Глава восьмая. Архимедово число.

Филострата я больше никогда не видел. Я пытался наводить о нем справки, но быстро понял, что искать его, узнавать его судьбу – бесполезно, а самое главное – не нужно. Отшельники, обитавшие в маленьком погосте поблизости от нашего пляжа, на все мои вопросы о старике лишь качали головами, хотя и смотрели на меня с пониманием и участием. Я чувствовал, что по какой бы причине он ни пропал – такова была его воля и мне не следует нарушать ее.

Истина. Да, несомненно, истина – это не суета, это то, чему стоит посвятить жизнь. Более того, ей можно посвятить много жизней, а этого добра у меня как раз было в избытке. Филострат подарил мне удивительное откровение, за которое я никогда не устаю благодарить его. «Итак, на ближайшие сто лет мне есть чем заняться», – сказал я себе, и на душе у меня просветлело, тяжкое бремя апатии и безысходности как будто свалилось с плеч. Мои планы жить уединенно на природе были теперь не бесцельны, это уже не было просто побегом от мира, от суеты. «Филострату не хватило жизни на свое дело, а у такого бездельника, как я – полно бесполезных жизней. Ну что же, в данном случае я в силах исправить эту обычную блажь Бога, который раздает цели тем, кто не может их достичь, а возможности – тем, у кого нет никаких целей», – думал я, отправляясь на рынок за краской и пергаментом. «Несчастный старик был близорук и поэтому не мог пользоваться пером, ему приходилось чертить длинной палкой на песке, но я-то буду работать гораздо быстрее и погода не будет мне помехой», – таковы были мои первоначальные планы.

Семьдесят лет я провел на Лемносе, добывая по крупицам, цифру за цифрой, истину Филострата. Я дал себе клятву вычислить двадцать пять знаков Архимедова числа и сдержал ее, хотя это далось мне, в целом, очень даже непросто. Ведь, как говорил мой брат Леввей, человек знает лишь внешнюю сторону вещей и понятия не имеет о том, за что он берется. Я в полной мере прочувствовал это в первые полгода моей новой жизни, посвященной нахождению Архимедова числа. Для начала мне пришлось промучиться пару месяцев, прежде чем я понял, что корпеть над расчетами взаперти, при свече, с пером и пергаментом – это совершенно не мое. Даже всеми известными мне языками и стилями каллиграфии я в свое время овладел как-то легко и естественно, в жизни, без долгого сидения за партой. Поэтому, зная, что у меня в запасе есть сколько угодно времени, я решил работать под открытым небом, на песке, как это делал Филострат. Однако и на песке меня поджидали абсолютно неожиданные неприятности. Одно дело – порисовать треугольники день-другой, и совершенно другое – превратить это занятие в образ жизни, в единственное, чем целыми днями занят твой мозг. Через месяц вычислений на песке я начал не то чтобы сходить с ума, но ощущать себя очень странно. Мои руки стали непроизвольно дергаться, за трапезой я начал проносить пищу мимо рта, округлости отдаленных холмов вдруг стали казаться мне треугольными, а мои собственные ноги – кривыми. Я догадался, что переборщил с работой, что нельзя заниматься вычислениями беспрерывно, и стал уделять занятиям лишь полдня, а в остальное время плавал, бегал и ловил рыбу. Это помогло лишь отчасти, чертовы треугольники и дуги все равно причиняли мне зрительные расстройства, я начинал потихоньку их ненавидеть. При мысли о том, что у меня, возможно, не получится сдержать мою клятву, я впадал в отчаяние. Я думал в такие моменты, что быть бессмертным – это еще не залог успеха, что нужно быть воистину особенным человеком, чтобы заниматься такого рода работой.

