Читать книгу «Люксембург и другие русские истории» онлайн полностью📖 — Максима Осипова — MyBook.
image

– Кому-кому… Чужие люди пришли в наш дом, Егорушка. Чужие люди!

– Всякий, кто замахивается на нашу… на эту… короче, ты поняла, государственность, получит по заслугам! – По журнальному столику – хрясь! – Мы с тобой, наши, будем говорить, отцы, деды землю эту отстояли. От немцев! От французов! – Думает: – От поляко́в.

Красный весь стал Егор, особенно лысина.

– Егорушка, ты-то меня поддержишь?

Можно было бы и не спрашивать.

Во-о-от, поделилась, и легче стало. Жестом показывает: гитару бери, теперь будем петь. Она поднимает руку, распускает пучок. Волосы у нее каштановые, длинные. Еще одну рюмочку.

– Спой эту… «Куда они там все запропастились…»

Ксения улыбается: ей известна Егорова слабость. Проигрыш – и… Уж сколько их упало в эту бездну, разверстую вдали! Голос высокий, чистый – как хорошо!

Допели, судья гладит струны, грустит. Он тоже о смерти стал размышлять. Растерян: две птички желтенькие утром сегодня в дом залетели. Плохая примета, к покойнику. Ксения его успокаивает:

– Желтенькие? Это ничего, к деньгам.

Ксения верующая, ей легче. А его в церковь – не тянет, нет:

– Нас как воспитывали? Что после смерти нет ничего. А теперь – первые лица даже… Стоят со свечками, крестятся. Ну, поклоны не бьют, не хватало еще… Но ты вот, допустим, о чем Бога просишь?

Не под коньячок разговоры такие. О чем положено, о том и просит. О чем святые старцы просили…

– А, предположим, точно вот было бы, что Бог есть. Чего попросишь?

Она размышляет:

– Верочку не вернешь, страну тоже… Чтоб мне годиков двадцать–тридцать скинул, наверное. – Улыбается. – Э-эх… Давай, за все хорошее.

Засиделись. На улице уже, наверное, совсем темно.

– Смотри, – Рукосуев лезет в портфель за листочком. – Стих. Козырный. Да, все мы смертны, хоть не по нутру / Мне эта истина, страшней которой нету, / Но в час положенный и я, как все, умру… Пронзительно. О главном. – Неохота за очками вставать, да он и так помнит. – Жизнь только миг, небытие навеки. / Та-та-та-та́-там, что-то там такой, / Живут и исчезают человеки. Как в воду глядел мужик.

Заморочил он ей голову. Чьи стихи? Его?

– Нет, не угадаешь. Андропов это. Юрий Владимирович. Вот так вот. Лучше любых там… Но сущее, рожденное во мгле, / Неистребимо на пути к рассвету, / Иные поколенья на Земле / Несут все дальше жизни эстафету.

Иные поколения, фу ты.

– У тебя, Егор, дети, внуки, все правильно. – Плачет, захмелела совсем. Вся в слезах. Так всегда, если выпить в пост.

* * *

Стук. Ксения утирает слезы. Это еще что за явление Христа народу? Исайкин! С него капает пот, он задыхается:

– Уже знаешь?

– Что – знаю?! Кто тебя пустил сюда? Ну-ка!

ЧП. Убийство. Паша Цыцын убит. Только что. Не где-нибудь – у нее в пельменной!

Теракт! Почему сразу не известили? – Он и сам только узнал. – Дурак! Ты там был? Исайкин, а ты не пьяный? Ладно, беги вперед, догоним, или нет, подожди! Рукосуев куда-то уже звонит. Пошли, пошли! Путь оказывается длинным: Егор не то что бежать, не может быстро идти. Пыхтит:

– А ты говорила, птички к деньгам.

