Узда первая: Эльза

Воскресенье. Минута дурной славы. Кровиночка.

На следующий день (дело шло к обеду) я стоял, наряженный в галстук, у крохотного столика посреди книжного магазина, и неловкими руками перебирал разложенные бумаги. Мне предстояла первая в моей жизни – если не считать защиты диссертаций – презентация собственного литературного труда. Поджилки у меня отчетливо тряслись.

Собралось уже человек пятнадцать молчаливых, разбредшихся по уголкам читателей, и больше, кажется, не предвиделось. Многих присутствующих я знал в лицо и лично приглашал поучаствовать в массовке, соблазняя бесплатной раздачей книжек и кофе с булочками. Выданная мне в издательстве тетка-менеджер как раз суетилась у арендованного бойлера с кипятком. Со специально выделенного стульчика ангельски улыбалась пухлым ртом ангажированная журналистка из местного глянцевого журнала, а продавцы магазина попрятались между стеллажами и мрачно поблескивали оттуда глазами – на время мероприятия они лишились покупателей и не могли выполнять план. Стараясь не думать о плохом, я выпрямил голову и покашлял, сообщая менеджеру о том, что готов. Та с ходу взяла быка за рога:

– Дорогие друзья! – заголосила она базарным тоном в микрофон, невесть зачем понадобившийся в этом тесном помещении. – Сегодня в культурной жизни нашего города происходит знаменательное событие. Немало сибирская земля зажгла на русском литературном небосводе ярких, самобытных звездочек-писателей. И вот, в плеяде наших родных, народных авторов насупило долгожданное прибавление. Встречайте – писатель Максим Друзь и его новый роман «Четыре буя»!

Я позорно покраснел, хотя моя бледная нордическая физиономия мало к этому приспособлена – то ли от передозировки клише в речи тетки, то ли от того, что меня прилюдно обозвали писателем.

– Чтобы сделать нашу встречу максимально плодотворной, мы решили устроить ее в виде блиц-интервью. Модератором любезно согласилась выступить блистательный искусствовед Снежана Мышкина, – менеджер указала на ангельскую блондинку, – но вопросы могут задавать все желающие. Прошу вас соблюдать вежливость и уважение друг к другу, а также сообщаю, что раздача автографов и булочек будет производиться только после презентации. Ну что, друзья, поехали?

Я мысленно перекрестился и постарался сделаться ниже ростом. Снежана включила запись на телефоне, украшенном стразами, и приглашающе обвела взглядом безмолвствующее собрание. Не дождавшись горячих проявлений читательского интереса, она вздохнула, сложила бровки домиком, и задала вопрос сама.

– Скажите, Максим, – промурчала она, – почему у вашего романа такое странное название? Насколько я успела заметить, – она заглянула в блокнотик, испещренный каллиграфическими записями, – в книге нет ни слова на морскую или флотскую тематику.

– Потому что издатель не пропустил авторский вариант, – я кивнул на свою опекуншу, которая с преувеличенной комичностью развела руками. – Из цензурных, так сказать, соображений.

Журналистка несолидно прыснула и продолжила:

– Откройте нам тайну. Как вы пришли к выбору постконцептуального неоромантизма в качестве магистрального направления в своем творчестве?

Я только крякнул. Насколько я понимаю работу интервьюера – со своего дилетантского дивана, конечно, – первые несколько вопросов служат для того, чтобы клиент успокоился, разговорился, потерял осторожность и не побоялся ляпнуть лишнего. Очевидно, предполагалось, что на этот вопрос я отвечу без труда и с удовольствием. Но я и понятия не имел, клянусь, что мои частушечно-просторечные, нарочито грубые тексты написаны в таком мудрёном стиле. Надо было выкручиваться, и я решил подпустить цинизма – в надежде, что кривая вывезет.

– Э-э-э… Отвечу так: можете считать меня дельцом от литературы. Я пишу в той области, где меньше конкуренции.

– Меньше конкуренции, вы говорите? Сомневаюсь. Как же Пригов, Рубинштейн? Сорокин, наконец?

– А с каких это пор у вас Сорокин заделался романтиком? – удачно ввернул я обраточку. – Да и вообще, кто их сейчас читает, кроме кучки интеллектуалов и вас, критиков? А мне хочется писать для более широкой группы читателей.

