– Слушай, а правду, значит, говорили, что городской голова камень светодельный купил.

– Представляю, во сколько он городской казне обошелся, – хмыкнул Иван.

Дойдя до середины Арбата, друзья свернули и углубились в переулки – тихие и уютные, благодаря хорошему освещению и крепкой охране, в складчину оплачиваемой купцами.

Особняк купца Столярова прятался за основательной оградой из железных прутьев, уютно подмигивал неярким теплым светом окон первого этажа.

На стук вышел из маленькой каменной будки верзила в тулупе с поднятым воротником, басом осведомился, кто такие.

Услышав ответ, сделался любезен и предупредителен, открыл калитку и склонился в вежливом поклоне.

У крыльца уже ждал, приплясывая на морозе, Акимыч.

– Принесли! Принесли родимые! Не зря я в вас верил! Вы проходите, я сейчас Петра Фаддеича приглашу, сейчас он спустится! Приказали вас в гостиной принимать!

Гостиная оказалась на удивление небольшой и уютной, без обязательных для купеческих домов горок с хрусталями и старинными тонкостенными бокалами. Дюжий купчина в синем сюртуке и расстегнутой до середины груди белой рубахе ворвался в гостиную. Крепко пожал друзьям руки и хищно навис над коробкой:

– Ага! Оно! И это оно! – торжествующе басил он, бережно перебирая толстыми пальцами выцветшие конверты, в которых покачивались большие черные кругляши. – Акимыч, а ну подключи мой ящик к электрической машинке! – скомандовал хозяин дома, доставая один из кругляшей.

Бережно придерживая его за тонкие боковины, он положил диск на верхнюю крышку какого-то аппарата, стоявшего на низеньком боковом столике, и опустил сверху изогнутый рычаг. Раздалось тихое потрескивание, а потом странный, не то детский, не то женский голос запел:

 
– Облака-а, белогривые лоша-адки,
Облака-а, что вы мчитесь без оглядки!
 

Купец умильно смотрел на ящик, из которого доносилось пение, и задумчиво поглаживал густую бороду.

– Бабушка мне эту песенку пела. Рассказывала, что в доме у них такие вот штуки были, пластинки называются. Я и решил – расшибусь, а доченьке своей такой подарок на Новый год сделаю!

– П-подарок?! – не то всхлипнул, не то взрыкнул Стас и сделал шаг к купцу.

А тот, забыв обо всем, рылся в коробке, бормоча:

– А вот это… это я Маришеньке как раз на Новый год и заведу!

Иван с Акимычем осторожно выдавливали из дверей Хромого, задушенно шипевшего что-то неразборчивое.

– Привезу, сам кофий вам и привезу. И табачок привезу, завтра же поутру! – увещевал приказчик Стаса. Иван лишь молча сопел, упершись пятерней в широкую грудь товарища.

* * *

– Вань, а все же как ты ее? Ведь на Каблучках несколько очень крепких вязальщиков выгорело. – Стас отхлебнул из высокой кружки, аккуратно поставил ее на стол и с интересом посмотрел на напарника.

Тот уже несколько минут гипнотизировал рюмку, полную прозрачно-голубоватой настойки. Наконец резко опрокинул содержимое рюмки в рот, глотнул, замер, прислушиваясь, длинно выдохнул.

Его отпускало.

Стас терпеливо ждал ответа.

– Понимаешь, чтобы нащупать ту точку, которую можно расшатать, развязать узел, скрепляющий все части любого существа воедино, надо очень четко представлять, что это может быть. А когда найдешь – знать, как использовать. Короче, с одной стороны, очень крепко верить, всей душой верить в то, что ты в этой твари нащупал, а с другой – очень жестоко и хладнокровно использовать. Вот такие высокие слова.

– И что ты в этой нежити нащупал?

– Любовь, Стас, – пожал плечами Иван, – она же была когда-то молодой женщиной. В сумке у нее – ты заметил? – лежала какая-то плюшевая игрушка, медвежонок вроде… Кого-то она да любила.

Иван нацедил очередную порцию из пузатого графинчика, поднял рюмку, покрутил, любуясь бликами света, и залпом опрокинул.

Выдохнул, со значением потрясая указательным пальцем:

– Любовь, Стас. Как всегда, любовь.

Сидели долго и душевно. В какой-то момент за столом образовался Могамба со своими двумя племянничками, размером со шкаф каждый, ввалился с мороза Славик Ивешин и полез обниматься с криком: «Эк вам фартануло, за такое надо выпить!»

Откуда об их походе узнал Славик, даже спрашивать не стали, – он знал все и обо всех, а если не знал, то нес ахинею с таким уверенным видом, что все равно верили.

