Обычному гражданину нечего делать в Санитарном Домене. Но девятнадцатого июня тысяча двадцать пятого года «Сестрёнка Месть», миновав пост экоконтроля, вошла в воздушное пространство мёртвых территорий. Таково было желание Мирона Матьё.

Я уже не уверен, что идея масштабироваться и расширить доходность предприятия была хорошей.

6

Наутро двадцатого июня в рубку пришёл Прохор:

– Помогу с навигацией.

– Но ведь сейчас не ваша очередь?

Прохор молча показал за лобовое стекло.

Мы давно прошли весь Санитарный Домен. Угрюмая стена Неудоби стояла прямо по курсу. Так близко я её никогда не видел. Разве что в учебнике по «Природоведению».

Чернота заполонила весь обзор. В ней клубились яростные шары молний, каждый размером с озеро Олле-Коль. Раскаты грома… нет, – оглушающие взрывы, сотрясали аэронеф. Цифровые приборы показывали чёрт знает что. Графическая система на лобовом стекле превратилась в набор мельтешащих точек и исчезла. Изображение на мониторах рассыпалось на цветные квадратики. Невозможно было увидеть, что происходило в трюме. Впрочем, сквозь взрывы до меня доносился восторженный рёв и визг: скот вёл себя по-скотски.

Прохор достал бумажную карту и принялся кронциркулем отмерять пройденное расстояние, сверяясь по механическому одометру, который считал обороты турбин. Потом на бумажке производил вычисления и переставлял точку на карте.

Его уверенные, профессиональные движения успокоили. Сделав вид, что привык летать вблизи Неудоби, я задрал ноги на рули:

– Вам нравится Мирон Матьё?

– Нет.

– Я не разбираюсь в шансоне, но недаром же его пластинка «Хорошо, ординатёр» признана лучшей пластинкой столетия? Даже я признаю, что песня «Скрип» несёт в себе мощный заряд.

– Да.

– О, вы согласны? От неё хочется и плакать, и танцевать, и верить, что ты не просто «скрип горящих в Неудоби камней», как поётся в песне, или, как в припеве, «но я скри-и-и-п, я убогий, что я делаю ту-у-т? У-уу. У-уу»

– Нет.

– Под этот шансон охота совершить, что-то великое. Доказать, что ты не скрип, а просто не принадлежишь этому месту, не так ли?

– Нет.

– Мирон Матьё своим творчеством убеждает – мы все принадлежим иному миру, где не существует Неудоби, где нет угрозы очередной волны Большой Беды. Именно поэтому он хочет записать новую пластинку, используя атмосферу Неудоби. Понимаете?

– Нет.

– Артист утверждает, что таинственные вещи, которые происходят в глубине Неудоби, напоминают магию творчества. Гравитационная нестабильность и электромагнитные пульсации внесут в работу лампового аудио оборудования помехи, которые станут частью звуковой канвы. А радиация должна напоминать о хрупкости нашего существования…

Прохор Фекан вонзил в карту кронциркуль:

– Зовите клиента. Мы на месте.

7

Мирон Матьё был одет во всё чёрное. Лицо бледнее обычного. Парализованный глаз смотрел на меня, пробирая до дрожи, а второй – блестел от ажиотажа.

Мы спустились в трюмовую гондолу.

– Подъём, твари, – закричал Мирон Матьё. – Убрать к чёрту пудру и бухло. Живее.

Я не разбирался в титулах, но было странно видеть, как Мирон помыкал несчастными. Не мог не припомнить статью в музыкальном журнале, где Матьё назвали «величайшим гуманистом в истории».

Подгоняемые пинками гуманиста, «скоты» разобрали коробки с аппаратурой. Инфетки в белых трусиках самоотверженно тащили усилители, а инфеты помогали тянуть провода. Ряженные в выживанцев модники собирали стойки под динамики. Генриетта, избегая встречаться со мной взглядом, носила за контрабасистом ворох микрофонов, устанавливая в указанных местах.

