Многое, конечно, изменилось с моего последнего посещения группировки. Неизменным остался небольшой рыночек у ж.д. полотна в самой Ханкале, возле неприглядной станцийки с кривой проржавевшей водонапорной башней, полуразвалившаяся-полувосстановленная станционная сторожка да тонны пыли над укатанными грунтовыми дорогами, вздымаемой проносящимися машинами и бронетехникой. Но лучше уж вездесущая пыль да жара, чем сырость и болото по пояс в дождливое межсезонье. Это я тоже хорошо помнил. Стоявшие невдалеке бравого вида вооруженные военные, из состава патруля от местной военной комендатуры, хмуро уставились в мою сторону. Среди них стоял полноватый прапорщик, старший патруля, он в упор рассматривал меня. Его округлое лицо лоснилось от пота, левую щеку пересекал едва заметный неровный шрам, на голове сидела небрежно смятая выцветшая кепи, похожая на блин. Я прекрасно понимал этих чернорабочих тыловых баталий – спрашивать документы и «рамсить» с шумной ватагой офицеров, только что сошедших с бронепоезда и оккупировавших местный рынок, дело весьма неблагодарное и скучное, я бы даже сказал – опасное. А вот «поддеть» одиночного вояку, вроде меня – это другое дело. Пропуска никакого у меня нету. Пока «разберутся» что к чему – времени уйдет Бог знает сколько. Но на «бакшиш» взять у меня почти нечего. Они некоторое время попялились на мой тощий «карабан» и неторопливо поплелись вдоль железнодорожного пути, лениво перекидываясь друг с другом ничего не значащими фразами.

По соседнему пути с каким-то железным скрипом протащилась старая, «довоенная» дрезина с рабочими на борту, победно взиравшими на меня с верху вниз, и покатила дальше, в сторону Аргуна. На дороге, метрах в тридцати от железнодорожного полотна, стояли два «Урала» и несколько «УАЗиков». Я проводил глазами дрезину, к которой вполне бы подошел заезженный пацифистский лозунг «лишь бы не было войны» и поплелся со своим баулом к стоянке машин, переступая через рельсы и какие-то валуны на междупутье. Отыскав тропинку, стал спускаться вниз. Приехавший люд быстро, по двое, по трое, «рассасывались» по «УАЗикам» – это были разного рода начальники и «функционеры» тыловых служб, преимущественно снабженцы. Проситься к ним в попутчики у меня почему-то гордость не позволяла. Один их вид говорил: «В поле – каждый суслик агроном!». «УАЗики» быстро разъезжались. Я выбрал один из «Уралов», с белым ромбом, выведенным под трафарет на лобовом стекле – эмблема внутренних войск, подошел к полноватому прапорщику, укрывшемуся в тень машины и споро уплетающему какой-то непонятный «сверток», похожий на шаурму. Вид этого кулинарного «хачипури» вызвал у меня подзабытое чувство голода, ведь позавтракал я сегодня только чашкой кофе в прокуренном ТПУ. На мой вопрос взять меня попутчиком до группировки, прапорщик перестал жевать, глянул на меня, на мои погоны, затем, возобновив жвачные движения челюстью, качнул головой:

– Не могу, товарищ майор, не положено. Вон, ВАИ стоит. Да и не до группировки мы.

Я опешил. Вот так вот! Ну, спасибо, братья-вэвэшники! Потом я понял, почему «прапор» на погоны мои глянул – взять-то с офицера нечего! Ладно. На худой конец пешком дойду, благо знаю куда двигаться. Я направился к другому «Уралу», стоявшему в полста метрах от меня. На его «лбу» красовался белый кружочек с циферками – армейская эмблема. Не лень же кому-то было в свое время придумывать знаки взаимного опознавания. Правда, потом всех заставили и штатные эмблемы принадлежности войск налепить на борта! Там копошились два молодых контрактника, весело подтрунивая друг над другом – пытались закинуть какой-то огромный тюк в крытый кузов. Полог тента опрокинулся обратно и не давал им закинуть свою ношу. Ставить тюк обратно парни не хотели и пытались как-то откинуть край полога. Может, это и было смешно, но хохотали пацаны неподдельно, обзывая друг друга на неказистом задиристом армейским жаргоне. Я подошел, откинул край полога, парни с криком «ура» забросили в кузов свой «чертов» тюк и уставились на меня.

