Марина (4)

Школьное крыльцо украсили воздушными шарами. Ветер теребил флаги. Из колонок звучал вальс. Вальсы и гимн запускал тычком кнопки скучающий подросток. Две сотни детей образовали квадрат. Мальчишки в наглаженных костюмах, нарядные девчонки. Неожиданностью для Марины стало присутствие на линейке мэра. Упитанный глава Горшина сыпал банальностями. Дети изнывали от скуки. Ковырялись в носах – родители хлопали их по рукам.

Костров выступил с короткой речью. Завуч Каракуц раздала грамоты. Станцевал народный ансамбль. Маша и Медведь продемонстрировали развлекательно-педагогическую сценку. Миленькая первоклашка позвенела колокольчиком. Под бурные аплодисменты ученики прошагали в здание.

Школа наполнилась гомоном, жизнью.

К Марине подходили родители, вручали цветы. Хризантемы, герберы, альстромерии. Цветы не умещались в охапке. Кабинет превратился в оранжерею. Ей никогда не дарили так много букетов. Родители представлялись, но имена и фамилии тут же вылетали из головы. Ничего, будет время запомнить, наладить контакты.

За линейкой последовала встреча с подопечными.

Шестнадцать человек смотрели на новую учительницу. Уже взрослые. Еще дети.

Жилетки с отливом. Банты. Рюши. Большие пытливые глаза.

Марина – бежевое платье до колен, неброский макияж – встала на фоне доски. Мысленно попросила уверенности у Шолохова с Маяковским.

Как начать? Здравствуйте, ребята, я – ваша учительница? Они догадались…

Глаза пожирали. Спокойствие, только спокойствие!

– Давайте знакомиться? Меня зовут Марина Фаликовна Крамер.

– Марина Шариковна?

Бинго!

– Фаликовна. Знаю, смешное отчество.

– Вашего папу звали Фалик?

Мозг работал на повышенных оборотах. Цейтнот или нет? Расслабься, они же малыши.

– Да, – с улыбкой сказала Марина. – Это старинное имя немецкого происхождения.

– Вы – немка?

– Нет, я – русская.

Дети слушали голос, интонацию. Прощупывали.

– Я буду вашим классным руководителем, и мне очень хочется, чтобы мы подружились.

– А не слишком ли вы молоды?

Вопрос задал развалившийся на стуле парень, темноволосый, коренастый.

Класс требовал правильного ответа.

– Чувствую себя молодой, но в паспорт заглядываю все реже.

Девочки засмеялись.

– Небось сразу после института? – снова брюнет. Говорит с ленцой, смотрит нагло и все ниже подбородка.

– С пылу с жару.

– Никого из профессиональных педагогов не было?

«Испытывает, жук эдакий».

– А давайте я заодно и с вами знакомиться буду? Как твоя фамилия?

Съехав по спинке стула еще ниже, брюнет сказал:

– Пушкин.

– Ух ты, прямо как у Александра Сергеевича.

– Да он шутит, – сказала девочка с первой парты, – Тухватуллин он, Айдар.

«Не сомневалась».

– Варежку закрой, – шикнул девочке брюнет.

– Тухватуллин Айдар. – Марина пошла по проходу. Дети поворачивали головы. – Я мечтала поскорее тебя увидеть.

– Меня? – насупился паренек. – С чего бы?

– Я слышала только хорошее о твоих родителях, что они интеллигентные и благородные. Интересно увидеть, какого сына они воспитали.

Тухватуллин подобрался нехотя, выпрямился.

Ага, подействовало!

Марина мимоходом провела рукой по его плечу.

– Айдара я уже знаю и многих из вас тоже, пусть пока не по именам. Учителя говорили, что вы не только хорошо учитесь, но и хорошо веселитесь.

Девочка в первом ряду поняла руку.

– Да?

– А вы замужем?

– Давайте вы будете представляться перед вопросами, чтобы я запоминала, хорошо?

– Настя Кострова.

– Очень приятно, Настенька. Я не замужем.

– А жених у вас есть?

– Увы, нету. Я привереда.

В воздух взмыл лес рук.

– Прошу.

– Яна Конькова. У вас есть домашние животные?

– Пока нет, я только обустраиваюсь. У моих родителей живет кот, египетский мау, Осирис. Знаете такую породу?

– Ага, лысая.

– Не лысая, – поправила Настя, – с короткой шерстью, да?

– Точно. Короткошерстная, пятнистая. У тебя, Яна, есть животные?

– Морская свинка.

Марина спросила совета, кого ей завести, свинку или хомячка. Дети консультировали, спорили. Она акклиматизировалась.