Мимо прошёл Димон. У него лицо мертвеца, а волосы – седые от налёта пудры.

За полчаса трюмовая гондола превратилась в звукостудию. Челядь разбежалась по углам. Вжавшись в стены, замерли, стараясь не дышать. Мирон и музыканты прошли в центр. Взялись за инструменты.

Мирон сосредоточенно уставился мёртвым глазом вдаль.

У меня захватило дыхание от торжественности. Подумать только, новый шлягер Мирона будет рождён на моём аэронефе!

– Мосье капитан, – закашлял динамик общей связи голосом Прохора. – Ваша очередь на вахту.

Здоровый глаз Мирона Матьё бешено завращался:

– Заткнитесь все! Выключите двигатель! Вырубите радио и все устройства. Мне нужна тишина. Вы понимаете, имбецили? Нужно слышать Неудобь, а не то, как урчат ваши желудки или пердят ваши жопы. Убирайся вон, капитан!

Я бросился в рубку. Прохор передал руль и ушёл спать. Отключив связь, я убрал звук у датчиков радиоактивности. Чего бы ещё выключить? После недолгих раздумий послал сигнал заглушить движки. Через минуту в рубку ворвался Лев Николаевич:

– Тебе чего, сопляк, моча в голову шибанула? Нас же в Неудобь затянет!

– Когда начнёт затягивать, включим малую тягу для манёвра. Вы уж постарайтесь, дедушка, сделайте всё, что можно. Сил у меня не хватает за всем следить. Хоть на этот раз не ведите себя как враг. Прошу вас.

Сам не ожидал, что произнесу эти жалобные слова.

Лепестки волос хрыча затряслись:

– То-то же, сопляк. Лады, пойду, вручную отсоединю барильет форсажной камеры. Это от неё шум. Пущай голос поколения слухает шум Неудоби.

Лев Николаевич ушёл. Я одиноко сидел в рубке, стараясь не разреветься. Сквозь взрывы в Неудоби послышались звуки музыки. Уф, Иисус-дева-мария, наконец-то гений начал записывать пластинку.

Вошёл Димон:

– Пардон, Борян, загулял я. Одно, другое. Пудра, девочки… всё заверте…

– Позже поговорим, – сурово оборвал я.

– Буду следить за рулями, мой капитан.

– Рулить некуда, мы в дрейфе.

Я пошёл в каюту и рухнул на кровать. Бесконечные вахты закончились, хоть теперь высплюсь.

8

Димон тряс меня за плечо и выкрикивал:

– …убивает! Капитан!

Кажись, Димон впервые назвал меня капитаном без иронии и издёвки.

– Кто убивает кого? – сел я на кровати.

– …Он – её! Генриетту!

Помотал головой, отгоняя сон. Посмотрел на часы своего наладонника.

– Скорее же, – торопил Димон.

Мы вышли в коридор, который был полон «скотов». Многие из них испуганы. Пока двигались к рубке, я слышал обрывки фраз:

– Опять он за своё, – сказал контрабасист. – Мы эту пластинку пятый год записываем.

– Творческая импотенция, – вздохнул модник в костюме выживанца. – Наш Мирон не может творить шедевры как раньше,

– Да, как в тот раз, на концерте в Ле Мулене. Он чуть не убил ту девушку.

Одна инфетка, с длинными красивыми волосами синего оттенка, сидела на корточках и курила:

– На этот раз он капец рехнулся. Точно зарежет. Как того парня в…

Я выдернул из её губ сигарету:

– Курение на аэронефах строго воспрещено!

Димон потащил меня в рубку:

– …он её.

До меня дошло, что Димон от страха не выговаривал «Мирон».

В рубке, рядом с лобовым стеклом, имелась дверца, ведущая на площадку, которую по старинке называли «капитанским мостиком», хотя капитаны давно не покидали рубку при управлении аэронефом. Мостик – наследие тех времён, когда не было точных приборов навигации.

Дверца открыта настежь. В неё прорывались вонючие облака пыли и пепла из Неудоби. Я испытал двойной приступ ужаса.

