Под солнцем горячим, под ночью слепою
Немало пришлось нам пройти.
Мы – мирные люди, но наш бронепоезд
Стоит на запасном пути!
М. Светлов. Песня о Каховке
Это был великий разведчик, Чип, по-настоящему великий; умница и идеалист, коминтерновец той еще выделки, вроде незабвенного Макса.
Кирилл Еськов
Разминулись. Бывает, конечно, и часто поправимо. Но они разминулись не в пространстве, а во времени, а это уже фатально. Такая вот неквантовая физика человеческой жизни. Он старше ее на семьдесят лет. Согласитесь, про такой случай, иначе, как «не судьба», и не скажешь. Феноменальный мужчина. Просто мечта. Принц из сказки. Но принц, свое уже отыгравший, отгулявший и, чего уж тут кривить душой, отживший.
Вот он сидит в кресле. Глыба. Огромный мужик. Просто гренадер какой-то. Впрочем, это в молодости он был гренадером, а сейчас ему девяносто шесть лет, и он еле ходит. Вот сидит он пока еще вполне сносно. Монументально сидит в глубоком кресле своего люкса и читает ежедневную «Гардиан», или «Ди Вельт», или «Ле Паризьен», в общем, одну из тех газет, которые Лика не стала бы читать ни за что, потому что не смогла бы. Лика тоже читает. Она читает «Новое Русское Слово», купленное недалеко от отеля, в киоске на Тайм-сквер, и, поглядывая искоса на Макса, думает о своем, о девичьем.
Вот если бы они встретились лет пятьдесят назад, ну пусть тридцать. Тогда бы да. Он тогда был, вероятно, еще вполне дееспособен, и тогда все было бы возможно. Все. И неважно, сколько бы продлились их отношения, важно, что они могли быть. Но тридцать лет назад ее еще не было даже в замысле. Даже родители ее еще не познакомились тогда. Они познакомились в семьдесят третьем, на какой-то студенческой вечеринке в Политехе, а в семьдесят четвертом родилась Лика.
Она родилась через два месяца после свадьбы. Это обстоятельство и определило характер отношений в молодой семье. Кончилось все печально, разводом через год после того. Сейчас у Ликиной мамы уже третий муж. Целых семь лет уже («Ну и дай ей бог счастья в личной жизни»). У отца тоже другая семья. А у Лики, так вышло, семьи нет. И счастья нет. В девяносто девятом она вдруг как бы проснулась. Огляделась вокруг, увидела подруг, вовсю баюкающих деток или спешащих успеть, неважно, куда или в чем, и обнаружила себя в пустоте. Одинокая старая девушка двадцати пяти лет от роду, с дипломом врача и приятной внешностью (некоторые говорили, что более чем приятной), но без мужчины рядом и без перспективы во всех смыслах. Врач районной поликлиники без блата и связей; женщина, не удосужившаяся найти себе подходящую партию; человек, которому было просто скучно жить так, как она жила, но который был ленив и безынициативен настолько, что ровным счетом ничего не предпринимал, чтобы хоть что-нибудь в своей жизни изменить. От увиденного Лику охватил ужас. Она поняла, что если сейчас же не предпримет каких-то решительных шагов, то завтра будет поздно. А может быть, и уже поздно. Но Лика решила попробовать. Она решила уехать. Вот так. Взять и уехать. Что может быть решительнее такого шага? Только отравиться или повеситься. Ни травиться, ни вешаться Лика пока не собиралась. Как врач, она вполне ясно представляла себе последствия этих действий. Последствия выглядели печальными и неэстетичными, поэтому вместо того, чтобы ложиться на рельсы или бросаться с головой в омут – «Этот омут еще найди, попробуй!» – Лика послала запрос в горархив Житомира и стала ждать. Ждать пришлось недолго. Несмотря на рассказы об ужасах украинской бюрократии и страхи, связанные с возможной утерей архивов в годы давней уже войны, ответ пришел всего через месяц и состоял из двух частей: короткой отписки житомирского архива и копии свидетельства о рождении Ликиной бабушки. Правда, вначале метрика бабушки повергла Лику в уныние. По семейному преданию, мамина мама – Ольга Григорьевна Иванова – была еврейкой, но в копии метрики, в графе национальность стояли прочерки. Однако за неимением других возможностей, озадаченная и расстроенная Лика отправилась все-таки с этим и прочими документами в питерское отделение Еврейского агентства «Сохнут». Там, впрочем, ее сразу же успокоили.