– Поэтому в ваших произведениях так много матерной брани и эротики?

– Не только брани. Видите ли, у меня потребительское отношение к художественной литературе. Я убежден, что она выполняет в первую очередь развлекательную функцию. Книга должна быть интересной, увлекательной, приятной для чтения. А что это значит? Это значит динамичный сюжет, много действия, понятные характеры, и – да, вы правы – юмор, секс, приключения… Тогда книгу прочтет много людей.

– Вам не кажется, что такой примитивный подход может оскорбить ваших читателей?

– Да какая разница, примитивный или нет. Вряд ли человека, захотевшего провести вечерок с книжкой, интересует демонстрация моего персонального мировоззрения. Главное – чтобы покупали, ведь так?

– Удивительно. Какого вы все-таки невысокого мнения о потребителях вашей, так сказать, продукции…

– Что вы, напротив. Я забочусь о них. Просто мне кажется бесчеловечным заставлять обитателя современного мира и без того перегруженный мозг во время чтения – разбираться, к чему эта фраза, и имеет ли она отношение к крохотному эпизоду, проскочившему десять глав назад… Не во времена Достоевского живем, к счастью. Пусть задумается после, отложив книгу! Так я считаю.

Проклятая журналистка сокрушенно покачала красивой головкой, словно призывая аудиторию в свидетели моего падения, а затем снисходительно сменила гнев на милость:

– Впрочем, есть у вашего романа и достоинства. Например, ваша отсылка к трагической судьбе Румяновой действительно заставляет пустить слезу.

Девушка сделала паузу, ожидая реакции на комплимент. Я позорно растянул одеревеневшие губы. Кто такая Румянова, я не знал.

– Это, конечно, да, – осторожно заметил я, – однако мне кажется, что значение аллюзий и вообще всяческого символизма в отечественной литературе слишком преувеличено.

– Разве? – холодно задрала она бровь.

– Ну да, – заверил я, пытаясь съехать с непонятной мне темы. – Знаете, все эти школьные мучения: что, дескать, хотел сказать автор, когда описывал зимний лес… По-вашему, откуда все это идет?

– Просветите нас, – насмешливо разрешила она.

– Это все от проклятого царизма, – вдохновленно понес я. – Дело в том, что русская литература сформировалась в условиях непрерывной цензуры и репрессий. Писателям приходилось осваивать эзопов язык раньше деепричастных оборотов, а читателям – учиться выискивать двойное и тройное дно между… э-э-э… строк. Так и повелось. Теперь от этого уже не отмоешься. Любая ерунда, вроде детской сказочки о том, как зайчик пришел в гости к снежинке, воспринимается как социальный памфлет, пересыпанный глубинными смыслами… Уверяю вас, все гораздо проще. Когда я пишу, что зайчик был серым, то имею в виду только его цвет по случаю летнего времени года. Ничего автор не имеет сказать, кроме того, что написано прямым текстом, ни-че-го… Понимаете?

– Как же в таком случае серый летний зайчик смог прийти в гости к снежинке? Она бы растаяла летом, не так ли? Вы просто кокетничаете, отрекаясь от собственных метафор.

– Они встречались в холодильнике, – мрачно предположил я. Кто-то из присутствующих натужно хрюкнул.

– О том и речь! – многозначительно подытожила она дискуссию и перешла к другим вопросам.

– Какой же вы видите вашу, с позволения сказать, целевую аудиторию?

– Ну, – прикинул я, – думаю, это молодые люди… Скажем, от четырнадцати до двадцати четырех. Собственно, том возрасте, когда я сам формировался как читатель. Кажется, – я усмехнулся, – после двадцати четырех я не прочел ни одной новой книги. Хотя это сложно, конечно, ставить себе в заслугу.

– А что случилось с вами в этом возрасте, если не секрет?

– Ну как. То же, что и со всеми остальными. Свободная жизнь закончилась, началась трудовая и м-м-м… семейная. Хотя по-настоящему женился я, все-таки, позже…

– Раз уж вы сами затронули эту тему, – медово улыбаясь, произнесла Снежана, – то предлагаю вернуться к искусству позднее, а пока что поговорить о другом. Преданные читатели нашего замечательного журнала чрезвычайно интересуются вашей личностью. Скажите, чем вы занимаетесь в свободное от творческих занятий время?

