7

Снаружи на карниз уселся голубь, и жесть задребезжала. Хитров вздрогнул.

«А, гадство!» – пробормотал он и вновь уставился в ноутбук.

На снимке пожилая женщина, задрав кофточку, демонстрировала голую спину, синяки и ссадины вдоль позвоночника.

«Гадство», – повторил Хитров.

Лариса подошла тихо, он не успел закрыть вкладку.

– Боже, – простонала она, – это…

«Жительницу Самары терроризирует полтергейст», – кричал заголовок над фотографией.

Хитров знал, о чем думает жена. О Юле, о ее нежной младенческой коже. О гадюках, что извивались в кроватке, но испарились, растаяли, когда Лариса завизжала. Картина стояла перед глазами Хитрова, тошнотворно-отчетливая. Вот супруга хватает Юлу, вот краснеет личико дочери, напуганной не змеями, а родительской реакцией. Слезы текут по пухлым щекам, и ручка, только что стискивавшая змеиное тело, ловит воздух.

Потрясенная Лариса гладит Юлу, и Хитров спрашивает чужим надтреснутым голосом:

– Ты видела?

Она видела. Хитров не съехал с катушек. В наволочках, на простынях, на ковре копошились гадюки. Треугольные головы, раздвоенные языки. Исчезли, словно кучки пыли, сметенные порывом ветра.

– Кто разговаривал? – спрашивает Лариса.

– Наша дочь, – отвечает Хитров.

«Белая лилия черной зимы», – звучит в ушах эхом. Фраза, сказанная их семимесячной дочерью. И выворачивающее наизнанку тарахтение хвоста-погремушки.

Они сбежали. В ту же ночь собрали вещи и переехали к его родителям. Утром он заскочил домой за одеждой Ларисы, но в детскую заходить не стал. Он боялся обнаружить змеиное гнездо, сотни шевелящихся чешуйчатых тварей. В замке принцессы, на тарелках игрушечных барабанов, на плюшевой шее великана-жирафа.

Уж лучше бы это был бородатый старичок-домовой.

– Они могут причинить человеку такие увечья? – спросила Лариса с ужасом.

– Чушь это. – Хитров рассерженно захлопнул ноутбук. – Пьяный муж побил, а она спихнула на полтергейст.

От мысли, что кто-то способен обидеть Юлу, прикоснуться к ней холодной мерзкой шкурой, желудок наполнялся льдом и челюсти сводило.

– Я испытал облегчение, – признался вдруг Хитров, – когда ты их тоже увидела. Облегчение оттого, что не безумен, и… я словно разделил это с тобой на двоих.

– Мы все делим на двоих, Толя, – сказала она, прижимаясь к нему.

Он поблагодарил Создателя за такую жену.

Миновало два дня с того проклятого вечера, и Хитров, внимательно наблюдавший за Юлой, пришел к выводу: чем бы ни была змеиная чертовщина, она осталась в стенах квартиры. Не просочилась, хвала небесам, в коляску Юлы, не покинула дом вместе с ними.

Худший вариант явился ему в ночном кошмаре: Юла одержима, как Риган в «Изгоняющем дьявола». Проворачивает голову на триста шестьдесят градусов, хрустит позвонками. Блюет зеленой дрянью и парит над кроватью… Ватикан посылает в Варшавцево экзорцистов, и те проговаривают нараспев псалмы из «Криминального чтива».

Но дочь вела себя ровно так же, как до происшествия. С аппетитом ела, лепетала, ловила собственные ступни. И баба с дедом не отходили от внучки, и сейчас утащили ее в парк ловить солнечные дни перед похолоданием.

– Это я виновата, – понуро сказала Лариса, – я угостила домового хлебом и молоком.

– Глупости, – он гладил ее по волосам, – домовой тут ни при чем.

– Но что тогда?

Лариса не выдержала, рассказала обо всем его маме. Деятельная мама нашла телефон священника. Занятой батюшка обещал извести бесов после Нового года. Мама утверждала, что дети столкнулись именно с бесом. Православие, суеверия и фьюжн восточных религий уживались в маме на равных. Она ездила в церковь, постилась, причащалась, по фэншую расставляла мебель, избегала черных кошек и развешивала похожие на макраме мандалы. Хитров не был атеистом, но почему-то сильно сомневался, что поповское вмешательство поможет.