Первое: «Сестрёнка Месть» сдрейфовала далеко внутрь зоны Неудоби. Как мы все ещё не задохнулись? Навереное, нас спасла новенькая система вентиляции, установленная отцом.

Второе: на капитанском мостике Мирон Матьё обнимал сзади Генриетту. На секунду мне показалось, что они заняты бесстыжим половым актом на фоне Неудоби. Но в руке Мирона мелькнуло лезвие ножа, который великий гуманист держал у горла девушки.

Я выбежал на площадку. Дыхание перехватило от горячего, насыщенного пылью воздуха. Сквозь грохот услышал выкрики Мирона:

– …Прими эту жертву! Ты зовёшь, но мне ещё рано в твои объятья, Неудобь. Вместо себя посылаю её, преданную нам душой и телом. Часть меня в ней!

«Какая часть его в ней?» – испугался я.

– Вы что творите?

– А, малолетний капитан. Помоги мне забросить эту шлюху поглубже в пекло.

Выражение лица Мирона не было безумным, а соответствовало образу ироничного интеллектуала, который тиражировали на плакатах. Мёртвый глаз придавал мудрый прищур его одухотворённому лицу.

Генриетта безвольно висела в его руках. Конечно, она обдолбана пудрой и алкоголем, но не настолько же, чтобы не понимать степень опасности? Меня поразила её готовность на жертву ради прихоти шансон-звезды. Или она думала, что Мирон шутил и всё это часть театрального обряда для записи нового шлягера?

– Отпусти её, – в отчаянии закричал я. – Здесь вообще опасно стоять. Неудобь рядом! Пыль, радиация, отравленный пар…

– Капитан, наши мудрые предки приносили жертву Неудоби, останавливая её расширение. Но мы – новое поколение – забыли мудрость прошлого. Пойми, капитан, Неудобь расширяется из-за того, что мы больше не приносим жертвы, как делали наши предки. Я это точно понимаю. Я услышал это в её звуках. Слышишь?

Мирон не был пьян или нанюхан, ведь он проповедовал вегетарианство и отказ от стимуляторов сознания. В старости все шансонье или актёры театра становились трезвенниками и вегетарианцами. Даже пудру не нюхали.

– Возродив жертвоприношения, мы остановим новую волну Большой Беды, – махнул ножом великий музыкант. – А я напишу новый гимн эпохи. Твой голос, капитан, тоже зазвучит в хоре очищающей жертвы.

Я поймал взгляд Генриетты. Её помутневшие глаза ничего не выражали, но я убедил себя, что прочёл в них мольбу.

– Последний раз предупреждаю, Мирон. Отпусти или я приму меры. Здесь я капитан!

Не обращая на меня внимания, Мирон повернулся к Неудоби и продолжил вещать поэтическую чушь об «очищающей жертве». Капитанский мостик узок, Мирон закрыл себя Генриеттой, не подобраться.

Я вышел обратно в рубку.

9

Подошёл к заветному шкафчику и открыл его. Интересно, почему оружие из шкафчика стало моим главным ответом на все проблемы? Не от того ли, что однажды именно ружьё помогло мне справиться с Марин Лебэн?

Димон стоял рядом, повторяя:

– Что делать, что, мля, делать?

Отмахнувшись от него, я достал «Охотник По-по». При виде оружия Димон поменял скороговорку на:

– Ты что будешь делать, ты что будешь делать?

Проверив наличие патронов я обернулся.

Поклонники Мирона прилипли к лобовому стеклу, наблюдая за действиями шансонье. Другие разговаривали как ни в чём ни бывало, словно находились на светской встрече. Третьи были слишком обдлобаны, чтобы понимать, где они и что происходило.

– Эй, ты чего задумал, – остановил меня модник в костюме выживанца. Видать, костюм обязывал его вести себя круто.

– Освободите рубку. Все вон отсюда, – крикнул я, подняв ружьё на вытянутой руке.