– Спасибо, тащмайор, – весело поблагодарили они.

– Не в сторону группировки? – пожимая им руки, поинтересовался я.

– Не-а, – качнул головой один из них – Мы из горной*? Если хотите – айда с нами. Мы сейчас этот тюк к «42-ой» добросим и на аэродром поедем, по пути и закинем вас к дому.

– Лады! – обрадовался я.

– Только крепче там, в кузове держитесь – болтать здорово будет.

Болтало действительно «не по-детски». Парни, видно, опаздывали, поэтому гнали, как только позволяла разбитая изъезженная дорога. И, похоже, никакое ВАИ им было не указ – их экипаж «Урал» обдал такой тучей пыли, что бравые инспектора попрятались в свой «УАЗ», дабы пересидеть импровизированную «пыльную бурю». Я же стоял в полуприсеве в кузове, держась за ходившие ходуном дуги – сидеть было невозможно – и время от времени ловил свою сумку, норовившую «погулять» по кузову. Тут же гремели какие-то железяки, запчасти, под седушкой катался карданный вал, громыхала металлическая труба – жесткая сцепка, выкрашенная в желто-красный полосатый колер. Возле кабины стояли две намертво притороченные металлические бочки-двухсотлитровки. Казалось, они тоже стонали от этой нешуточной «гонки по вертикали».

Машина остановилась. Я вылез из кузова. Парни махнули мне на прощанье и умчались к аэродрому, оставляя пышный пыльный шлейф за собой. До штаба группировки мне оставалось несколько сот метров. Я забросил на плече свою сумку и побрел в сторону «отстойника», чтобы, обогнув тылы подразделений при расположении на месте, выйти к цели.

…

– Вы что, пешком до Чечни добирались?

Мой будущий, а впрочем, уже состоявшийся старший начальник – стриженный «под машинку» полковник с загорелым скуластым лицом и потрескавшимися от ветра губами – смотрел на меня, точно на бомжа, неизвестно откуда здесь взявшемся. Я, как ни драил накануне берцы, как ни отряхивал китель и кепи – вездесущая пыль проникла даже в уши, а берцы тут же, как назло, приобретали какой-то мышиный цвет, потеряв всякий блеск. Полагаю, в поры на лице тоже въелась дорожная пыль, что и мочалкой сразу не отдерешь. Так что видок у меня был еще тот. Даже как-то странно было вспоминать, что какой-то час с небольшим назад из-за моего чистенького и залихватского вида патруль из местной комендатуры с явным презрением пялился на меня на ханкальской ж.д. станции. Что интересно, даже сержант-делопроизводитель – женщина, сидевшая за отдельным столиком подле своего начальника – от удивления изумленно округлила глаза. Короче, моему конфузу не было предела.

– Моя фамилия Верещагин и дисциплина у меня жестокая, как у Пиночета, – заявил полковник, сам того не подозревая, что отныне дал себе прозвище, в последствии плотно к нему приклеившееся – Поэтому запоминай, повторять не стану: употребление в служебной командировке спиртных напитков – любых, даже пиво – смерть; отлынивание от работы, а равно неявка вовремя и в срок – смерть; запомни, где бы ты ни был: на обеде или на «очке», ты должен явиться ко мне после получения приказа через три-пять минут, не явка … – Верещагин, повернувшись, вопросительно глянул на меня.

– Смерть, – вздохнул я.

– Так точно! Соображаешь. По этому пункту есть вопросы?

– Расстреливать сами будете?

– Нет, мой заместитель. Там, за бараком, на хоздворе.

Делопроизводитель снова округлила глаза, а начальник пристально посмотрел на меня.

