том, что после них мир станет другим. Лучше, совершенней. Они знали, что им дано преобразовать небо и землю, дать пустыне – воду, людям – свободную и благополучную жизнь. А чем все это кончится, как разрешится, даже не могло прийти им в голову. Если они в чем-то и сомневались, то о своих сомнениях не могли попросту заикнуться, – под страхом смерти. Но в любом случае тут присутствовала страсть искренних пассионариев, – как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, еще один неизбежный герой любой азиатской истории.

А на чем сердце успокоилось? Смешно сказать. Сегодня, когда я курю в этой тегеранской кальянной, у правнучки Семевского Даши день рождения. Ей исполняется два года. И она с младенчества – гражданка США. Мир то ли усложнился, то ли упростился до крайности. Мы и сами не знаем, чего хотим, иногда это выглядит красиво, иногда убого.

…Я стал читать, с каждой страницы все внимательней. Останавливался, думал. Конечно, тяжелый воздух эпохи корежит каждую фразу этого текста. Автор чистит свой дневник от себя, тщательно изымает не только лишнее, но и личное. Остается лишь движение, преодоление, прорыв. Прорыв через пространство и время, прорыв – вопреки любым трудностям, вопреки, казалось бы, самой природе вещей. Если бы среди них появился ницшеанский сверхчеловек, он не стал бы долго разговаривать, осмотрелся бы и взялся за работу.

Шли они так:

«Первый подъем преодолен. Наверху несколько легковых, шестерка, девятка и наша восемнадцатая. Понемногу подползают полуторатонки № 7 и 10. Валимся в песок. Но нет – отдыхать нельзя, сзади осталось еще много машин, и главное, три «амушки»¹. Пешком возвращаемся к началу подъема. Там горит тяжелая, нервная работа. На подъем укладываются резиновая лента и веревочная лестница, но здесь мало помогает и это сооружение. Приходится тащить машины на себе. Спереди каждой машины привязываются два каната, в них впиваются люди. Остальные плотно обхватывают машину. – Раз, два, взяли – раз, два, дружно…

Так, одну за другой, поднимаем машины. А где-то в стороне тоже шум мотора, крики, команды. Это представители Горьковского автозавода проводят несколько машин обходным путем. Тяжелая была ночь. Она не поддается описанию».

…На пределе сил, надрывая жилы, не жалея себя. Не надо романтики, мы тоже так умеем. Но стимулы и мотивы – совершенно другие.

Для них была важна даже не пройденная дорога. Это была не вера, нет – точное знание цели, уверенность в том, что здесь и сейчас, с каждым освоенным километром, мир меняется у них на глазах.

Вот что говорит Семевский, и не идеология диктует ему, он сам так думает:

«Не аллах создал пески. И даже не природа их создала. Пески создал человек… Многие сотни лет тому назад пустыня Каракум была покрыта растительным покровом, тогда не имевшим сыпучих, барханных песков. Почему же цветущая равнина превратилась в оголенную страшную пустыню? Придумывали разные глупые легенды: какой-то злой хан, рассердившись на счастливых жителей Каракум (тогда они еще не носили этого звания), повернул течение реки, которая будто бы проходила там, лишил их пресной воды, то есть осуществил такой грандиозный ирригационный проект, который превосходит все сделанное в этом отношении человечеством даже на высокой ступени развития техники. И много других вздорных легенд придумывали досужие люди… Ученые, вольно или невольно, субъективно или объективно, выражали интересы и идеологию российской колонизации, которая заинтересована была в сохранении существующей примитивной системы хозяйства, позволяющей выкачивать из Средней Азии дешевое животноводческое сырье и почти дармовой хлопок. Поэтому они утверждали, что хозяйство, которое существует в пустыне, – единственно возможное в этих природных условиях. Человек, покорись… Так говорили не только офицеры и попы, так говорили и буржуазные ученые. Смирись, человек, покорись перед суровой природой, перед всемогущим аллахом, перед могущественным белым завоевателем, перед своим собственным баем, ага, муллой… И примитивное, каторжное, кочевое хозяйство сохранялось. Сохранялось то самое хозяйство, которое привело к образованию страшных сыпучих барханов».

…Дневники Семевского затягивали, как воронка. Я уходил внутрь текста – путь, бездорожье, эпоха. Пространство, где глоток воды – неоценимый дар, время, где призвание выше свободы и гораздо выше твоих желаний, частных намерений. А надо всем над этим высокое, отчаянно синее азиатское небо, древнее и неизменное, и сухие ветра, которые способны, как пылинку, сдуть мальчишеский азарт советских первопроходцев.