– А какую вы музыку слушаете?

– Ой, я меломан. От джаза и рока до Элджея.

– А Чемерис рэп читает!

– Круто!

– Я вас нашел в ВК! – Мальчик при бабочке помахал смартфоном. – Добавите в друзья?

– Еще бы!

Класс шумел, бомбардируя вопросами.

– Вы с нами не справитесь.

Марина повернулась к Тухватуллину.

– Почему ты так думаешь, Айдар?

– Я знаю. Сломаетесь. Свихнетесь, как Ахметова.

– Интересно… – Марина слушала с мягкой улыбкой.

– Айдар, – начала Настя.

– Помолчи, – колючие глаза уцепились за Марину, – вам что сказали? Что Ахметова на пенсию ушла?

– Да. – Улыбка дрогнула.

– Ахметова, – отчеканил Тухватуллин, – покончила с собой. Перерезала горло прямо за вашим столом.

Повисла пауза. В тишине громко тикали часы. За окном пролетел воздушный шарик. На галерке сдавленно засмеялись. В колких глазах Тухватуллина заплясали чертики.

– А ты – замечательный актер, – похвалила Марина. – Можешь поступить в театральный. Или писать ужастики, как Стивен Кинг.

– Чтобы писать, – вставила Яна Конькова, – надо хоть одну книжку прочесть.

– И именно поэтому я здесь, – сказала Марина.

Паша (3)

– Горшинскому Толкиену – гип-гип-ура!

Руд бросил на траву рюкзак и уселся сверху.

– Питер Джексон не звонил по поводу экранизации?

– Звонил. Я трубку не взял.

– Титан!

Они расположились возле стадиона, за футбольными воротами. Здесь заканчивалась территория школы и начинались заросли бурьяна, ползучего пырея и хвоща. Склон, сбегая вниз, упирался в разрисованные гаражи. Зелень потускнела, выгорела на жаре.

Мяч взлетал в сентябрьское небо. Футболисты собранны и серьезны, словно участвуют в важнейшем чемпионате. Если мяч покидал пределы поля, капитаны команд свистели малышне, и та пасовала мячик обратно.

Небо было чистым, голубым, лишь над школой висело одинокое облако в форме опрокинутого лица. Великанского лица с глазами-впадинами.

Сегодня Пашиной маме исполнялось сорок четыре. Почему-то в день маминого рождения Паша особенно сильно ненавидел отца. За то, что мама одна – пускай с подружками, с коллегами, – но все равно одна.

О разводе Паше объявили на гадком-гадком семейном совете два с половиной года назад. Сценка из фильма, насквозь фальшивого. Родители сидят напротив, отрепетированно улыбаются, лгут, что для сына не изменится ничего. «Мы так же уважаем друг друга и так же сильно любим тебя».

– А я вас – нет! – вспылил тогда двенадцатилетний Паша и выскочил из дома. В летней кухне ударил кулаком по стеклу – разбил окно. Мама закричала, увидев кровь…

Пятнадцатилетний Паша стиснул кулак. Между костяшек змеился белый шрам – след от впившегося осколка.

В больнице ему казалось, что эта кровь заново склеит их семью. Что родители испугаются и сплотятся.

Чего, естественно, не случилось.

Папа, инженер-технолог, уволился с комбината, переехал в соседний город к любовнице, которая через год стала его официальной женой. Мама плакала по ночам.

Изменилось все.

Папа приезжал раз в месяц – дарил дорогие подарки. На первых порах Паша ломал купленных им трансформеров, бросал в костер пиратские корабли. Повзрослев, перестал. Вон и мама давно прекратила плакать. Паша опять общался с отцом, перекрикивался через разделившую их пропасть.

Но не простил. Не сумел простить.

И в день рождения матери старые шрамы свербели.

«Как зовут твоего отца, мбоке Пардус?»

«„Я не помню его имени“, – небрежно проговорил чужак».

– Чего нюни распустил? – Руд толкнул локтем.

– Да ничего. Задумался.

– Ты – писатель, тебе можно.

По опоясывающей стадион дорожке просеменила девушка в розовом спортивном костюме.

– Шесть из десяти, – оценил Руд.

– Фига ты харчами перебираешь.

– Как тебе, кстати, новенькая?

– Крамер? – Паша вспомнил темноволосую учительницу литературы. Ее располагающую открытую улыбку. – Красивая, – сказал он. – Красивые щиколотки.

– Щиколотки? – ухмыльнулся Руд. – Вот чем вы, интеллигенция, отличаетесь от нас, пролетариев. Мы бы сказали: красивый зад. Красивые ноги. А вы, – он вытянул губы трубочкой, – «щиколотки»!