Я думал, что вид оружия отрезвит их, но стало только хуже.

– Эй, да он собирается Мирона шмальнуть, – завопила синеволосая инфетка.

«Скоты» потянули ко мне руки, пытаясь вырвать ружьё. Синеволосая инфетка прыгнула на меня и впилась в руку мелкими белыми зубками.

Вложив в удар всё отвращение к этим недочеловечкам, я пнул её в живот. Кувыркнувшись, её хрупкое тельце отлетело в угол. Инфетка упала на голову, ногами вверх, показывая всем стандартные белые трусики.

Но остальные скоты навалились на меня толпой, выдирая из пальцев оружие. Среди их низкорослой толпы появился Прохора Фекана. Расшвыривая фанатов, подошёл ко мне.

– Капитан, я прослежу за ними, – сказал он и вытащил из ножен саблю. Фанаты Мирона тут же разбежались на расстояние клинка. Для усмирения обдолбанной толпы, холодное оружие оказалось эффектнее огнестрельного.

Я уже собрался выйти на мостик, как в дверях показался Мирон Матьё. Он так же держал нож у горла Генриетты:

– Брось ружьё, капитанчик, – крикнул он. – Мне без разницы, где её зарезать.

– Мирон, приди в себя, – сказал я. – Такое поведение недостойно звезды твоего масштаба.

– Откуда ты, мелюзга, знаешь, что достойно звезды?

Я не разбирался в том, как правильно вести переговоры с террористами, взявшими заложников, но даже я понимал, что если бы Мирон сильно хотел убить Генриетту, то уже убил бы, а не ходил бы туда-сюда, привлекая всеобщее внимание.

Я приложил ружьё к плечу. Сразу несколько поклонников закрыли шансонье своими телами. Под их прикрытием Мирон отошёл к двери подсобки и запёрся.

– Меня не остановишь, капитан! – глухо прокричал он из-за закрытой двери.

С тоской я посмотрел в лобовое окно. Там теперь ничего не видно кроме вихря из пепла и огня. Мелкие камешки застучали по корпусу аэронефа. От больших камней вулканической лавы «Сестрёнка» вздрагивала, как от удара плёткой. Вдобавок ко всему отчётливо услышал глухие выстрелы, где-то в трюмовой гондоле. Это ещё что за проблема? Кто стрелял и в кого?

Обведя толпу взглядом, заметил Льва Николаевича:

– Старший бортмеханик, подключайте обратно форсаж. Нам понадобится вся мощь движков.

– Тьфу-ты ну ты, сами устроили кабаре-бордель, сами и расхлёбывайти, сопляки, – сказал Лев Николаевич и покинул рубку. Но я знал, он отправился выполнять приказ.

Я постучал прикладом в дверь подсобки:

– Мирон, убьёшь её и гарантирую – живым из-за этой двери не выйдешь.

После секундного молчания, раздался ответ звезды:

– Меня на понт не возьмёшь, салага.

Тогда я просто выстрелил в замок двери. Она, конечно, не открылась, а мне в пальцы впились осколки пластика, я едва сдержался, чтобы не заорать от боли. А пуля рикошетом вошла в пол между моими ногами. Чуть левее – и попала бы мне в ногу! Вот мне и урок реальности: не надо пытаться открыть дверь выстрелом из ружья, такое срабатывает только в спектаклях про крутых пэвэкашников.

Зато выстрел распугал фанатов. Теперь они поверили, что малолетний капитан способен нажать курок. Выбежав из рубки, столпились в коридоре. Остались только обдолбанные и лежащая вверх ногами синеволоска.

– Ты… ты не посмеешь меня убить, – неуверенно донеслось из-за двери.

Я клацнул затворным механизмом, хотя надобности в этом не было, просто хотел, чтобы шансонье-маньяк услышал этот звук. Пусть добавит его в «звуковую палитру» будущего шлягера.

Громко, с расстановкой я сказал:

– Буду стрелять в любого, кто подвергает опасности жизнь члена судовой команды.