– Все в порядке, – сказал Лике полноватый юноша, назвавшийся представителем агентства по делам репатриации. – Видите ли, в девятнадцатом году в России не записывали национальность родителей и детей. Но поскольку родителей вашей бабушки звали Гирш Исаакович и Ривка Залмановна, у нас нет никаких оснований подозревать их дочь Зельду в том, что она украинка или казашка. Вы понимаете? Ну вот и хорошо. А поскольку национальность у нас определяется по матери, то из этого следует что?
– Что? – как эхо, отозвалась Лика.
– Из этого следует, что, по израильским законам, ваша матушка еврейка.
– Еврейка, – повторила Лика и живо представила себе свою маму Зою Викторовну Орищенко, по третьему мужу Онопко. Еврейкой она ей не показалась, но раз представитель говорит, значит, знает.
– Еврейка, – повторил представитель. – А значит…
– И что это значит? – спросила растерянная Лика.
– Это значит, что и вы еврейка, – торжествующе произнес полноватый юноша.
Так Лика уехала в Израиль.
Казалось, вот оно. Она сделала шаг. Она перевернула жизнь. Но и в Израиле, как там говорят, медом не намазано. Для начала надо было учить язык и искать какую-нибудь работу. Пособие было маленьким, а квартиры дорогие, да и вообще жизнь не дешевая. Устроиться же не то что врачом, сестрой милосердной или санитаркой, без ришайона, такого специального разрешения на работу по специальности, было невозможно, а получить его можно было, только сдав экзамены. А экзамены сдавать нужно было на иврите. Круг замкнулся.
И стала Лика мыть полы и убирать буржуйские квартиры. Мужчины ее судьбы тоже вокруг не наблюдалось. То есть мужчины наблюдались, но таких, с позволения сказать, мужчин и в Питере было хоть отбавляй. И прежняя зеленая тоска начала потихоньку затягивать Лику обратно в свой омут. А потом одна доброхотка из ватиков, этих ветеранов проживания в государстве Израиль, сказала ей, что есть классная работа. Одному богатому старичку нужна прислуга за все.
– Кроме секса, – заржала тетка. – С этим у него уже давно все, а так мужик хороший, не жадный. Я бы сама пошла, но у меня семья, а у него условие: жить с ним.
– Так все-таки… – начала Лика.
– Да не. Не в этом смысле. В его квартире. Старый он. Нужно, чтоб кто-нибудь рядом был. Ну, там стакан воды подать или скорую вызвать. Понимаешь? А ты врач. Он как услышал, что молодая и врач, так прямо и загорелся.
– Так мне что, к нему переезжать придется?
– Конечно! На хате сэкономишь, и жрачка за его счет, и еще платить будет. Коммунизм!
– А говорить я с ним как буду?
– Как со мной, по-русски, – отрезала тетка, и Лика пошла знакомиться с Максом.
Старик жил в большой, хорошо, хоть и старомодно, обставленной квартире. Квартира занимала третий и четвертый этажи облицованного белым иерусалимским камнем дома, а дом этот располагался в старом, престижном, как уже успела узнать Лика, районе Хайфы. Дверь открыл сам хозяин. Был он грузен и кряжист и, несмотря на по-старчески ссутуленные плечи, возвышался над Ликой, в которой и самой было метр семьдесят шесть росту, еще как минимум сантиметров на тридцать, если не больше. В общем, великан. Только старый. Лицо у него было под стать росту, породистое, с крупными чертами и серыми глазами. Волосы, понятное дело, были седыми и довольно редкими, но при нем.
– Здравствуйте, – сказала Лика.
