Цитаты из книги «Детство. В людях. Мои университеты»

Говорил он и – быстро, как облако, рос предо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, – он один ведет против реки огромную, серую баржу… Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:

. – Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел, – в зачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего!

таруха, да не боюсь! Стыдись!.. – Отстаньте, мамаша: тошно мне… – Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту! Мать сказала тяжело и громко: – Я сама на всю жизнь сирота! Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила: – Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил нет… – Кровь ты моя, сердце мое, – шептала бабушка.

Варя, Варвара!.. Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик: – Привязывай! Убью!.. Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела: – Папаша, не надо!.. Отдайте… Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон.

Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошел к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги. Но стало еще хуже, когда он покорно лег на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил черными руками ноги его у щиколоток. – Лексей, – позвал дед, – иди ближе!.. Ну, кому говорю?.. Вот гляди, как секут… Раз!.. Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул. – Врешь, – сказал дед, – это не больно! А вот этак больней! И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл

А Саша дяди Якова мог обо всем говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить ее в синий цвет. – Белое всего легче красится, уж я знаю! – сказал он очень серьезно. Я вытащил тяжелую скатерть, выбежал с нею на двор, но когда опустил край ее в чан с «кубовой», на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая ее широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моею работой: – Зови бабушку скорее! И, зловеще качая черной, лохматой головою, сказал мне: – Ну и попадет же тебе за это! Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня: – Ах ты, пермяк, солены уши! Чтоб те приподняло да шлепнуло! Потом стала уговаривать Цыганка: – Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось, обойдется как-нибудь… Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником: – Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы! – Я ему

Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади ее головы. Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шепотом: – Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси…» И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» – она, пугливо оглянувшись, советовала: – Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш»… Ну? Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его: – «Яков же», «я в коже»… Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у нее:

Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь. Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв в охапку; веселая, рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михайла, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородою по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал: – Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и…

Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли.

невидимый человек громко говорил странные слова:– Сандал – фуксин – купорос…