Видели они теракты по телевизору: взрывы, фрагменты тел, но возле пельменной совсем, можно сказать, спокойно. Народ тихий, по вечерам дома сидит. «Скорая» вон отъехала. В пельменной – милиционеры и прокурор, не смотрят на Ксению. Где убили? На кухне? Что Паша делал на кухне? Ага, вот и кровь. Ужас какой! Чем его? А, ножом. Накурили-то, накурили! Мужчины, курите на улице, – надо взять ситуацию под контроль.

А Роксана где? Где Роксана? Начальник милиции, толстый полковник:

– Кто? Ибрагимова? В камере временного задержания, где еще? Завтра – в область.

Что-о? Это – она? Господи! – Ксения принимается причитать и сразу перестает. Ясно теперь. Паша за девочкой поухаживал. А Роксана-то! Взять и решить вопрос – вот это да-а, поступок!

– Егорушка, какая область, зачем в область? Сто пятая, часть первая, ее ты судить должен.

– А чучмеки твои, Ксюш, сегодня ударно потрудились, – размышляет судья. – Глава местного самоуправления, не кролик. Пресса, то-сё. Охота искать приключений? Мне нет. – Ага, зевни мне еще! – Тут, будем говорить, сто пятая, часть вторая. – Начинает вспоминать кодекс: – С особой жестокостью – раз. На почве национальной ненависти – кто его знает? – два. Теперь с этим строго.

– Скажи еще: при выполнении долга, – злится Ксения.

– Часть вторая, в область. От восьми до двадцати… Ну, двадцать не двадцать, а на десяточку потянет.

Нервы у Ксении Николаевны не железные:

– Извини меня, Егорушка, но за Пашу, извини меня, да? за Пашу Цыцына, за эту, прости меня, шелупонь – десять лет?! Побойся Бога, Егорушка! Я тебе завтра сто таких паш найду. Вы с ним друзья, конечно, были, но, извини, у нашего Паши где совесть была, там, как говорится, хрен вырос! – Менту: – Дай сюда, что ты написал, дознаватель херов! Не мешай, Егор! Что за ссора на фоне внезапшн… Тьфу, урод! внезапно возникших неприязненных отношений?! Пиши давай, при попытке изнасилования… – Трет руку, она пульсирует так, что, кажется, кожа лопнет, не выдержит. – Где ее подпись? Нету! Всё, филькина грамота! Засунь себе в…

– Извините, Ксения Николаевна, – обижается милиционер. – Вы, так сказать, уважаемая личность…

От ее истерики Егор приходит в чувство, снова берется за телефон:

– Плохо человеку! – кричит он. – Да нет, да при чем тут… Давай сюда опять свою, блядь, медицину!

Неприятно, конечно, стресс. Кругом все в Пашиной крови. Ксения почти отключается. В чем-то все же она слабее мужчин. Ее тащат к двери, поливают водой, вату какую-то нюхать дают. «По нашей практике, – рассуждает Егор, – чтобы в первый раз и – за нож, это редко. Ну, топором там… а ножом трудно убить человека. Вызывает определенное… Ты свинью резал?» Еще голоса: «А красивый бабец?» – «Да чего там красивого, чурка и чурка». – «Паландреич-то думал, Бога за яйца держит, брали в область». – «Ага, ногами вперед…»

– Ну, в общем. Дозалупался Паша, – подытоживает судья. – Родственникам сообщили?

* * *

Всё, она в порядке. Следственные действия в пельменной завершены, можно мыть. Тетки сделают. Егор отводит ее домой: еще по сто, за помин души? – Да, а теперь оставь меня. Исайкин, ты тоже – не суети.

Ксения не засыпает, а как-то проваливается. Минут через сорок сознание к ней вдруг возвращается, она вскакивает, хватает громадную сумку и швыряет в нее из холодильника яблоки, йогурты, колбасу. Отворяет дверь в Верочкину комнату, Ксения редко заходит сюда, распахивает шкаф и сваливает в сумку платья, ботинки, даже белье, большой ошибки с размером не будет. Господи, да что же такое? Только привяжешься к человеку…

Ксения добирается до милиции. Полковник у себя? Где ему быть, события-то, Ксения Николаевна, какие! Конечно, он пустит ее, как отказать такой женщине?