Однажды, во время моих вычислений, со мной случилось особенно сильное помутнение рассудка, закружилась голова, меня повело в сторону и я, обернувшись вокруг себя, описал короткий полукруг и упал на песок. Лежа, я почувствовал себя как будто лучше и удивился этому. Тогда я поднялся и описал на песке уже целый круг, а также попробовал кружиться, раскинув руки в стороны. Это еще больше оживило меня, в голове прояснилось, глаза стали видеть лучше. «Чудеса», – подумал я, но вдруг вспомнил танцы Филострата и поразительная догадка осенила меня. Тогда я искупался в море, выбежал обратно на пляж, описал, поднимаясь на носки, несколько больших кругов на пляже, при этом вращаясь вокруг себя – я старался повторять движения Филострата. После этого я два часа чертил палкой на песке и вычислял длины сторон в полнейшей ясности ума и зрения, вечером ел с прекрасным аппетитом и отлично спал. В последующие несколько дней я, не веря своему счастью, исполнял танцы Филострата между вычислениями и убедился, что мои расстройства окончательно прошли и я действительно нашел способ сбрасывать умственное напряжение, накапливающееся после занятий. Моя работа пошла теперь гораздо быстрее и веселее. Филострат, как выяснилось, танцевал вовсе не для красоты!

Так я почувствовал подлинную необходимость в танце и уже не мог обходиться без него. Постепенно мне открылось, что танцевальные движения не только освежали мозг, очищая его от засилья геометрических построений. Нет, в них было кое-что поважнее – они оказались внутренним, скрытым этапом моих вычислений, во время которого, во первых, полученные мной прошлые результаты бессознательно упорядочивались, а во вторых, я настраивался и духовно подготавливался к добыванию будущих результатов. Охотнику для поимки добычи нужны эмоции. Нет эмоций – нет добычи. Ничто не дается легко, само по себе, на все нужно настраиваться, внутренне собираться. Мой танец давал мне все это, я выходил из него с эмоциями и зарядом для новых вычислений.

После того, как я привнес в свои занятия танец, я начал неуклонно и счастливо двигаться в своих вычислениях вперед. Тридцать лет подряд я поистине наслаждался жизнью – я унесся в свой личный мир, в реальность одной нескончаемой медитации, растворился в песке, море, танце и прямоугольных треугольниках. Я работал в свое удовольствие, по нескольку часов в день; летом я также подолгу плавал, а зимой ловил рыбу; я научился никуда не торопиться. Всякий раз, осознавая это, я был счастлив – мне, в отличие от обычных людей, не нужно было никуда торопиться, я все мог успеть, я ощущал себя сильнее самого Хроноса! В целом, совсем не математиком видел я себя тогда, но охотником, старателем великого сокровища, доступного только мне. Впридачу к моим вычислительным успехам, мне удалось найти способ вызывать на берег морских черепах – и в этом мне также посчастливилось стать последователем Филострата. И хотя петь я так никогда и не научился, но черепахи отзывались на мой резкий, подражающий чайкам, крик; два раза в год я кормил и ласкал их, чистил песком их панцири и отпускал их в закатное море.

В январе 325 года до Лемноса дошли слухи, что император Константин сзывает со всех земель иерархов церкви Христовой на вселенский собор. Здесь, на острове, христиане уже давно не скрывались и открыто исповедовали учение Иешуа; моряки рассказывали, что и по всей Римской империи христиан теперь не только не притесняют, но даже ставят в пример; их храмы строятся повсеместно, а церковные земли не облагаются земельным налогом. Однажды вечером ко мне в дом вдруг самолично явился епископ местной епархии и попросил сопровождать его на собор в Никею, для переводов бесед с иностранцами и толкования редких книг. Я был удивлен и не мог понять, откуда этот священник знает о моем владении языками, но приглашение принял, ибо отказ такому человеку, скорее всего, означал бы для меня прощание с моим текущим образом жизни, и вообще с островом.