– Нормальное слово – щиколотки. И материал подает интересно, а не как Ахметова.

– И ваш вердикт?

– Десять из десяти.

– Десять? – ахнул Руд. – Не перегибай палку. Максимум семь.

– Твой уровень, – сказал Паша, – Бобриха.

Семидесятилетняя Бобриха – Мария Львовна Боброва – вела в школе физику.

Руд расхохотался.

– Не, ну Бобриха – вне конкуренции.

На поле засвистели, вратарь поймал мяч. Паша жонглировал камушком. Руд жевал травинку.

– Я Курлыка видел, – сказал Руд.

– Как он?

– Скала скалой. Хвост пистолетом.

– Ага, – улыбнулся Паша, – пальцы – веером.

– А ты знаешь, откуда это пошло: пальцы веером? – Руд выставил вилкой указательный палец и мизинец. – Откуда пошла распальцовка у бандитов?

– От металлистов? – предположил Паша.

– Мимо. Это еще с Союза тема. Бандиты участвовали в поножовщине. Чаще всего пером в живот бьют, так? А человек раненый за лезвие хватается. И режет сухожилие. Калечит руку. Средний и безымянный пальцы прижимаются к ладони.

Паша посмотрел на свой кулак, на зигзагообразный шрам.

– Так что распальцовка – вынужденная – была признаком храбрости и боевитости. А потом – так, понтом.

– Прикольно. – Паша почесал запястье.

– Можешь использовать в рассказе.

– Я ж не пишу про братков.

– Точно.

– Так и что там Курлык? Не чудит больше Игнатьич?

– Угомонился.

– Бедный Курлык.

– Ты лучше вот что мне скажи, Павел. Что за морду видел Курлычок в подвале?

Паша пожал плечами:

– Кто-то нарисовал на стене монстра.

– Наверное, очень страшного. Курлыка трясло, когда он вспоминал.

– Чтоб Курлыка напугать, много ума не надо.

– Так-то да. Но неужели тебе не интересно? Ты же писатель. Чем тебе не сюжет: в подвале… нет, в пещере Пардус находит наскальную живопись – лицо чудовища, которому поклонялись вымершие племена.

«А он прав», – писательский механизм заработал шестеренками, высек искру. Руд осклабился, заметив блеск в глазах товарища.

– Но подвал запирают, – сказал Паша.

– Так и есть. – Руд вытащил из кармана два ключа, помахал ими. – От главного входа. И от подвала.

– Где ты…

– Курлыка попросил. Пообещал дать в аренду «Икс-бокс». Он у Игнатьича ключи свистнул и сделал дубликаты. Так что в пятницу, как стемнеет, спустимся в пещеру и отыщем монстра.

Костров (4)

Костров ощущал себя белкой в колесе рутинной канцелярской работы. Платежки, отчеты, реестры… Вопросы питания и зарплаты, отчетность, поступления по хозяйственной части. Утром принять бракеражную комиссию. Днем сгонять в банк – у школы не было своего бухгалтера. В промежутках утвердить меню, отшлепать печати на принесенных секретаршей документах. Вечером встреча с предпринимателем. Лебезить, чуть ли не клянчить.

Школа держалась на спонсорах. Тухватуллин помогал материально, снабжал краской и пиломатериалами, купил маты и татами в спортзал. Члены попечительного совета подарили комплект теннисных столов. Но ведь с каждым предварительно надо было договориться, подлизать.

Костров устало откинулся на спинку кресла.

Окна в директорской были распахнуты. В воздухе парили пылинки. Позолоченный герб блестел над ореховым столом.

Как там у классика? «Завидую тебе, орел двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить…»

Перед директором лежал ворох распечаток. Электронная почта ломилась от писем. Из ГУОН, от фирм – поставщиков услуг, от издательств.

Он прихлебнул кофе, поморщился: остыл, пока разбирался с разгневанной мамашей. Дитятко толкнули в туалете.

Полистал бумаги.

«Предлагаем апробировать учебную литературу…»

В мусорную корзину!

«Утилизируем батарейки…»

В мусор!

«Согласно распоряжению, в школе должны быть элементы разрушения…»

Костров помассировал глазные яблоки, вчитался:

«…должны быть: элементы разрушенной кирпичной стены, траншея, ров…»

Он скользнул взглядом по папкам в шкафу, по сейфу и почетным грамотам районного управления образования.

Вся школа была сплошным элементом разрушения. С директором во главе. Крыша протекала. Стыки плит потемнели над кабинетом биологии. Родительский комитет скинулся на еврорубероид, который оказался самоклеящимся, а значит, надо выравнивать поверхность битумом.

