– Я полагаю, граф, мы славно проведем оставшееся нам время…

4

Карл окончательно проснулся и сел в постели. Рядом с ним встрепенулась и тоже поднялась Дебора. Но Карл все еще пребывал под впечатлением странного и тяжелого сна, все детали которого как наяву стояли сейчас перед его открытыми утреннему свету глазами.

– Что?.. – встревоженно спросила Дебора, но Карл боялся потерять созревшее в его душе ощущение готовности.

– Подожди, – попросил он Дебору. – Подожди, пожалуйста.

Он закрыл глаза и снова увидел отца и ту женщину, которую он считал своей матерью и которая, как он теперь знал, действительно ею была.

– Дебора, – попросил он, не размыкая век. – Свари мне, пожалуйста, тот убрский суп из говядины…

Она ничего ему не ответила. Тихо сошла с кровати и зашуршала одеждой. Потом Карл услышал ее удаляющиеся шаги, а затем хлопнула дверь внизу, и он остался в доме один.

Карл открыл глаза и минуту или две смотрел в стену перед собой. Потом он медленно встал и так же медленно, как будто боялся расплескать созревшее в нем чувство, пошел, не одеваясь, в мастерскую. Не было ни страсти, ни бурлящей отравы в крови, не было безумия. Была ясная голова и простая мысль.

Карл взял лист чистой бумаги, закрепил его на мольберте и быстро, буквально за считанные минуты, нарисовал лицо отца. Когда рисунок был готов, Карл отступил от мольберта на шаг и посмотрел на отца, пытаясь оживить в памяти то впечатление, которое возникало у него тогда, когда он смотрел на живое лицо Петра Ругера. И Петр тоже смотрел на него сейчас. Он смотрел на Карла точно так же, как тогда, когда привиделся умирающему от яда негоды сыну. Их взгляды встретились, и Карл вспомнил…

Петр Ругер

Петр Ругер был мастером меча. Это не простое дело – научиться владеть тяжелым двуручным мечом, но Петр был высок и силен от природы и прослужил в наемниках достаточно долго, чтобы вполне преуспеть в этом сложном ремесле. На самом деле он оставался наемником так долго, что давным-давно забыл о том, что кроме той жизни, какую он вел, существует и другая жизнь. Другая жизнь была лишь полем битвы, то есть чем-то вроде театральных подмостков, на которых время от времени появлялись, как актеры, он, Петр Ругер – мастер меча, и его побратимы. Так прошло двадцать лет, но и в свои сорок бросать привычное и, будем откровенны, прибыльное ремесло Петр не собирался. Он не чувствовал себя стариком, хотя волосы его поседели, а лицо покрывали морщины. Напротив, он ощущал себя по-прежнему сильным, а иногда даже молодым, хотя и умудренным годами службы бойцом. И тяжелый эспадон в его руках по-прежнему нес смерть людям, назначенным ему щедрыми нанимателями во враги. Такова жизнь. Кто платит, тот и назначает тебе врагов.

Жизнь наемника Ругеру нравилась, несмотря на все издержки этой опасной профессии. Двадцать лет – долгий срок, а человек такое существо, которое способно привыкнуть и не к такому. Петр привык быть наемником и научился жить жизнью наемного солдата, не испытывая чувства сожаления или омерзения. А еще он научился выживать там, где другие умирали, потому и продержался на вечной войне так долго – двадцать лет. Постепенно вокруг него собралась неплохая ватага, может быть, даже очень хорошая ватага, имевшая в глазах нанимателей лишь один недостаток. В отличие от азартного и глупого молодняка, ветераны Ругера не спешили лезть в огонь. Они были осторожны и предусмотрительны, и это являлось как плюсом, так и минусом. Но зато они были надежны и смертельно опасны, когда вступали в бой. Лучше них были только наемники-убру, но убру – они убру и есть. С ними сравниваться – о себе лишнее думать.