Степной и пустынный океан Азии, это пространство между Россией и Китаем хотелось увидеть своими глазами. Вряд ли что-то принципиально изменилось в его сути. Или я ошибаюсь? Что побеждает в Азии? Современность? Древность? Вечность?

…В одиннадцать друзья проснулись, умылись и позвали к завтраку.

– Доброе утро! Привет! Как спалось?

Утро для меня действительно выдалось добрым, хоть я и не спал ни минуты. Полбутылки виски, три выкуренных сигары и стопка перевернутых машинописных листов. В ту ночь я решил, что в Чили на этот раз точно не поеду. Я обогну Каспийское море, выдвинусь навстречу пескам и барханам, оазисам и каналам, увижу сам древние города и мечети, дороги и арыки – все то, что придумали энтузиасты и построили зэки. В конце концов, надо самому понять, в чем удался и где провалился проект Бориса Семевского и его товарищей. Ведь это проект и моих дедов тоже…

…Вот такая была идея. И она привела меня в тегеранскую кальянную. Свой путь пройдя почти до середины, я назначил тут встречу торговцу персидским табаком. Видно, горбатого могила исправит, я всегда стараюсь соединить бизнес и отдых – точнее, разные пласты и события моей жизни. Призвание и движение. Между ними для меня нет дистанции. Я приехал в Иран и занялся персидским табаком. Хотел отферментировать его на Погарской табачной фабрике, сделать с ним кальянную смесь. Два года назад я создал сигарный блэнд с русским табаком как память о путешествии по России, а теперь собирался впервые в истории сделать сигару с табаком персидским. Почему нет? Пусть она останется знаком этого удивительного странствия, пусть ее дым уведет нас к «арабским ночам» Пазолини, в мир сказок Шахерезады, к горам и долинам Азии наших снов.

В каждую страну, каким бы романтичным ни был мотив путешествия, стоит приезжать по делу. Это сильно расширяет кругозор и перспективу, позволяет общаться с людьми, которые интересны именно тебе. Ты как бы неизбежно попадаешь в определенный круг, пусть и не совсем свой, но притягательный и важный именно для тебя. В нем особые правила и порядки. Тут неизбежно надо сориентироваться, нырнуть на глубину. Незнание языка и первое изумление уйдут куда-то на периферию сознания, проплывут там, как кадры немого кино.

…Хорошо здесь сидится и думается. Прав был кальянщик, уютно и комфортно, почти как дома. Привал на перекрестке дорог. Ведь это было настоящее странствие – не только по пустыням и оазисам, древним городам и заброшенным кишлакам, грунтовкам и автотрассам, – но и по фантазиям, размышлениям и снам. Путешествие по скукоживающейся (из-за наших скоростей) шагреневой коже земли, через пространство и время – в поисках воды и жизни.

Да, курение кальяна в городе Тегеране располагает к возвышенному тону. Посмотрим, что мне еще расскажет этот торговец табаком – профессия у него для Азии самая что ни на есть корневая. Хотя я в этот вечер, конечно, предпочел бы поболтать с поэтом. Тем более, в Персии с самых древних времен почти все грамотные мужчины – поэты.

Легла дорога. Без нее, на деле,

Нам не сложить ни бейта, ни газели.

Интересно, пишет ли мой табачник стихи? Надо будет у него спросить.

II. «Левый поход» в версии Бориса Семевского

…Итак, в эту историю меня втянул Борис Семевский. От его машинописи исходила какая-то странная энергия. Хорошо, что я прочел текст не в книге и не с экрана, а с этих желтоватых, истончившихся страниц. Интересно, он сам печатал или диктовал машинистке? По крайней мере, правка точно его.

Семевский прожил удивительную и на фоне эпохи достаточно благополучную жизнь. Судите сами: мальчик из дворянской польско-русско-немецкой семьи родился в смоленском имении своего деда Е. В. Рентельна в 1907 году. Когда случилась революция, ему исполнилось десять. Сначала был лишенцем, потом пришел НЭП. Повезло, сумел поступить в ВУЗ. Учился в Тимирязевской академии, на экономическом факультете. Закончил в 1931 году.

Пустыня стала первым его серьезным увлечением. Семевский работал в Туркмении, изучал и описывал злаки под чутким оком знаменитого советского генетика и путешественника Николая Вавилова, тогда президента Академии сельскохозяйственных наук. Именно как ученик Вавилова он и отправился в знаменитый автопробег, в котором стал главным по науке. Впрочем, это не помешало ему тащить с остальными машины по песку.