И разве только это?

Первый класс набирали буквально по крохам, обхаживали родителей, сулили счастье. Набрали в итоге тринадцать малышей – в два раза меньше, чем во второй школе.

Комиссия желала видеть рвы и траншеи, но у Кострова элементарно не было военрука. Не отказался бы он и от системного инженера и дворника.

А физика! Физику вела Мария Львовна Боброва, она же Бобриха, высшая квалифицированная категория, ветеран труда. Но Бобрихе шестьдесят девять – над ней дети потешаются, дисциплина нулевая. Всюду таскает Библию, не ровен час впадет в маразм и вместо закона Архимеда станет преподавать семиклассникам Закон Божий.

Завуч критикует новенькую, Крамер, мол, не соблюдает дистанцию, хочет в классе сойти за свою. А на Крамер надобно молиться, что горбатится за копейки.

В директорскую без стука вошла завхоз, энергичная, боевая тетка.

– Свет моих очей, – сказал Костров, – я вас уже боюсь.

– Правильно делаете.

– Что еще?

– Крыша.

– Да знаю я…

– Не знаете. Крыша в оранжерее прохудилась.

Костров закатил глаза к потолку.

– Что я сделал? Убивал людей в прошлой жизни?

– Игнатьич залепил куском линолеума. Но дожди пойдут – все на пальмы. Не нужно будет поливать.

– Хорошо. – Костров чиркнул в ежедневнике. – Я проконтролирую.

Капитальный ремонт заложили в бюджет на двадцатый год, но профинансируют ли?

– Завтра, – сказала завхоз, – встреча депутатов с населением. В актовый зал требуются дополнительные стулья.

– Организуйте.

Не успела завхоз уйти, появился очередной гость – Мачтакова, сухопарая, остриженная ежиком женщина в спортивном костюме, с болтающимся на шее свистком.

– Вита Георгиевна? Если по поводу денег – денег нет. Но вы держитесь.

Физрук прикрыла дверь, заглушая голоса из приемной:

– Я не про деньги.

Костров сцепил пальцы замком, вопросительно изогнул бровь.

– Вы давно с Тилем разговаривали? – спросила Мачтакова.

– С Сан Санычем? – Костров порылся в памяти, разгребая отчеты и бланки. В последние дни он видел трудовика мельком, на педсовете. – Давненько. А что?

– Да чудной он какой-то. Я сегодня проходила мимо его кабинета. Слышу, дети его зовут и хихикают. Заглядываю, он сидит за столом, как будто спит с открытыми глазами. Дети ему кричат, а он не реагирует.

– М-да. – Костров подкрутил ус.

– В понедельник Тиль зашел в спортзал. И тоже будто спал на ходу. Девочки в баскетбол играют, а он стоит посредине площадки. В него врезаются, оббегают его, а он стоит. Я ему: Сань, ты чего-то хотел? Он повернулся и ушел.

– Вит Георгиевна, – Костров встал, поправляя галстук, – вы – умница, что ко мне обратились. Пускай это между нами останется.

– Само собой. Я все понимаю.

– Вот и славно. Кстати. По поводу плавания я договорился со второй школой. Будут дети ходить в их бассейн.

– Здорово. Спасибо вам.

– Подготовьте необходимые справки.

«Тиль-Тиль-Тиль, – шагая по западному крылу, Костров звенел фамилией трудовика, словно колокольчиком. – Не хватало нам тебя потерять».

Саша Тиль – кремень. Скала. В доме должен быть мужик – таким мужиком, авторитетом для подростков, в школе был Сан Саныч. И директор мог всегда на него положиться.

Только несколько человек знали, что в две тысячи тринадцатом у Тиля случился нервный приступ. Тридцативосьмилетний учитель овдовел. Жена, умница и красавица, умерла от перитонита. На похоронах присутствовал весь коллектив, и Тиль, казалось, держался молодцом. Но спустя неделю вахтерша обнаружила его в туалете – двухметровый мужчина забился под раковину и скулил, царапая лицо ногтями. Благо детей в школе почти не было.

Тамара побежала за Костровым. Кое-как великана депортировали в директорскую, поили валерьянкой. Костров отправил учителя на больничный, но ежедневно заскакивал после работы. Тиль не пил водку, не плакал, а просто лежал на кровати, теребя шарф жены, принюхиваясь к ткани.

Они с Костровым разговаривали о разном. О судьбе. О смерти. О Боге.

Через пять или шесть дней трудовик сказал, что шарф больше не пахнет. Встал с кровати и превратился в прежнего Тиля. Сильного и выносливого.

Или не превратился?