За опыт, квалификацию и авторитет Петр Ругер давно уже получал тройное жалованье, а нынешняя война, в которой его ватага сражалась под знаменами Красного герцога, обещала принести Ругеру особенно хорошую прибыль. Дело тут было ясное и простое. Герцоги Западного края изначально были сильнее короля, и это наемников вполне устраивало. Дух захватывало, когда они смотрели на карту Срединных земель. Эти места были исстари густо заселены. Города и городки лежали везде, куда ни кинь взгляд, и каждый город был полон богатств и красивых светловолосых женщин, а вино и пиво в королевстве были выше любых похвал.

Однако судьба распорядилась по-другому. Петру Ругеру крупно не повезло в самом начале кампании. В сражении при Вдовьих Бродах – мечники и в бой-то вступить еще не успели – стрела, выпущенная королевским лучником, попала ему в ногу. Почему эта стрела оказалась «большой луной», откуда вообще взялась здесь и сейчас стрела, предназначенная для резки такелажа, – ведь ближайшее морское побережье лежало в ста восьмидесяти лигах к югу, – так и осталось для Петра загадкой. Но широкое вогнутое лезвие перебило ему левую ногу чуть ниже колена, и в одно мгновение Ругер превратился в калеку, которому уже нечего было делать на войне. Он не впал в отчаяние – для верующего в Единого отчаяние есть непростительный грех, – но даже и теперь, три месяца спустя, был полон гнева на судьбу и горькой тоски об утраченном счастье. Оказалось, что никакой другой жизни, кроме жизни наемника, Петр не только не знал, но и знать не желал. Вот только его желания никто в расчет принимать не спешил. Хирург отрезал начавшую гнить ногу. Капитан участливо поцокал языком, глядя на корчившегося от невыносимой боли Ругера. Парни из ватаги, уходившей вперед под водительством нового вожака, по справедливости выделили ему треть от вербовочного залога. И он остался один. Один на один с собой, с судьбой и незнакомым ему миром.

Предстояло жить, раз уж был жив, и в этой новой, незнакомой жизни надо было как-то устраиваться. Столяр из Мре сделал ему деревянный протез и пару костылей, но упорный и крепкий Ругер выбросил костыли уже через месяц. Он продал свой меч, получив за него хорошие деньги, и отправился в Линд, в одной из пригородных слобод которого когда-то увидел божий свет. По правде сказать, он не знал наверняка, родился ли он днем – под солнцем, или ночью – под луной, но куда-то же надо было идти, так почему бы не в Линд? И ведь он всегда имел этот город в виду. Именно у банкиров Линда лежали его сбережения, которых должно было вполне хватить на безбедную старость. Именно в Линде находился дом, полученный им лет семь назад в качестве выкупа за плененного в бою дворянина. Просто раньше Линд представлялся ему не более реальным, чем Царствие Небесное, а теперь в нем Ругеру предстояло жить. Жить в доме, в котором он никогда не бывал и который никогда не видел. Даже улицу, на которой стоял этот дом, Ругер вспомнить не мог. Впрочем, сначала туда еще надо было добраться. Триста лиг и на своих двоих – путь неблизкий, а на деревянной ноге да с посохом в руке, считай, вдвое дальше. А о повозке – во всяком случае, в первой трети пути – можно было и не мечтать. Война все-таки.

Однако и в этом нашлась своя польза. Когда примерно через месяц Ругер переполз наконец через Восточный хребет, ходить на своей деревяшке он научился вполне ловко. Но в предгорьях Высоких гор его ожидали неприятности, прежде наемнику Ругеру неведомые. Война накрыла своим черным крылом и эти некогда благодатные земли, и, хотя армии отсюда уже ушли, но за собой они оставили только пепелища, голод и набиравшую силу эпидемию холеры.