– Тэк-с, посмотрим сперва в глазок. – Дает посмотреть и Ксении. – Спит наша злодейка, просто удивительно.

В камере она одна. И вправду – спит. Лежит на спине, дышит размеренно, неглубоко и во сне кажется еще прекраснее.

* * *

Когда этот отвалился от нее и наконец затих, она дождалась, пока уймется ярость, отдышалась и пошла смывать с себя все под раковиной – в уборную, где мылась всегда. Возможно, уничтожать следы соприкосновения с насильником не следовало, об этом она тоже подумала, но подавить в себе желание помыться не смогла. Сложила в пакет порванные чулки и халат, туда же сунула обернутый в газету нож. Затем надела единственное свое платье, пальто, повязала косынку, взяла из подсобки несколько книг – все ее вещи, заперла дверь и отправилась в отделение милиции. Да, еще перед уходом всюду погасила свет. Ее хладнокровие позже послужит доказательством того, что она либо выдумала знаки внимания, оказанного ей жертвой, либо преувеличила их значение.

В отделении она сообщает дежурному, что около часа назад при попытке изнасилования ею был убит мужчина средних лет, предъявляет содержимое пакета, передает ключ от пельменной.

Она смотрит за тем, как в отделении возникает переполох, как с лестницы сбегают милиционеры, как по направлению к пельменной отъезжает автомобиль. Саму ее отводят на второй этаж и усаживают на стул. Напротив, через стол, садится молодой милиционер. Он настроен миролюбиво:

– Можете пригласить своего адвоката.

Адвоката у нее пока нет. – Это шутка. Он пошутил.

Ибрагимова Рухшона Ибрагимовна, 1971 года рождения, гражданка Таджикистана. Место рождения – Ленинабад, ныне Худжанд. Образование – высшее.

Милиционер отрывается от протокола. Да, высшее, филологический факультет МГУ. Милиционер сильно, по-видимому, удивлен: у него самого, вероятно, не больше двух лет заочного юридического.

Статью пятьдесят первую Конституции она знает: «Никто не обязан свидетельствовать против себя самого и так далее».

– Привлекались?

– Нет, в первый раз.

Откуда же?.. – Она пожимает плечами: читала. – Конституцию? Ну и ну.

Он просит ее изложить обстоятельства дела. Тон его – благожелательный. Если все так, как она указывает в заявлении, то он снимет с нее показания и – под подписку – выпустит.

Видела ли она мужчину раньше? – Да, видела, он ненадолго заходил к хозяйке. Имени его не знает. Сегодня пришел около шести часов вечера, спросил Ксению Николаевну. Не застав ее, купил кружку пива. В пельменной, кроме них, никого не было. Попил пива и предложил ей… физическую близость, получил отказ. Да, резкий, но по форме не оскорбительный, почти бессловесный.

– А то бывает такой отказ, – объясняет милиционер, – когда вроде отказ… а потом… Короче… Женщины любят силу.

Она на него внимательно смотрит. Она любит силу, но тут была не сила. Милиционер ее, кажется, не вполне понял:

– Это лирика. Дальше давайте, дальше.

Когда мужчина встал и направился к ней, перешла на кухню. Зачем? Это было инстинктивным, а не продуманным решением. Где лежал нож, помнит, сколько нанесла ударов и куда – нет. Хотела ли убить? Хотела, чтобы его не стало, каким угодно образом.

Еще вопрос: почему она не работает по специальности? Она не видит, как это относится к делу. Хорошо, а раньше работала? В университете в Худжанде, недолго, преподавала русскую литературу.

– Да кому она там нужна? – недоумевает милиционер. – Там же одни, эти… – он хотел сказать: черные.

Не нужна, она совершенно согласна с ним. Вообще не нужна.