В конце мая того же года мы переплыли на материк, наняли карету и отправились в Никею по оживленной торговой дороге. После тридцати лет уединения я был поражен людьми и скоростями. Кто все эти люди? Откуда они взялись в таких количествах, и почему они так суетятся и торопятся? Мне тяжело было смотреть на них, слышать их громкие, пустые разговоры; путешествие в Никею немало ужаснуло меня. Но сам Никейский христианский собор, на котором выступали крупнейшие пресвитеры со всех концов света, ужаснул меня неизмеримо сильнее. Собор этот, на протяжении двух месяцев, с раннего утра и до позднего вечера, был заполнен отвратительнейшей борьбой амбиций, разделением сфер влияния, обсуждением порядка ритуалов и богослужений, установлением запретов и правил жизни клириков, и прочей белибердой, которую я всегда ненавидел в любых человеческих объединениях – живой дух в них всегда оказывается погребен под сводом правил и положений регламента. «А где же во всем этом ты, Иешуа? Тебя-то здесь совсем нет!», – мысленно кричал я, присутствуя на совещаниях собора. Все эти священники, прикрываясь именем моего Первоучителя, лишь выбивали себе более важные роли в иерархии, хулили враждебные ереси, в надежде прибрать к рукам их паству, но ни слова не говорили о том, чему собственно учил Христос. Видимо, священники считали, что сами по себе идеи Иешуа слишком просты и наивны, и потому недостойны обсуждения такого высокого собрания. Зато собор кишел бесчисленными спорами о личности Иешуа – о его божественном происхождении, единосущности с Богом-отцом и тому подобными вещами, выдуманными за последние три века фанатичными христианами. Все, что говорилось на соборе об Иешуа, не имело ни к нему, ни к его идеям, абсолютно никакого отношения.

«Ах, Иешуа, брат мой, лучший мой друг. Твоим именем теперь называется целая церковь, и прости их, этих алчных до власти священников, лишь бы они учили свою паству тому, чему учил ты – любви к ближнему, равенству, братству, взаимопомощи. Я буду молиться об этом. Они сделали из тебя идола, сделали Бога – и пусть их, лишь бы они не сделали из людей покорных баранов, в угоду императору и для достижения личных амбиций», – так думал я во время Никейского собора. «Люблю ли я людей, моих братьев и сестер? – спрашивал меня в последней нашей беседе Филострат. Если бы я не любил их, разве предал бы я тебя, Иешуа? Если бы я не любил их, то лежал бы себе сейчас спокойно, как все, зарытым в землю, и ни о чем бы не беспокоился. Но что мне было делать, Иешуа? Ведь ты же сам учил нас спасать людей, и при этом, в возвышенной слепоте своей, ты вел весь наш народ к гибели от римских мечей. Я с радостью погиб бы тогда за тебя, Иешуа, если бы знал, что народ наш останется невредим. Что мне было делать, Иешуа? Что мне сейчас делать, Иешуа?» – таким мыслям предавался я, когда не был занят переводами бесед нашего епископа с заморскими гостями собора.

В последние дни собора ко мне подошли послы самого Константина и передали просьбу поступить на службу в его библиотеку в Милане – там нужны были переводчики с редких древних языков. С подобными предложениями ко мне также обратились пресвитеры Кордубы, Рима и даже Каппадокии. Я немедленно отказал им всем, сославшись на неотложные дела, но обещал подумать, и к сожалению, действительно, стал иногда думать. Люди. Ох уж эти люди. К концу собора я осознал, что все-таки соскучился по ним. Переродился ли я в истинного отшельника и философа, совсем не нуждающегося в людях? Нет. Люди и отталкивали меня и притягивали одновременно, и с этим чертовым притяжением я ничего не мог поделать. К тому же, я высчитал к тому моменту уже двадцать два знака Архимедова числа, и прояснил сомнения Филострата – нулей там не было, старик мог спать в могиле спокойно и не волноваться за незыблемость основ нашего мира. Вернувшись на Лемнос, я продолжил свой прежний образ жизни, но уже не с такой радостью и отстраненностью от мира – думы о людях, о книгах и о новых городах посещали меня все навязчивей. Для того, чтобы сдержать свою клятву, мне оставалось вычислить еще три знака Архимедова числа, и я потратил на это целых сорок лет. Работа шла все медленней, эмоций для ее продолжения становилось все меньше. Увы, моя жизнь больше не была лишь сплошной посвященной делу медитацией; я стал потихоньку навещать портовую библиотеку и засиживаться за книгами. Меня вдруг начала донимать местная погода, особенно зимы стали казаться мне чрезмерно дождливыми и холодными – я сильно мерз и никак не мог согреться. Я все еще истинно радовался танцу и был слит с песком и морем, но вычисления больше не грели меня, на душе уже сидела жаба. Я иногда снова стал вырезать мою цаплю из оливковой древесины. Цаплю, необъяснимым образом не отнятую у меня германцами в период моего рабства, верную спутницу моей жизни. Я дотянул все-таки до конца и вычислил все двадцать пять знаков, но уже незадолго до этого списался с Григорием Нисским из Каппадокии и предложил свои услуги по переводам старинных пергаментов. Оттуда было недалеко до моей второй родины – Армении, и я планировал навестить ее; во мне вдруг проснулось недюжинное любопытство – как там Ереван, Геламское море, как там парфянская община? 366 год был последним годом моего греческого периода – тем летом я уехал в Каппадокию, в Ниссу.