Наступила осень, на несчастную землю пали холодные дожди. Задули свирепые ветры с востока, гнавшие по ставшему вдруг низким небу тяжелые, чреватые грозами тучи. Петр шел по старой имперской дороге. До Линда оставалось еще полторы сотни лиг. Под ногами – живой и деревянной – чавкала густая липкая грязь, а вокруг него, вместе с ним – все вместе и каждый сам по себе – брели под моросящим мелким дождем беженцы из разрушенных войной городов Нагорья. Люди шли молча, обреченно переставляя ноги, кутаясь в уцелевшее после разграбления и бегства тряпье. Им некуда было идти, кроме как вперед к Великой. Позади их ждали суровая зима и лютый голод, впереди – неизвестность.

По временам в бредущей толпе вспыхивали ссоры. Отравленные безумием войны, ожесточенные несчастьями, люди бросались друг на друга с неистовством заклятых врагов. Однако обычно, надавав друг другу тумаков, разбив лица в кровь, они падали в грязь, возились там еще какое-то время, но, окончательно израсходовав силы в этой бесплодной и бессмысленной борьбе, замирали, лежали беспомощные и никому не нужные, потом вставали и, не глядя друг на друга, шли дальше. Хуже, когда в дело пускали ножи. Тогда на обочинах дороги оставались лежать трупы. Но никто из прямо не вовлеченных в конфликт людей никогда в эти ссоры не ввязывался, упавшим не помогал и мертвых не хоронил. Напротив, люди старались как можно скорее уйти прочь, то есть вперед, обтекали дерущихся, как равнодушный мертвый поток, и уходили, не оглядываясь и не интересуясь результатами схватки.

Иногда на дорогу выходили разбойники. Что они искали на тракте, запруженном тупо бредущей толпой обездоленных нищих беженцев? Возможно, женщин? А может быть, и сами разбойники были настолько разорены войной и бедствиями, обрушившимися на этот благодатный край, что рады были любой, пусть даже самой жалкой поживе? Все возможно, но и в отношении разбойников беженцы проявляли такое же равнодушие, как и во всех прочих случаях. Вероятно, они чувствовали свою беспомощность и бессилие и не находили в себе душевных сил для того, чтобы дать отпор. Эта тупая покорность судьбе страшно злила Ругера, но до поры до времени он не встречался с разбойниками лицом к лицу. Однако на третий день пути, дело было к вечеру, – или это черные тучи так плотно обложили небо, что начало смеркаться? – так вот, на третий день пути разбойники объявились как раз рядом с ним.

Их было четверо, худых злых мужчин, одетых как селяне, а не как воины, и вооруженных разномастным оружием, которым они, на взгляд Петра, едва ли владели. По-видимому, именно Ругер и привлек их внимание. У него был простой, но добротный шерстяной плащ с капюшоном, а за спиной – большой дорожный мешок из свиной кожи. А еще он был старик и калека. Разбойники не могли не заметить его отросших за прошедшие со дня ранения месяцы седых волос, выбившихся из-под капюшона, его деревянной ноги и посоха, на который он тяжело опирался при ходьбе. Им не повезло, этим разбойникам. Они не знали, с кем связались, как не догадывались также, что под плащом Ругер скрывает висящий на бедре кошкодер – короткий пехотный меч с широким лезвием. В руке Петра, привыкшей к тяжести двуручника, кошкодер летал, как перышко, а боевые навыки местных селян, ставших разбойниками, оставляли желать лучшего. Петр убил их всех, хотя, видит Единый, ему было непросто. Посох пришлось бросить, а двигаться, опираясь на деревянную ногу, трудно. И все-таки он справился, хотя в известной степени ему помогли сами разбойники. Если бы эти дурни бросились бежать, он бы их не догнал, но они рассвирепели, потеряв первого из своих, и сами рвались в бой. Ну что ж, значит, такова была их судьба, а его судьба привела его ближе к ночи на опушку мрачного темного леса.