– А ты остряк, как я погляжу. Ладно, поживем – увидим, что ты за птица. Теперь о деле. Сегодня сдашь все документы, станешь на все виды довольствия, короче оформишься, как положено. Найдешь коменданта, определишься с койко-местом в жилом модуле. Не забудь мне доложить, куда тебя определят, чтобы мог вызвать, если что. Дальше. С завтрашнего дня поступаешь в распоряжение полковника Саватеева. Отныне он тебе отец и мать. Его приказ для тебя – закон. С компьютером работать умеешь? Что рожу скривил, как среда на пятницу? Не нравится? А ты думал тут Бородино? Так, сейчас иди, приводи себя в порядок, умойся, почистись, – Верещагин глянул на часы – Жду через десять минут. Представлю тебя нашему генералу.

…Я сидел в «хибаре» у коменданта на высокой кушетке, вероятно, некогда бывшей медицинской и пил самодельный квас, болтая ногами. Комендантом оказался офицер из нашего óкруга, полковник, чью фамилию я тщетно пытался вспомнить. Зато он меня сразу узнал, усадил на эту кушетку, поставил рядом на стол пластиковую пятилитровку самодельного хлебного квасу и стал хлопотать по поводу моего пропуска, койко-места и прочей светотени. Я бы не сказал, что у коменданта были убогие пенаты. Наоборот, мечта любого штабиста – начальство далеко, сам себе велосипед: отдельный «коттеджик», пусть и небольшой, компьютер, вполне сносный принтер, в углу стоит «стационарка» – снятая с КШМ* радиостанция Р-142; в противоположном углу приткнулся списанный, но вполне работоспособный «Рубин», одногодка Ивана Грозного. А, впрочем, какая разница? Здесь всегда тихо и уютно. Из надорванного динамика старого «Олимпика», еще советского производства, мерно и убаюкивающе лилась мелодия «Мой ласковый и нежный зверь» Доги. За соседним столиком сидел старший прапорщик в милицейской форме с шевронами СМВЧ*. Его все, даже солдаты, звали «дядя Степа». Габаритов он действительно был «дядиных Степиных». Страшно заикаясь, он долго подбирал нужные слова, и немало времени уходило, прежде чем можно было скорее догадаться, чем понять, что хочет сказать этот здоровяк. Его лающий громогласный бас заполнял все небольшое пространство дежурки, и я даже непроизвольно вздрагивал.

Комендант без конца куда-то звонил, разговаривал, то ласково и нежно – наверное, с женщинами, то напористо и заковыристо – со всеми остальными. Явно, дамский угодник. В третий раз кому-то продиктовал мои данные, затем положил телефонную трубку, подмигнул мне:

– Вечером, после пяти, зайдешь, заберешь свой пропуск.

В дежурку вбежал невысокий худощавый старший лейтенант. Именно вбежал, а не вошел. Казалось, он весь был соткан из движущихся частей и механизмов. Он был быстр, отрывист и какой-то угловатый. Лицо узкое, длинное, нос тонкий, аккуратный. Если бы еще не коротко стриженый белесый ежик на голове с причудливой дугообразной челкой, а длинные прямые черные волосы – ну вылитый виолончелист из симфонического оркестра! Ему бы черный фрак, бабочку, а не эту выцветшую мешковатую «натовку» питерского пошива. Между тем, вбежавший «старлей» поздоровался, осмотрелся. Его бегающий взгляд остановился на мне.

– Савельев? Алексей? – живо осведомился он.

– Ну, допустим, – насторожился я.

– Я – Иван. Мы вас уже два дня ждем, товарищ майор!

– Чего ж машину в Ханкалу на станцию не прислали? – заворчал я, пожимая его руку.

– Дак, мы звонка ждали. Чего не звонили?

– Звонил! С ТПУ. Вчера вечером, как только в Моздок прибыл.

– Блин! – Иван глянул на коменданта, на прапорщика, на меня – Эту дежурную службу надо порвать, как Тузик грелку! Ну, ничего, они еще свое получат.