Освятить жилье он, скрепя сердце и прошерстив кошелек, согласился. Но наотрез отказался вести Юлу к знахарю.

– Ну и зря, – сказала мама, – мы тебя так от дурных снов вылечили.

«Что-то не долечили», – подумал раздраженно Хитров.

– Напиши своему Ермакову, – предложила Лариса внезапно.

– Что? – заморгал он. – А он тут при чем?

– Он же про привидения передачу снимает. Должен разбираться. Совет даст.

Хитров невольно улыбнулся. Он вспомнил, как в фильмах ужасов, которые они с Ермаком брали в видеопрокате, герои обращались к умудренному латынью специалисту. Старательно записывали спасительный рецепт: осиновый кол, чеснок, солнечный свет… Серебряные пули для оборотней.

– Не буду я ему писать, – сказал Хитров. – Он в прошлом году приезжал, ко мне на пять минут не заскочил.

– Какой обидчивый, – парировала Лариса. – А ты когда в город ездишь, к нему заскакиваешь?

– В любом случае, – настаивал Хитров, – при чем здесь привидения? В квартире никто никогда не умирал.

– Какой ты вредный.

Он поцеловал ее в губы.

– Ладно, Лар. Мне на работу пора. Позвони маме, чтобы Юлу не морозили долго.

Провожая супруга, Лариса сказала:

– Это наша квартира.

На лице проступило несвойственное ей выражение, злая решительность.

– Они… оно не имеет права вторгаться к нам. В моей жизни есть только одна барабашка, и это ты.

– Аминь, – усмехнулся он.

Загрузившись в машину, он набрал номер Платона.

– Заезжай, конечно, – отозвался вокалист «Церемонии». – Академика Павлова, шесть, шестнадцатая квартира. Паханы как раз срубились.

В Варшавцево будто вернулась весна. Притворная, ложная, выманивающая из норок жучков, чтобы завтра ошпарить холодом. Укатать гололедом проклюнувшийся из-под снега асфальт.

«Черная зима», – подумал Хитров.

Это словосочетание произнесла, напугав до одури, Юла. Или то, что использовало Юлу, мышечные и соединительные ткани голосовых связок. Оно же было выведено прописными буквами на листочке, который Хитров нашел вчера в кармане куртки. Листочек попал туда за полчаса до бесовщины со змеями и говорящим младенцем. Стихотворение Платона. И в нем, помимо черной зимы, было имя «Лилечка».

Лилечка. Лиля. Лилия.

Необходимо было убедиться, что это совпадение.

Улица Павлова смахивала на лабиринт из гранитных брустверов. Дабы как-то сгладить ландшафт, проектировщики напичкали дворы низкими крапчатыми заборчиками. Лесенки на пять – десять ступенек и пологие русла балок. Утрамбованный снежок на дне и свалявшаяся блеклая травка.

На парапете, подле «Тоньки шалавы» и криволапой свастики, неожиданное: «Иисус хочет быть твоим другом».

– Тра-та-та-та-та! – вопит Ермак, выпрыгивая из балки. На стволе пластмассового УЗИ мигает лампочка.

Толя роняет револьвер, театрально закатив зрачки, оседает в заросли пырея.

Сестра Сани Ковача семенит к раненному, задирает рукав и реанимирует уколом невидимого шприца. Малолетку Нику не больно-то хотелось брать в игру, но она лазила за ними прилипалой, и Ермак оповестил о вакансии на роль медсестры.

Толя оживает и, отстреливаясь, устремляется за парапет.

Хитров проводил взглядом убегающих по оврагу детей.

– Суп будешь? – с порога спросил Платон. На нем были штаны-хаки и футболка Star Wars. Очки придавали щуплому пареньку солидности. На репетиции он их не надевал.

– Завтракал.

Из дебрей захламленной квартиры звучала тревожная скрипка.

– Да я на минуту.

– Айда.

Комната напоминала взорвавшийся секонд-хэнд. На полу перед огромным монитором нахохлился мальчик лет десяти. Он прикусил язык и впился в джойстик. Музыка не предвещала ничего хорошего, как и картинка: убранство склепа, по которому передвигался персонаж шутера, капающая со сводов вода, гробы в гротах.

Хитров подумал почему-то о пианино, пылящемся в нише у женского туалета, о полутемном коридоре с единственной лампочкой.