Здесь многие беженцы стали устраиваться на ночлег, разводя костры и таская воду для похлебки из ближайшего озерца. Ругер только головой покачал, глядя, как уставшие люди пьют стоячую воду. Ему приходилось видеть немало эпидемий, вспыхивавших, как пожар на сеновале, мгновенно и страшно, на бивуаках больших армий, где дурни вроде этих пили там же, где и испражнялись. Здесь было то же самое.

Скот, – устало подумал Ругер и, тяжело припадая на измученную долгой ходьбой «ногу», побрел искать ручей.

Ручей он нашел несколько в стороне от общего лагеря. Маленький родничок пробивался из-под камней у подножия скалистого холма. Почти весь холм порос лесом, но этот склон, на котором практически не было земли, оставался голым. Место Ругеру понравилось. Он сбросил с плеч мешок, напился холодной чистой воды и даже заставил себя собрать сучья для костра. Земля была мокрой, сырыми были и сучья, а с неба по-прежнему сыпался мелкий противный дождь, но Ругер нашел небольшой скальный козырек, под которым можно было устроиться на ночь. Во всяком случае, там мог поместиться он сам и даже край костра.

Петр развел огонь и поужинал последним куском вяленой оленины и сухим хлебом. Хлеба после ужина у него осталось ровно на одну трапезу. Петр закурил трубку и задумался. Он не очень хорошо знал эти места, но предполагал, что если сгоревшая деревня, мимо которой он прошел в полдень, это Райский Сад – а так оно вроде бы и было, – то до Великой, за которой начнутся не охваченные войной земли княжества Сольд, оставалось два дня пути. За рекой же лежала мирная страна, где вдоль тракта стоят живые деревни и хутора, где по-прежнему существуют придорожные гостиницы, постоялые дворы и корчмы и где его восемнадцати серебряных и пяти золотых марок, спрятанных сейчас в поясе, должно вполне хватить на то, чтобы с комфортом добраться до Линда. Но вот путь до реки быть легким не обещал. У него еще оставался табак, немного крепкого яблочного бренди плескалось в старой фляге, да лежал в мешке, как последний резерв, большой ком шарки – смеси перемолотых орехов и изюма, сваренных в меду. Зубы у Петра были еще достаточно крепкими, так что грызть шарку он мог. А вот терять день на почти безнадежную охоту в мокром осеннем лесу было глупо.

И как раз в тот момент, когда Петр Ругер окончательно решил, не задерживаясь нигде, двигаться к реке, из сгустившейся ночной тьмы на свет костра вышла женщина. Мокрые спутанные волосы падали ей на лицо, но по первому впечатлению она казалась измученной и исхудавшей, а из-под волос на Ругера глядели безумные глаза. Женщина подошла к костру, секунду постояла, тяжело дыша и бессмысленно глядя на огонь, а потом начала оседать. Она упала по другую сторону костра, и Ругеру показалось, что она умерла.

Коротать ночь рядом с покойницей ему не улыбалось, и, страшно – по-солдатски – матерясь, Ругер полез под дождь, чтобы оттащить несчастную подальше от костра. Но только он успел к ней приблизиться, как женщина закричала. Она кричала тонким голосом, как кричат иногда умирающие звери: то ли крик, то ли стон, то ли растянувшийся во времени прощальный вопль тоскующей звериной души. И в этот момент Ругер увидел то, что не заметил прежде, когда женщина внезапно возникла около его костра. Эта женщина была на сносях, и сейчас, в этот самый момент, у нее начались родовые схватки.