Вопрос о моем койко-месте решился молниеносно. У наших парней как раз одно место освободилось, позавчера выпроводили одного офицера «на дембель» – так в здешних краях называлось окончание служебной командировки. Понятное дело, что комендант был не против моего вселения на это место.

– Не забудьте, сегодня банный день! – на прощанье напомнил комендант – И за пропуском вечером кто-нибудь зайдите, а то завтра на работу не попадешь!

– Зайдем, зайдем! – пообещал Иван и потянул меня на выход.

Наш жилой модуль, под номером четыре, изначально строился, как рабочий. Тогда, пару лет назад, когда все компьютеры и прочая аппаратура стояли в палатках, было сыро и холодно, в первую очередь хотели решить проблему с работой – машины не выдерживали перепадов температур и скачков влажности. Люди, соскочив со своих коек, уже были на своих рабочих местах. Теснота была невероятная, жили и работали практически на головах друг у друга в буквальном смысле этого слова. Кто-то топил печь-буржуйку, кто-то пил утренний чай, кто-то «набивал» на компьютере боевое распоряжение, а двое-трое за его спиной уже ждали своей очереди поработать на этой же машине. Потом появились бараки нашего типа, для работы, а затем и жилые модули – с умывальниками, унитазами и душевыми. Нам не повезло. В нашем модуле не было душа, был один общий туалет и общий же умывальник. И масса комнат, некогда бывших рабочими кабинетами. Но меня это никак не волновало. Прожившего всю жизнь «по углам» да в общежитиях, меня нисколько не стесняли такие условия, тем более что на войне мы постоянно жили в палатках, в земле, а эти условия можно считать царскими.

Внутри барак был отделан гипсокартоновыми плитами, выкрашенными в странный желтоватый колер, имевший не менее странное название – «слоновая кость». Выражение «Желтый дом» имело некогда для всех вполне понятный смысл. Непонятно только, почему вся армия вдруг стала казармы красить в этот самый «колер»… Пол, устланный старым латанным зеленым линолеумом, жалко поскрипывал и прогибался под моей тяжестью. Наши шаги гулко отдавались по всему коридору, и я мог поклясться, что последний спящий, в самой дальней комнате, слышит наши шаги.

– Ключ до конца не запихивайте, миллиметра два оставляете, аккуратно поворачиваете против часовой, вот та-ак… – Иван хорошенько поддал коленом в дверь за номером «7» – Ключ один, поэтому мы его оставляем дневальному, на входе который стоит. Занимайте вон ту койку, возле окна.

Я бросил свою сумку возле указанной койки, повернулся к Ивану.

– Если ты меня всерьез будешь называть на «вы», то я тебя ударю.

– Понял. Ужин в семь, в баню еще успеваем.

Я устало бухнулся на свою койку. Ноги гудели, пыль скрипела на зубах. Иван покопался в шкафу, бросил мне комплект постельного белья:

– Вот вам босяцкий подгон. Сегодня как раз банька, помоетесь с дороги.

Я сверкнул снизу глазами.

– Виноват… Я имел в виду – баня сегодня, как по заказу. И бельишко свеженькое.

Я снял берцы, с наслаждением переобулся в тапочки. Достал из сумки летний комплект формы с коротким рукавом, повесил на стену на «плечики». Затем принялся застилать свою койку. Теперь ближайшее обозримое будущее я проведу здесь, в этой не запертой тюрьме под названием ОГВС*. Настроение было прескверное. А этот Иван наверняка и есть тот «перворазник», за которым Багратион просил меня присмотреть.

– В Чечне в первый раз? – между делом спросил я.

– В первый. Жалко, конечно.

– Чего жалко?

– Да заканчивается все. Вот и жалко, что не поучаствовал нигде. Глупо, да?

Да, он, конечно, совсем еще младенец. Глупыш. Но что-то до боли знакомое угадывалось в нем. Я качнул головой:

– Знаешь, мне однажды, лет двадцать назад, один умный человек, ветеран Великой Отечественной войны, старый партизан, сказал как-то – войны на наш век еще хватит. Нахлебаемся. Досыта… Я тогда глупый был, молодой. Как ты сейчас. В Афган все рвался. Письма все в военкомат писал, с просьбой «отправить меня в ДРА* для выполнения интернационального долга»…

– И что?