10

Корпус «Сестрёнки» сотрясался сильнее и сильнее. Наконец, я услышал, жужжание стартующих движков. Только бы турбины не засорились пеплом! Тогда нам всем конец…

Дверь подсобки открылась. Мирон Матьё, обсыпанный пылью и пеплом, вышел и кинул Генриетту на пол, будто надоевшую куклу:

– Как говорят австралийцы, «оу-кей». Поворачивай своё корыто в сторону жилых земель, капитанчик.

Мирон Матьё посмотрел на своё отражение в лезвии ножа. Бросил его рядом с Генриеттой и вышел в коридор. Выкрикнул на прощание:

– Мой творческий путь закончился. Больше вы не услышите от меня ни ноты.

Его слова потонули в горестном вопле фанатов. Прохор Фекан поднял Генриетту на руки и вынес из рубки. Я позавидовал, что не такой сильный, и не смог бы эффектно поднять девушку и унести.

Димон снял рули с автопилота и перевёл все ручки в крайнее положение. Сестрёнка дёрнулась. По инерции все повалились на пол. Я успел ухватиться за дверцу подсобки.

Пройдя сотню метров, Сестрёнка снова застыла, привязанная к Неудоби то ли воздушным потоком, то ли гравитационной аномалией. Я включил общую связь:

– Лев Николаевич, дорогой мой, умоляю, дайте всю мощность!

– То оне глушат движки, то оне всю мощность хотят, – просопел он в ответ.

Несколько минут я и Димон напряжённо следили за механическим одометром. Обороты турбин то падали до нуля, то взлетали до нескольких тысяч. Наконец, вышли на стабильные пять тысяч. Военные чудо-движки, за которые папаша уплатил цену второго аэронефа, показали на что способны. Оторвавшись от Неудоби, мы понеслись через Санитарный Домен.

Я подобрал ружьё и пошёл в трюмовую гондолу. Все наши «скотские» пассажиры были там. В центре толпы стоял по пояс голый Мирон Матьё. Расплёскивая алкоситро из банки, он топтался по обломкам своей гитары и восторженно кричал:

– Свобода! Свобода от концертов. От обязанности выдавливать из себя очередные пластинки! К дьяволу вашу музыку, к дьяволу шлягер «Скрип», который меня заставляют играть на каждом концерте. К дьяволу вас, поклонников. Вы идиоты, если считаете эту дерьмовую песню хорошей. Ха-ха, с каким наслаждением я посылаю всех вас в жопу!

Мда, теперь «Сестрёнка Месть» войдёт в историю музыки, как место, где умер шансон.

Я притворил люк в трюмовую гондолу. и вздрогнул, увидев что он изнутри изрешечен пулями.

– Тьфу-ты, – раздалось за спиной. – Это охранники Мирона палили. Я их запер в трюме, шоб не мешали тебе, капитан, наводить порядок на судне.

– Спасибо, Лев Николаевич.

Дед направился в моторный отсек, а я в рубку. По дороге заглянул в каюту Генриетты. Прохор Фекан стоял на коленях перед её койкой и держал тазик. Генриетта блевала. Увидев меня, она попыталась встать.

– Лежите, – сурово сказал я. – Выздоравливайте. Дотянем до авиодрома Колле. Будем пересобрать турбины, поэтому Льву Николаевичу пригодится помощник. Поэтому я вас беру обратно на службу.

Не слушая виноватых благодарностей Генриетты, я ушёл в рубку. Скинул с рулей ноги Димона:

– Я вот что понял, старпом, настоящий капитан любит каждого члена команды. Я люблю Генриетту, хотя она, кажись, дура. Люблю Льва Николаевича, хотя он старый дурак. Люблю Прохора Фекана, хотя он всегда молчит (за это и люблю). Люблю тебя, Димон, но если ещё раз увижу твои ноги на руле, то не обижайся, достану «Охотника По-по».

– Так точно, мосье капитан, – ответил Димон.

Вроде бы, без иронии.