Потом кто-то из племянников Могамбы долго и нудно ссорился со Славиком и уже начинал привставать из-за стола. Иван бережно взял Славика, его шубу и трость. Посапывая, сунул оплывающего Славика в шубу, сунул в руки трость и осторожным пинком направил в сторону выхода. Охрана привычно приняла его и вывела наружу.

Но Могамбов племянник все не унимался. Стас вопросительно посмотрел на Могамбу, тот лишь пожал плечами. Уставший Стас коротко ткнул племянника кулаком в лоб, и здоровяк уснул, привалившись к стенке. Увидев такое, решил воздвигнуться второй племянничек, но Стас укоризненно покачал головой, и тот тихо сел обратно.

– Устал я что-то от этого всего, – вальяжно произнес Иван, оглядывая зал, – скучно мне стало.

– А не навестить ли Стеклянного деда? – оживился Стас.

Друг молча хлопнул его по плечу, и они засобирались. Заказ «сладкого там всякого, чтоб хорошее; копчененькое, но чтоб не сильно; фруктов – сам сообрази, ладно, и попить… Да, шипучку какую-нибудь, чтоб ничего крепкого» официант принес стремительно и упаковал как надо, в крепкую плетеную корзину с крышкой.

На извозчике отправились к деду Харитону по прозвищу Стеклянный дед.

Китайгородские переулки были темны и пустынны. Древние, обветшавшие еще до События дома уснули до весны под огромными снежными шубами, и лишь кое-где великанские сугробы прорезали узкие тропинки, прокопанные редкими обитателями этих мест. Не хотел здесь селиться московский люд, не доверял обманчивой тишине, уж больно нехорошие вещи тут творились. Давно, правда, это было, но память города длинная. Казалось бы, уже поколение сменилось, а помнят горожане, что места эти темные, хотя и не помнят уже многие, почему.

К дому, где обитал дед Харитон, тропинка вела, но давно не чищенная, так что, не знай друзья, куда идти, точно бы промахнулись.

– Что это дед тропку забросил? – недовольно пробурчал Стас в спину Ивану.

Ходить по рыхлому снегу он не любил, хромота давала о себе знать сильнее, чем обычно, начинало похрустывать колено, и Стас становился желчным и раздражительным. Хотя Харитону он ничего не скажет. Незачем заставлять Стеклянного деда нервничать. Начнет суетиться, бросится за лопатой, будет бормотать, что все стеклянное кругом, заденешь – звенит, а вот потому и сидел в дому, а гостям-то как ходить, а ежели не чистить, то никак не ходить, но стеклянное снегом обсядет, вот и видно будет, куда не ходить…

Когда дед становился таким, Стасу делалось очень неловко. И почему-то стыдно. Он-то помнил Харитона другим, еще не полусумасшедшим Стеклянным дедом, которому чудом удавалось держать свой разум на самом краешке безумия. Когда они познакомились, Стас еще не был Хромым, а про Харитона ходили легенды, и Старшой лично следил за очередностью его смен и перерабатывать не давал. Был Харитон лучшим из слухачей – умел поймать направленную мысль с такой точностью и ясностью, какая другим и не снилась. Только через него Старшой связывался с дальними постами и отрядами, отправленными с особыми поручениями. Только он дежурил или страховал других слухачей во время самых опасных дел, когда от любого случайно пойманного слова-образа зависела жизнь порубежников.

Словом, был Харитон оберегом московских порубежников, человеком важным и нужным, при этом оставался нормальным мужиком, скромничал, служил не за страх, и даже не за награды, а за совесть, потихоньку готовил себе смену да копил на домик в ближайших посадах.

Пока что-то его не выжгло. Что – точно никто не знал. Стас узнал о беде только вернувшись с патрулирования, а увидел Харитона в лазарете спустя несколько месяцев. И охнул.

Кряжистый неторопливый мужик, всегда казавшийся чуть задумчивым, на что многие и ловились, превратился в высохшего суетливого старичка с нездоровой зеленоватой кожей. Он непрерывно мелко семенил по коридорам лазарета и бормотал надтреснутым голосом:

– Стекло. Осторожно. Осторожно надо. Бьется. Колючее. Колючее стекло. Повсюду. Оно невидимое, но черное.

И все время стряхивал какой-то тряпочкой что-то невидимое с больничной пижамы. Сестры сказали, что Харитон стряхивает невидимые, но очень острые мелкие осколки. Если Харитон начинал говорить о черном стекле, значит, дело совсем плохо, придется его поить настоями.

Так и прилепилось к нему прозвище Стеклянный дед. Порубежники вздыхали, поначалу навещали Харитона часто, потом, как оно всегда и бывает, все реже и реже – закручивались дела, служба шла. И вот однажды Стас решил навестить Стеклянного деда и узнал, что в лазарете его нет. Не было его и в богадельне, где доживали свои дни безнадежно увечные и скорбные головой порубежники.