Хайдеггер, современник нашего героя, называл это «бытием», в противовес «повседневному существованию». В момент «бытия» в человеке исчезает двойственность, он весь – стрела, пущенная в цель. Таким Семевский предстает со страниц своего «Дневника». Этой энергии ему хватило еще на несколько лет. В 1934—1938 годах мы застаем его в Туркмении, директором Репетекской песчано-пустынной станции. В 1936-м он возглавлял Каракумскую экспедицию. Это еще очень молодые дела, в ту пору ему не исполнилось и тридцати.

В Репетек в итоге я так и не попал, что очень, конечно, жаль, но что поделать. Сейчас это туркменский заповедник, принадлежит туземной Академии наук. Место, действительно, уникальное. В семидесяти километрах от Амударьи, на границе между Центральными и Юго-Восточными Каракумами, всего несколько десятков гектаров. Здесь, как будто по заказу, перед тобой почти все пейзажи первозданной пустыни – цепи барханов, вершины которых колеблются на ветру, гряды бугристых песков с белым саксаулом и песчаной осокой и даже черносаксаульники – легендарные леса песков. От былой напряженной научной работы остались только воспоминания, но немного воображения – и ты можешь себе представить, какой энтузиазм царил здесь во времена Семевского, какие грезились воздушные замки…

Однако все мечты нашего героя развеяли ветра, причем не сухие ветра пустынь, а болезненные поветрия больших городов, движения воздýхов совершенного другого свойства. С каждым годом жить и работать в СССР становилось все трудней. Люди боялись стука в дверь, неловко оброненного слова. Чекисты могли прийти в любой момент – не только за тобой, но и за твоими близкими, коллегами, друзьями. Петля затягивалась и вокруг Вавилова: в 40-м году его арестовали. Во время войны он погибнет в тюрьме, а брат его, физик, человек куда более посредственный, долгие годы будет президентом советской Академии наук.

Та жизнь была своего рода гонкой с преследованием, где часто единственным выходом становился резкий разворот судьбы. Нужно было найти в себе силы уехать, сменить профессию, затеряться. Семевскому пришлось пожертвовать пустыней. Связано ли это было именно с судьбой Вавилова или с какими-то другими, личными обстоятельствами и мотивами? Теперь уже нет в живых людей, способных ответить на этот вопрос. Война застала нашего героя начальником Картографической службы Ленинградского фронта. А в послевоенные годы он круто развернул свои исследования – занимался экономической географией Соединенных Штатов, а потом и Кубы. До самой смерти служил деканом географического факультета Ленинградского университета, а в 70-м был избран вице-президентом Географического общества. В общем, вполне удавшаяся советская академическая карьера.

Семевский умер в 1976 году, задолго до того, как обозначился крах коммунизма и того большого «левого похода», частью которого стал и знаменитый каракумский автопробег. Но за два года до смерти подлинная страсть и судьба нашего героя вновь дали о себе знать. Семевский оказался одним из немногих, кто поддержал вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича Гумилева «Этногенез и биосфера Земли». В Москве тогда эту работу, блистательно защищенную в актовом зале Смольного в Ленинграде, провалили фанатики-ортодоксы из ВАКа.

Семевского многое роднило с Гумилевым – происхождение, профессия. Но главное, их объединила вода и пустыня. Центральная гумилевская идея о ритмическом увлажнении Евразии воскрешала в памяти нашего героя образы молодости, воспоминания о тех местах, где вода не символизирует, а являет собой жизнь, а ее уход – смерть.

Теперь я отлично понимаю эту ностальгию. Я видел бескрайние пространства, лишенные влаги…

Многие азиатские пейзажи выглядят как иллюстрация к гумилевским книгам. Лев Николаевич представлял себе Евразию как огромное пустынное море с разбросанными то тут, то там бесчисленными островами. Оттуда на земледельческие берега – Европу и Китай – всегда неожиданно, всегда как будто из небытия накатывали огромные волны – ух, гунны, ух, уйгуры, ух, монголы, – накатывали и замирали. И на долгие десятилетия – тишина, как будто бы ничего и не было. Людям из обжитых и подробно нанесенных на географические карты земель это казалось полной загадкой. Как так? Только что были – и нет их.

Где они все?

…Там, за горизонтом, простиралась территория побега, территория ухода, территория неизвестности. У нее свой ритм, своя страсть. Гумилев называл эту страсть пассионарностью. И мало кто понимал, что пассионарии степи и пустыни, эти жестокие воины, шли вперед по воле песков и по зову воды, этот же зов пестовал их волю и вершил историю. Великий ритм перемещения племен и народов могли прочувствовать только люди, которые работали и жили в этих местах. Этот опыт, совершенно недоступный кабинетным московским ученым, объединил Бориса Семевского и Льва Гумилева, и он же нерасторжимо связан с нашей общей судьбой…