Григорий Нисский оказался фанатичным богословом-догматиком, употребившим весь свой недюжинный ум и способности на толкование Священного Писания и разрешение тринитарных споров – тех самых вещей, которые ужаснули меня на Никейском соборе. Ничего он не понимал про настоящего Иешуа, но зато знал великое множество всего, что было связано с церковью Иешуа. Никакие вопросы, кроме богословских, не интересовали его; я не находил с ним общего языка и продержался в его епархии лишь два года, успев перевести за это время несколько старинных арамейских папирусов на латынь. Также за это время я посетил Армению, но, пожалуй, мои ожидания от путешествия туда не оправдались – не было там уже никакой парфянской общины, не было производства красок, начатого семьей Хасмик, не было и того старого духа, который я когда-то любил. Совершенно новая жизнь цвела на старых местах, жизнь – чуждая для меня почти в той же степени, в какой чужда она была для меня в Каппадокии.

Я упоминаю Каппадокию в своем рассказе лишь по одной причине – там я познакомился с монахом-арианином Швелием, который оказал на меня не меньшее влияние, чем Филострат. Арианство, отвергающее догмат Троицы, было осуждено на Никейском соборе; ариане подвергались с тех пор гонениям и скрывались. Швелий жил недалеко от Ниссы в подземной пещере – ими кишели местные полуразрушенные горы. Даже подземные города были вырублены кое-где в этих диковинных горах, люди прятались там от жары, гонений, войн и других прелестей наземного существования. Швелий общался с Григорием Нисским, вел с ним споры о Троице; во время одного из таких споров мы и познакомились. Мы сразу хорошо сошлись со Швелием и провели немало вечеров за разговорами; он водил меня по местным бесчисленным подземным лабиринтам и учил искать особую воду, богатую газами и потому полезную для пищеварения.

Швелий – единственный из всех, кого я повстречал к тому моменту на своем жизненном пути, кто сразу принял то, что я бессмертен, увидел это; мы много обсуждали мою беду, он хотел помочь мне и действительно чувствовал мое отчаяние и боль вечной жизни. Умнейшим и очень сострадательным человеком был он, и к тому же, видавшим в свое время некоторые явления, которые убедили его в том, что в подлунном мире все возможно. Он носил в душе огромное собственное горе – несколько лет назад его жена и двое детей погибли во время восстания персов против римлян. Он тогда не сумел уберечь их, так как был по делам в соседнем городе; его до сих пор мучали ночные кошмары, но по его словам, с тех пор, как он подружился со мной, ему стало намного легче, и он впервые снова почувствовал радость жизни.

Я думал тогда, что если бы Бог дал Швелию бессмертие, и у меня бы оказался навеки такой друг и товарищ, то это сделало бы мою вечную жизнь не такой уж невыносимой. Одиночество, ужасное одиночество, невозможность ни с кем разделить свое мироощущение, встретить понимание и участие – вот что страшнее всего в вечной жизни. Вдвоем со Швелием мы добились бы многих целей, достигли бы таких высот, которые одному мне покорять было скучно и тягостно. Увы, Бог сотворил меня общительным человеком, нуждающимся в дружбе и понимании, и при этом обрек меня на вечное одиночество. Тем не менее, советы Швелия помогли мне увидеть те самые цели и высоты, которых впоследствии я все же старался достичь – в одиночку, но с тенью Швелия в душе. Приведу здесь некоторые из его высказываний:

«Лучше быть наполовину слепым – можно придумывать вторую половину вещей».

«Правильно решить вопрос могут многие, а вот правильно поставить вопрос дано немногим».

«Кто бежит от страдания, тот никогда не родится».

«Больше всего пользы себе приносит тот, кто приносит пользу другим».

«Ищи не ища, и проси не прося. Заслужи – и тогда воздастся тебе».