– Это брательник мой, – сказал Платон, – Илья, поздоровайся с дядей Толей.

– Драсьте, – не отрываясь от экрана, буркнул мальчик.

Хитров сел на кушетку, едва не расплющив задом пакет чипсов.

Закаркали вороны – откуда они в подземелье? Графика впечатляла. Не то, что игры его юности. Прорисована каждая паутинка, каждый комочек мха.

– Мы под часовню проникли, – пояснил Платон.

Персонаж крался по внушающему ужас крипту, Илья подергивал головой от напряжения.

– Я твой текст прочитал.

– И как тебе?

– Нужно с инструментами попробовать. Но, по-моему, сильная вещь. Балладная.

– О, – щеки Платона зарделись.

– А про что он? – невзначай поинтересовался Хитров.

– Ну… про пропавшую без вести девочку.

– Имя выдумал?

– Не совсем.

Из-за угла вылетела стая летучих мышей, пронеслась, задев смельчака перепончатыми крыльями. Илья выругался как сапожник.

– Ты на мой паблик не подписан? – спросил Платон.

– Извини. Я в социальных сетях не часто бываю.

– Ага. У меня паблик свой. Типа краеведческий, про наш колхоз. Сто подписчиков, ничего такого, – он уязвленно вздохнул. – Пост набирает десять лайков, а я там целые рефераты строчу. Про Варшавцева вот, который город основал. Тот еще штрих был. Криминал тоже просматриваю. Архивы. И, короче, нарыл статью. Ну как статью – заметку. В том-то и дело, что одну-единственную. Девочка пропала без вести зимой двухтысячного. Рядовой случай. Может, сбежала, может, в шурф провалилась. Ну, меня зацепило, что человек исчезает, а его ищут так, для проформы. Объявление дали, по окраинам на «бобике» проехали. Считай, вовсе не ищут. И всё, висяк. С глаз долой, живем дальше.

– Так, может, нашли?

– Я тебя умоляю.

– Лиля, значит.

– Лиля. Я пост накатал, а потом стихи эти в голове возникли. «Лилю никто не ищет»…

«Никакой связи, – подумал Хитров. – Дурацкое совпадение».

– А почему зима черная? – спросил он, вставая.

– Фиг его знает. Чтобы в ритм.

– Дерьмо! – выкрикнул Илья. Из нефа выкарабкался упырь-альбинос. Рванул к персонажу, выбил пистолет и присосался миножьей пастью. Кровь обагрила монитор.

– Теперь весь уровень перепроходить, – обреченно произнес мальчик.

8

Скажи ему кто весной, что под Новый год он будет курить, жать руку Солидолу и гулять с Никой Ковач по варшавцевским карьерам, покрутил бы пальцем у виска. Не говоря уже о призраках. За один день случилось слишком много всего… всего странного и необычного. Он ощущал себя посетителем луна-парка. Занимайте место в вагончике, пристегивайтесь, наслаждайтесь зрелищем.

И к привидению он отнесся как к своего рода аттракциону. Он никогда не отрицал существование потустороннего, просто считал, что выходцы с того света появляются на публике не так часто, как хотелось бы редакторам «Мистических историй».

«Ты же желал отвлечься от Маши, – сказала судьба. – Вуаля!»

Он не бился головой о стены, не бежал звонить на ТВ. О’кей, в бабушкиной квартире водятся привидения. И, вероятно, с этим придется разбираться.

Воображение нарисовало квартет киношных охотников, шмаляющих по эктоплазме из пушек.

«А что, если это все правда? – спросил себя Андрей. – Не только призраки, но и мутанты, колдуны, зубные феи, Ури Гелер и антарктическая станция нацистов. Что если графский мусорник населен духами, похмельный егерь действительно сталкивался в Подмосковье с бигфутом, а воздушные фонари Амроскина – корабли внеземной цивилизации?»

Шагая по тающему снегу, он думал о привидениях… и Нике.

Господу Богу было мало сумятицы, творящейся в мозгах Андрея, он подбросил Нику. Луна-парк впечатлял все сильнее.