– А то. Запомни: на твой век еще хватит, навоюешься… Досыта! Попомни мое слово.

– А вы… Ты здесь не впервой, как я погляжу?

– Тебе лучше не знать.

– Понятно. А этот, ветеран Великой Отечественной, он кто? Уж не твой ли дед, случайно?

– Нет. Он был нашим классным руководителем.

– В школе?

– Да. Сейчас, наверное, уже совсем старый. Я дома восемь лет не был. А когда мы в школе учились, он даже пенсионером не был еще. Как и все, он попал в оккупацию, ушел в лес, воевал с фрицами. Ему тогда пятнадцать лет исполнилось. Поэтому и был самым молодым среди ветеранов. И крепкий от природы, как гора. О войне много рассказывал.

– А-а… – понимающе покачал Иван головой.

– А ты это чего интересуешься? – вдруг спохватился я.

– Да есть в тебе что-то врожденное, я бы сказал – офицерское…

– Да? А ты что, внук Мессинга?

– Нет…

Я снова принялся копаться в своей сумке. Видя, что Иван по-прежнему ожидает продолжения разговора, нерешительно переминаясь с ноги на ногу возле шкафа, буркнул между делом:

– Из рабочих я. Мой отец вообще в армии не служил, по состоянию здоровья. А по поводу офицерства – так я и сам себе иногда удивляюсь.

Я, конечно, не сказал, что по своему отцу я происхожу из старого богатого рода, из зажиточных казаков. По матери дед мой был старшим офицером РККА. Моя мать помнит, что они жили в Крыму, у самого моря. За ее отцом всегда приезжала служебная машина, «эмка». Потом, однажды ночью, в доме были какие-то чужие люди, очень грубые. Отца своего она больше не видела. Шел тогда 1939 год. Но зачем это надо кому-то знать? Сейчас модно такие истории рассказывать. Спроси – каждый встречный поведает подобную историю. Но где правда, где вымысел? А мать мне рассказывала об этом еще в 1979 году, когда на подобные темы даже на унитазе остерегались рассуждать.

Желая «сменить пластинку», я спросил:

– Сам-то где тут устроился?

– У Верещагина я, «на направлении».

– Ага, Пиночет этот – прирожденный партайгеноссе.

– Пиночет? Это кто?

– Да Верещагин ваш!

– Почему Пиночет?

– А он сам так представился, – я принял осанку и, подражая полковнику, с наслаждением процитировал: – «У меня жестокая дисциплина, как у Пиночета!». Он что, поклонник чилийской хунты?

– Похоже на то, – пожал плечами Иван – Вообще, Верещагин – мужик толковый, зря не наседает, «самодурством» не занимается. Когда надо – защитит, заступится. Когда надо – ускорение придаст. Мужики его уважают. Ему, главное, с этим не дай Бог попасться, – Иван характерным жестом щелкнул себя под кадык – Иначе…

– Ага, снимут с довольствия на хоздворе, – поспешил я сообщить – Эту кухню я уже знаю.

– Ну вот, а разведчики тут такое бывает, вытворяют, скоро сам все увидишь. Короче, не любят здесь нашего брата. Кроме сбитых летчиков.

Я поднял голову:

– Сбитых?

– Сбитых, сбитых… – засмеялся Иван, увидев мое удивление – Это мы так называем наземную обслугу аэродрома – обеспечение полетов, технари разные. Они живут тут рядом с нами, через комнату. Веселые, я тебе скажу, ребята.

Тут в комнату ввалился еще один обитатель – невысокий крепыш с ручищами терминатора и короткой борцовской шеей, берущей начало от маленьких ушей и плавно переходящей в широченные плечи. Я бы мог поспорить, что этот человек – мастер спорта по борьбе.

– Михаил, – протянул он ко мне свою руку-лопату.