Ругер прожил жестокую жизнь, и в этой долгой жизни ему приходилось чаще прерывать человеческие жизни, чем дарить кому-нибудь жизнь. На бесконечных военных дорогах он, вероятно, посеял свое семя не в одной женской утробе. Их было много, женщин, встреченных им на пути и забытых уже на следующем бивуаке. Маркитантки и шлюхи, селянки и нечастные горожанки в городах, отданных на поток, одни из них ложились с ним добровольно – за деньги или похоти ради, – других он брал силой. По-видимому, немало маленьких и больших Ругеров коптили небо в двух десятках стран, куда забрасывала Петра судьба наемника. И сейчас, стоя под темным небом, с которого сыпалась мелкая водяная пыль, глядя на корчившуюся у его ног женщину, слыша ее крик, Ругер почему-то подумал именно о них, никогда им не виденных, затерянных во времени и безмерном пространстве, собственных детях.

Выругавшись в голос, Ругер опустился на мокрую землю рядом с роженицей, задрал грязные пропитанные водой юбки ей на голову и, привычным движением раздвинув худые бледные ноги, приготовился принимать роды. Он никогда этого не делал раньше, если не считать пары-другой жеребят да телят, которым он помог появиться на свет. Впрочем, ему приходилось видеть, как рожают женщины, и сейчас он не сплоховал. Худо-бедно, но он помог родиться какому-то мальчугану и даже пуповину обрезал и завязал, как следует. И пока занимался младенцем – обмывал под усилившимся дождем и заворачивал в чистую рубаху, которая так кстати оказалась в его мешке, – совсем забыл о роженице. Когда же, держа притихшего младенца на руках, он подошел посмотреть, что с ней, то сразу понял, что эта плоть уже отмучилась и душа женщины, покинув мертвое тело, унеслась в Чистые Долы. Она была мертва.

Ругер осторожно положил младенца под навес, где было тепло и сухо, и вернулся к женщине. Он быстро обыскал мертвое тело, но ровным счетом ничего не нашел. Не было никакого – пусть даже самого маленького – намека на то, кто она, откуда пришла, куда держала свой путь. Он не смог выяснить даже того, что обычно выяснить легче всего, – какой вере она принадлежала. Пожав плечами и снова выругавшись, Ругер оттащил труп женщины за камни и вернулся к костру.

– Ну, – сказал он, глядя на младенца, которого взял на руки, – пойдешь со мной или как?

Решение взять мальчишку с собой стремительно созрело в его душе. Обдумав этот неожиданно возникший вопрос, Ругер решил, что идея неплоха. Его ожидала одинокая старость. Женится ли он или нет, еще неизвестно. А сын, что ж, сын мог и должен был оказаться ему опорой тогда, когда годы возьмут свое и он превратится в настоящего старика.

И веселее будет, – решил он, и в этот момент младенец открыл глаза.

Младенец открыл глаза, взгляд его с видимым усилием сфокусировался на Ругере, и долгую секунду ребенок смотрел ему прямо в глаза. Петр даже испугался – таким был этот взгляд. Младенцы так не смотрят. Но потом… Потом произошло нечто настолько странное, что Ругер потерял способность двигаться, говорить, вообще, что-нибудь делать – и только поэтому не убежал куда глаза глядят, не убил младенца или не сделал чего-нибудь еще, столь же непоправимого.

Младенец открыл беззубый рот, напрягся так, что маленькое личико его сморщилось и покраснело, и внятно сказал, обращаясь к Петру:

– Я Карл Ругер. Вырасти меня, добрый человек!

От напряжения младенца начала бить крупная дрожь, так что все его тщедушное тельце ходуном заходило в крепких руках Ругера.

– Расскажи… – казалось, младенец с трудом пропихивает слова сквозь свое налившееся кровью горло, – мне… через… шестнадцать… лет… Помни!

Глаза ребенка закрылись, и он залился плачем.

Петр, как завороженный, сидел у ярко горевшего костра, держа в руках надрывающегося в плаче младенца. Голова его была пуста. Тонкий голосок ребенка был единственным звуком, нарушавшим тишину осенней ночи. Дождь ослабел, но не прекратился вовсе, а где-то рядом, всего в нескольких десятках метров от Ругера, лежало за камнями тело мертвой женщины…