Андрей вспомнил полные губы девушки, непослушную копну каштановых волос, молочную кожу и зеленые глаза. Эффектная, величавая, статная, абсолютная противоположность маленькой хрупкой Маши. Их прогулка бередила душу и мысли, энергетика, которую излучала Ковач, обволакивала. Из неловкой девчонки-мартышки выросла настоящая красавица. Такая способна затмить даже увиденное полчаса назад привидение. Поразительно, но про Нику он размышлял больше, чем про щелкающее нечто-из-тумбочки.

Он не был ханжой. Прошлая работа Ковач его не смущала. Кто-то танцует для японских мужчин, кто-то одурачивает зрителя маразматическими передачами. Непонятно еще, что вреднее и зазорнее.

Любопытно, помнит ли она, что они целовались? Его первый поцелуй. Яркие полудетские переживания. Они спрятались за гаражами, и Ковач зажмурилась, выставила бантиком губы. Он ткнулся в них своим пересохшим от волнения ртом. Быстро чмокнул.

Ника потрогала языком губку, словно пробовала на вкус поцелуй, велела:

– Давай еще раз, – и сама потянулась к нему.

Может быть, он воображал финальный поцелуй из фильма «Разрушитель».

За торговым центром возвышался массивный деревянный крест. Отмечал территорию, отведенную под постройку церкви. Пятнадцатый год паству кормили облатками пустых обещаний, а пока под крест богохульно ходили бродячие псы. Грустил у школы медный Варшавцев. Лысину геологоразведчика замарал птичий помет.

Как-то Ника стащила у брата два журнала «Плейбой». Сказала, что рассматривать их надо в темноте, при свете фонарика:

– Это называется «мастурбировать», – пояснила она.

Мудреный термин понравился Андрею. Они забрались в платяной шкаф и листали журналы, обмениваясь впечатлениями.

– Когда я вырасту, у меня будет маленькая грудь, – сказала Ника, – а не такие арбузы.

У моделей были круглые, как футбольные мячи, титьки и черные дорожки между ног. Дети сидели в джунглях из одежды и перешептывались. Гардероб пах отбеливателем, спреем «Антимоль», волосами Ники.

Андрей поднялся по ступенькам и вошел в школьный вестибюль. Глаза узнавали елочку паркета, лестничные перила, мемориальную табличку в память об ученике, погибшем во вторую Чеченскую кампанию. Дверь библиотеки – раньше там заправляла строгая и величественная Мадина Тимуровна Умбетова.

«Существуют закладки, молодой человек! Только негодяи сгибают уголки страниц. Вы негодяй?»

Умбетова привила ему уважение к книге, граничащее со священным трепетом.

– Вы к кому? – спросила пожилая дежурная, водружая на нос очки.

– К Артуру Олеговичу.

– Ой, матерь Божья, – ахнула женщина. – Вы же телеведущий!

– Немного, – признался он и одарил старушку фирменной улыбкой.

– Нет Артура Олеговича, голубчик. Каникулы зимние начались.

– Жаль, извините, – он повернулся к выходу, но услышал свое имя.

– Я в окно тебя увидела, думаю: мерещится!

Нина Аркадьевна Алпеталина, его классный руководитель, сильно постарела за прошедшие годы. Не лицо, а восковая маска. Обнимая учительницу, он почувствовал запах мела и лекарств.

– Как оно в городе живется?

– По-разному, Нина Аркадьевна. Боремся.

– Женился?

– Да нет. Приглядываюсь.

– Правильно, приглядывайся повнимательнее. Но и не затягивай. Ребятишек пора заводить. Какой красавец вымахал, а, тетя Клава?

Дежурная умильно закивала.

В кабинете с портретом Менделеева (боже, какие маленькие парты!) они пили чай и говорили об учебном процессе, современных школьниках и здоровье.

– Болею, – призналась Алпеталина, – хватку растеряла, дети не слушаются уже. Не справляюсь, смеются они надо мной. Понимаю, что на пенсию пора, а чем себя занять на пенсии? С бабками на лавке сесть? Да и пенсии той копейки, не проживешь… Вот и ишачу. Бумаги на каникулах перебираю. И так стресс постоянный. А тут еще ЧП…

– Какое ЧП, Нина Аркадьевна?

– Девочка пропала. Как сквозь землю провалилась.

Она сделала паузу, возможно, подумала о рыжей Варшавцевской земле, сквозь которую, случалось, проваливались в прямом смысле слова. Грунт зиял пустотами, шахта издырявила степь, оставила миллионы кубометров нор.