Еще где работала? В Москве, с детьми из богатых семейств, по русскому, литературе, английскому. Если считать это работой по специальности. Почему перешла на неквалифицированную работу? На это имелись свои причины.

– Хотела жить, как братья по крови?

– Именно, – отвечает подследственная. – Как братья. И сестры.

– Сёстры, – поправляет милиционер. Эх, филфак.

Быстрым шагом входит дежурный, зовет милиционера в коридор. Тот возвращается через минуту. Дело оказывается непростым. Знает ли она, что убитый является Павлом Андреевичем Цыцыным, главой местного самоуправления? – Нет, но, с ее точки зрения, это ничего не меняет, он обыкновенный насильник. Случившееся было не убийством, а самообороной.

– Эффективная самооборона, – усмехается милиционер. Шесть ножевых: в живот, в лицо, в пах, а на ней – ни царапины.

Сожалеет ли она о содеянном? – Бессмысленный вопрос, у нее не было выхода. На кухне события развивались сами собой.

– А полюбовно договориться не могла? – милиционер внезапно меняет тон и пристально смотрит в глаза подследственной. Так, он видел, проводят допрос старшие его товарищи.

Глаза у нее черные, у них у всех такие, и смотрит она ими куда-то внутрь, ничего не поймешь. Отдернет шторку, оттуда полыхнет, как из зажигалки, если открыть на полную, потом задернет – и погасло пламя. Молодому милиционеру на мгновение становится не по себе. Всё, только не надо нервничать. Оформить протокол – и бегом в пельменную. Голова от них кругом идет, пусть в области разбираются. «На поч-ве вне-зап-но воз-ник-ших не-при-яз-нен-ных от-но-ше-ний…» – выводит он. Язык от усердия высунул. Произносит скороговоркой:

– С моих слов записано верно, мною прочитано, замечаний не имею.

Нет, этого она подписывать не будет:

– Орфографию поправить? Шутка.

Ее приводят в камеру, запирают, она оглядывается, соображает, в какой стороне Мекка, и ждет, когда внутри установится тишина. Потом совершает поклоны, беззвучно молится.

– Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного…

* * *

Что означают сегодняшние события? Нужно вчувствоваться, подождать, и ответ придет, как всегда, целиком. Или не придет, молчание внутри нее может продолжаться годами. В любом случае – покорно принять Его волю, быть благодарной за всё. Пока что она ощущает лишь физическую усталость и недоумение – почему именно ей выпало положить предел безобразию? И – гордость, что справилась, взяла верх.

Всевышний дал ей выносливость, волю, необыкновенную память. Еще одно свойство – идти навстречу опасности. С детства отмечали: Рухшона, если ее испугать, не отшатнется, наоборот – вперед дернется, на тебя. Очень оберегала собственное пространство, и когда вторгались в него, могла нанести повреждения. Оттого и дети, и многие взрослые сторонились ее. А еще Всевышний наделил ее красотой, как ту, от кого она получила имя – Рухшону-Роксану, жену Александра Македонского. Тридцать пять лет, для таджички возраст немолодой, но Рухшона очень красива.

Школа русская, Рухшона пишет замечательные сочинения, золотая медаль. «Ставрогин – русский Гамлет, те же ярость и скука и масса нерастраченных сил», – это нравится, ее берут на филфак МГУ. Тут она тоже живет в стороне ото всех, открывает для себя Андрея Платонова: мечты о прекрасном и яростном мире, растроганная радость при виде паровоза, преодоление смерти с помощью механизмов. Диплом у нее – по Платонову, о замках из воздуха. В русских людях и языке, ей родном, она особенно ценит способность возводить конструкции из пустоты.