Оказалось, Харитон все же пришел в себя, насколько это было возможно, Старшой выхлопотал ему пенсию, да еще и в обход всех приказов и распоряжений выходное пособие, которого хватило на скромное жилье. Все думали, что Стеклянный дед уедет, как хотел, в посад, но он собрал невеликий свой скарб и поселился почему-то в заброшенном доме в китайгородских переулках. Деньги же положил в банк, откуда аккуратно снимал небольшую сумму каждый месяц и тратил ее на еду и редкие книги о старой Москве, которые выискивал повсюду.

Правда, частенько на него находило, и тогда он бродил потерянный меж домов и бормотал о стекле, которое надо обходить, о том, что очень страшно порезаться, и рассказывал о таких местах, что даже у Стаса и Ивана мурашки бегали.

В такое время он плохо понимал, кто он и где, тыкался в каждую подворотню, а если его задевали, плакал, что могут разбить, и жаловался, что его уже раскололи на кусочки и он ищет отлетевшие осколки.

Немногочисленные соседи знали, что Стеклянный дед – существо безобидное, обматывали ему руки мягкими тряпицами и отводили домой. Несколько раз, в самые морозы, Иван и Стас забирали его к себе домой, отогревали, откармливали и сидели ночами, слушая несвязные жутковатые рассказы.

Впрочем, иногда Харитон пропадал на несколько дней, а один раз исчез на три недели. Никто его не видел, друзья сбились с ног, а в один прекрасный день нашли его сидящим на лавочке у дома. Где его носило, дед так и не сказал, только блаженно щурился да хрумкал свежим яблочком.

– Ладно, пришли уже, – просопел Иван, перекладывая из руки в руку тяжелую корзину. – Смотри, следов нет, – Стас ткнул тростью в заметенные снегом ступени.

– И света нет, – Иван кивнул на темное окно первого этажа.

Рядом с окном торчала кривая загогулина печной трубы – печку деду соорудили порубежники, скинувшись на хорошего печника. Дрова же Харитон заказывал сам, всегда у одного и того же мужика из Мытищ. Топил бережливо, и в доме у него всегда было прохладно. Говорил – бодрит и думать легче.

Дымок из трубы тоже не шел.

С трудом открыли тяжелую перекошенную входную дверь. Стас передернул плечами от стылой темноты подъезда. Привычно поднялись по вытертым ступеням, и Иван бухнул затянутой в перчатку рукой в Харитонову дверь.

Тишина.

Ведун повернул ручку, толкнул дверь.

– Стас, открыто.

Случалось с дедом и такое.

– Давай глянем, все ли в порядке. Если нет его, корзину оставим, мясное – на ледник, остальное – на стол.

Жилище Харитона было холодным и темным. И веяло от него тоскливым неуютом. Словно хозяин ушел и не собирается уже вернуться. Почувствовали это оба. Потому смотрели по комнатам внимательно, не пропало ли чего. Отгоняя от себя видение лежащего на кровати бездыханного тела.

Тела не было. Не было и Харитоновой шубы, валенок, шапки. И любимого его оренбургского платка, которым он обматывался в морозы поверх шубейки, говоря, что так ему никакой холод не страшен.

– Вань, а посмотри-ка ты поверху, – постукивая тростью по вытертому полу, попросил друга Стас. Не давала ему покоя какая-то хмарь. Но могло и поблазниться, тут нужен был настоящий сильный ведун.

Иван снял щегольские перчатки, кинул на стол, прижал указательные пальцы к вискам. Закрыл глаза, длинно выдохнул. Пар дыхания поплыл в стылом воздухе, растворился. Новые облачка, и – ведун застыл. Стас видел такое не впервые, но каждый раз напрягался и тревожился за друга.

Наконец облачко дыхания снова появилось, и Стас расслабился. Все это время он безотчетно оглядывался по сторонам, всматривался в густые холодные тени, поглаживая рукоять трости. Ощущения чужеродного присутствия вроде не было, но кто его знает…

Иван с хрустом потянулся, потер руки:

– Нет, Стас, ничего особого. Похоже, дед просто снова ушел в поход и сидит у кого-нибудь, греется.

– И все равно, день-другой подождем и снова заглянем, – упрямо сказал Хромой.

– Заглянем, конечно, – легко согласился Иван, – что не заглянуть-то?

Бывать у Харитона ведун любил, ему нравились бессвязные, но текучие, словно речка, истории деда и его легкое отношение к своему безумию.

Друзья вышли, на всякий случай поплотнее закрыли дверь дедова жилища и полезли обратно по сугробам к свету и людям.