– Снежаночка Скрицкая, одиннадцатый «б». Проблемная девочка, с характером. Ушла в четверг после уроков, и след простыл. Родители ее только вчера забеспокоились. Она и раньше пропадала, но на день-другой. К мальчику в соседний город ездила. А тут четвертый день вестей нет. И мальчик, оказывается, с ней расстался и знать ничего не знает. В общем, Новый год на носу, а у нас такое!

– Найдется, – заверил Андрей. – Разошлась с парнем, психанула. Праздновать уехала в область. По сотовому же вычислить можно.

– Да сотовый она в классе оставила. Но в Интернет иногда выходит, так что, надеемся, образумится, смилостивится над родителями.

– Так и будет! – он посмотрел на часы и спросил: – А номер телефона Мельченко вы не подскажете?

– Подскажу, конечно, – учительница вынула орехокол «нокиа». – Ты в ДК сходи, он там. К фестивалю готовится.

– Спасибо вам, – они снова обнялись.

– Вчера еще колы тебе ставила, Ермаков. А ты вон, знаменитость. На черта, спрашивается, нужна была тебе химия моя?

Он поклялся, что без химии ничего бы в жизни не достиг, и она притворилась, что поверила ему.

На площади разлилось озерцо, редкие автомобили барахтались в лужах, и Ленин торчал, как дед Мазай на плоту-постаменте. В воде отражался серый, раскрепованный пилястрами фасад Дома культуры.

Сторож Чупакабра, судя по амбре, уже похмелился. Ветеран ликеро-водочных баталий телевизором пренебрегал и не идентифицировал визитера.

– Поэтический фестиваль? На второй этаж идите, там он будет, в актовом зале.

Андрей поднялся по широкой лестнице, прошел мимо колонн с пышными навершиями капителей. Под потолком висели громадными виноградными гроздьями люстры. Хрусталики потускнели от пыли. Интерьер ДК был громоздким и провинциально-напыщенным.

В небольшом коридорчике слева сидели двое мрачных мужиков. Как страдальцы, ждущие очереди к дантисту. Андрей вспомнил, что кабинет за зеленой дверью принадлежит народному целителю. Варшавцевские женщины лаской, увещеваниями и шантажом посылали к нему на прием своих пропащих мужей. Лекарь кодировал от спиртного и табака. Судя по вечернему ажиотажу в «Тереме», не очень надолго.

– Ах, боже мой! – вскричал Мельченко, он же член Союза писателей А. Камертон. И пружинисто пошел к Андрею через зал, загодя выпростав для рукопожатия длинную аристократичную кисть. – Мой юный друг! Ах, мой юный друг!

Он затряс руку Андрея, ахая и охая на все лады.

Мельченко был высоким, мосластым и тощим, как швабра. Художник Эль Греко почел бы за честь написать такое вытянутое лицо. Приплюснутый с боков череп венчали густые вихры. И после пятидесяти он не изменил привычке носить клетчатые штаны, клетчатые рубашки и клетчатые пиджаки. Из нагрудного кармана свисал клюв клетчатого платка.

– Андрюша, как я счастлив, Андрюша! Вы не представляете, какая это удача!

– Вы здорово выглядите! – улыбался Андрей.

Наставник комично замахал руками.

– Льстишь старику! Годы берут свое! От них никуда не деться! Но как говорил Семен Кирсанов… – А. Камертон задрал подбородок и продекламировал: – В мире! Молодом, как Маяковский! Седина вполне хороший цвет… Ну же, продолжайте, Андрюша! Вы помните, это нельзя забыть! Я не буду жить по-стариковски! Даже в девяносто девять…

– Лет, – закончил Андрей, как троечник, повторяющий за учителем слова.

– Так точно, мой юный друг! Не жить нам по-стариковски. – Он отодвинулся, любуясь воспитанником: – Ах, Андрюша! Ах, любимец муз! Пишете? – он прищурился, будто выискивал признаки поэтического труда. – Ну, скажите мне, что пишете, прошу!

Андрею не хватило совести разочаровать учителя.

– Иногда… балуюсь.

– Знаю я ваше баловство! Гений, гений! А эти ваши футуристические опыты? О Андрюша!

Андрею стоило усилий не рассмеяться.