Большие перемены: Ленинабад стал Худжандом, остальное все плохо. Погибает отец – случайно, отправился по делам в Душанбе и не вернулся – приехать на его похороны невозможно, в Москву звонит брат, рассказывает о других смертях. Многочисленность жертв как будто примиряет его с гибелью отца. «Оставайся в Москве!» – кричит брат, телефонная связь с Таджикистаном ужасная. Что ей делать в Москве? Здесь тоже филологи не нужны. «Потеряла отца в процессе жизни», – думает Рухшона и понимает, что больше не любит Платонова, что преодоление смерти с помощью паровозов и прочей техники – только словесный фокус, потому что повсеместное присутствие смерти не случайно, она – не досадное недоразумение. Все боятся ее, боятся несчастия, а смерть неизбежна, и, значит, естественна. И не нами изобретена. С этого момента начинается переживание Рухшоной смерти как самого главного, что находится у человека внутри. Люди, которые не носят в себе смерти, не живут ею, Рухшоной ощущаются как пустые – обертки, фантики. Люди полые, без души – она узнаёт их с первого взгляда.

Короткое воодушевление переменами проходит мимо нее: Рухшона видит, что духовно перемены эти бессодержательны и что всем распоряжаются фантики. На главной библиотеке страны появляется огромная шоколадка: съешь ее – и порядок. Шоколадки и их изображения – главный результат правления полых людей. Всем нам хочется сладкого, вкусного. «Сладко будет у тебя во рту, матушка, а дети твои станут лакеями», – думает Рухшона и покидает Москву.

Кружным путем она приезжает в Худжанд, знающая русскую литературу, как никто, кажется, из ее соотечественников. Можно устроиться в пединститут, теперь он – университет, но там не платят, нигде не платят вообще, и частные уроки ее не нужны – война. За девяносто второй, прошлый, год сто тысяч убитыми, не до изящной словесности, противники зовутся «вовчиками» и «юрчиками». Мама объясняет: юрчики – коммунисты, по имени, представь себе, Юрия Андропова, – кулябцы и мы, северные, с нами узбеки и русские. А вовчики – памирцы, гармцы под предводительством демократов. – Демократов? Почему они вовчики? Логичнее вроде бы именно коммунистам называться вовчиками, не так ли? – Нет, ваххабиты – по-простому вовчики. – Какая неразбериха в маминой голове! «Мужа тебе не нашли», – вот что ее беспокоит: Рухшоне уже двадцать два.

Искать жениха – дело отца или брата, но отца теперь нет, а брат того гляди переедет в Китай, у него собственная семья. Да и как найти Македонского, когда кругом только юрчики-вовчики?

Вскоре, впрочем, и вовчиков не останется, во всяком случае – на поверхности. Симпатии Рухшоны, раз уж приходится выбирать, на их стороне: и потому, что вовчики разгромлены вероломно – Блаженны падшие в сраженье, и потому, что в Худжанде их нет. Рухшона принимается что-то искать для себя – в религии, которая как бы ей врождена, но о которой прежде она не задумывалась, ездит в Гарм, в Самарканд. Она учит арабский, дело идет легко, но встречи с живыми людьми, зовущими себя мусульманами, разочаровывают: племенное в них преобладает над духовным, адат – обычное право, закон человеческий, – над законом божественным, шариатом. Жить надо по предписанному, по правилам, которые установил Всевышний, не по традиции, греховное и преступное – это одно, – вот что ей хочется заявить, но джихад освободил вовчиков от закона, да и кто станет слушать женщину?

Им с мамой немножко посылает брат, но – голодно. Рухшона презирает экономическую эмиграцию, но когда твоей матери нечего есть, это уже не экономическая эмиграция. Снова Москва, теперь без очарований и больших надежд. Застывание, усталость – на десять лет, довольно, надо сказать, сытых лет. Ее пристраивают в семьи – заниматься с туповатыми детьми, два-три-четыре года – и новые люди, не хорошие и не плохие, обычные, никакие. Она остается наедине с собой, только пока дети в школе, да и то – их матери не работают, хлопочут целыми днями и занимают свою Роксаночку. Она даже арабский забросила – апатичные, вялые годы, но для чего-то они, стало быть, были нужны.

1
...
...
15