– Я преподаватель в институте.

– Вы женаты, у вас есть дети?

– Детей нет, но есть рыбки в аквариуме…

Следующий вопрос заставил меня изумленно задрать брови:

– В вашем романе есть сцена, где вы в натуралистичных деталях описываете гомосексуальную связь. Вы базируетесь на собственном опыте? – чертова блондинка явно решила отправить меня в нокдаун.

– Нет, что вы, – вежливо ответил я, – это всё художественный вымысел.

– Скажите, а правда, что ваша жена погибла при загадочных обстоятельствах?

Вот сука, подумал я.

– Вы знаете, я бы не хотел настолько погружаться в обстоятельства своей личной жизни.

– И всё же? Вам ведь пришлось провести некоторое время под следствием, так?

– Ни под каким следствием я никогда не находился. А обстоятельства были самими обыденными… – тут мне в голову запоздало пришла спасительная мысль. – К тому же, откуда вы вообще взяли эту чушь? Моя жена жива и здорова, слава богу.

– А почему она не пришла вас поддержать?

А кстати, почему?.. – задал я себе тот же вопрос.

– Простите, – сказал я, стараясь быть максимально корректным. – Не затруднит ли вас напомнить, какое издание вы представляете в настоящий момент?

Выражение лица журналистки сменилось на обиженно-недоумевающее. Она приподнялась и достала из-под задницы журнал, на котором, оказывается, сидела.

– Вот, – она продемонстрировала мне обложку с фотографией хохочущих толстогубых мужчин и названием «Звездная болезнь». – Вас что, не предупредили?

– В таким случае, – вымученно улыбнулся я, не обращая внимания на страдальческие глазки менеджера и тоскливые лица остального собрания, – не могли бы мы назначить отдельное время для интервью? Я готов приехать к вам в редакцию. Боюсь, сегодня я несколько не готов к такому разговору.

Блондинка скривила хорошенький ротик, и ее тут же оттеснила в сторону бронебойная издательская тетка.

– Еще вопросы будут? – спросила она у аудитории, и от ее голоса повеяло угрозой.

– Скажите, уважаемый! – тонко выкрикнул кто-то из-за спин. – Почему у ваших героев такая ублюдочная мотивация?

Менеджер негодующе зашикала в микрофон, но я примирительно поднял руки.

– Может быть, потому, – пожал плечами я, – что все они сумасшедшие?..

На этом официальная часть экзекуции завершилась и дальше пошло веселее. Людям, которые подходили к столику, ничего не было от меня нужно: они просто коротко благодарили, получая свою книжку, и перемещались к столику с угощением. Последней передо мной очутилась женщина, которую я приметил заранее: вызывающе красивая, яркая, с легким восточным акцентом, придававшим стремительную резкость правильным чертам лица. На нее сложно было не обратить внимания: в декорациях этого засушливого бумажного гербария она смотрелась огненным хищным цветком. На протяжении всего действа она держалась отдельно от всех, неподвижно, прямо поставив длинные худые ноги в ажурных чулках, и издали глядя на меня пытливым прищуренными взором. Рядом с ней присутствовал длинный, абсолютно лысый персонаж сюрреалистичного, даже инопланетного вида. Я не сразу смог понять, что с ним не так, но потом меня осенило: несмотря на очевидно юный возраст, на голове существа не было не только волос, но даже бровей и ресниц.

– Здравствуй, Максюша, – мелодично произнесла женщина, и сердце мое тут же сжалось в ледяной комок и безвольно оборвалось вниз. Теперь я узнал ее.

Проблема в том, что у меня отвратительная, куриная память на людей. Стоит мне попрощаться с человеком, как я мгновенно забываю, как он выглядит, и, что хуже – как он двигается, как он говорит, интонирует, жестикулирует… Остается только эмоциональный образ – вот этот коллега нудный, тягостный, не стоит с ним больше встречаться, а вот эта барышня приятная, воздушная, с ней и поболтать можно при случае. А тут… Полтора десятка лет прошло. Или больше?

– Здравствуй, Эля… – медленно ответил я, мысленно намечая, где в зале находятся запасные выходы.