– Вы Лика, – сказал старик.
– Я Лика, – подтвердила Лика.
– Здравствуйте, Лика. Меня зовут Макс. – Голос у старика был низкий и хрипловатый. По-русски он говорил хорошо, но с сильным акцентом. Так говорят по-русски немецкие офицеры в фильмах про войну.
– Проходите. Садитесь, пожалуйста. Хотите чаю с мятой? – Старик указал на столик с чайными принадлежностями. Лика кивнула.
– Это марокканский мятный чай, – объяснил старик, подавая ей чашку с плавающими в ней веточками мяты. – Попробуйте, это вкусно и хорошо утоляет жажду.
Они проговорили около часа, в течение которого Макс обстоятельно расспросил Лику о ее жизни и планах, о том, что она умеет делать и как быстро она сможет научиться делать то, чего еще не умеет. Потом, так же обстоятельно, он объяснил свои требования. Они оказались вполне приемлемыми. Жить в его квартире – на втором этаже имелась гостевая спальня – и, как правило, в ней ночевать; ездить за покупками на старом «вольво» хозяина – «Я напишу вам доверенность» – и иногда отвозить его туда-сюда; готовить и следить за чистотой.
– Два раза в неделю приходит уборщица, – сказал он, – но за ней надо следить. Нет, не так. Присматривать? Так верно?
Условия, предложенные стариком, на этом фоне выглядели просто сказочными. Тысяча долларов в месяц, стол и кров, и учись себе в свободное время чему хочешь и сколько хочешь.
– Мы можем говорить на иврите или по-английски, – сказал Макс. – У вас будет хорошая практика. Да.
Через три дня она переехала к старику.
Старик оказался чудным, даже лучше, чем расписывала подруга-ватичка и чем увиделось самой Лике в их первую встречу. Он был спокойный, выдержанный и вежливый и никогда не повышал голос. Очень воспитанный человек. Типичный немец – еке, как называют таких в Израиле, – он был педантичен и крайне дисциплинирован, но при этом не требовал того же от Лики, предоставляя ей право оставаться самой собой. Он только просил не мешать и ему оставаться тем, что он есть.
– Все мы есть только то, что мы есть, – говорил Макс.
Он был стар, конечно, но не капризничал, как другие старики, и обладал ясным и трезвым умом, сохранившим, несмотря на возраст, остроту и гибкость. А еще у него была феноменальная память, что было уже и вовсе ненормально. В общем, если не считать вполне естественной физической немощи, Макс оставался нормальным дееспособным мужчиной преклонных лет. И по отношению к Лике он вел себя безукоризненно, как истинный джентльмен.
Он просыпался рано, около шести, но Лика могла вставать позже. Ее жизнь конечно же была привязана к распорядку дня Макса, но не жестко. Присутствовала значительная степень свободы, и Лика хорошо это понимала и ценила. Обязанности ее тоже не были ни тяжелыми, ни слишком обременительными или, не дай бог, унизительными. Старик оказался вполне самостоятельным. Ну почти. Он одевался сам и ел тоже сам, сам брился, если, конечно, не ехал к парикмахеру – дважды в неделю, через весь город, – и сам умывался. Не мог он сам только мыться, но Лика ведь была врачом, и вынести вид голого старика ей было вполне по силам. Но главное, что уже с первого дня жизни в доме Макса Лика почувствовала – а Макс как, оказалось, виртуозно умел дать почувствовать такие вещи, – она здесь не прислуга и не сиделка при старике, а, если угодно, компаньонка, как это называлось в старые времена. Звучит литературно, конечно, но по существу верно.
– Называй меня на «ты», – сказал Макс на третий день их знакомства. – Так будет проще. И знаешь что? Поедем-ка мы с тобой в ресторан. Поужинаем, послушаем музыку. Как ты относишься к французской кухне? Ну вот и славно. Тут на Адаре – это в Нижнем городе – есть чудный французский ресторанчик. Называется без затей «Вуаля».
И они поехали в «Вуаля».
Он вообще был изрядный сибарит, этот Макс. Отправляя ее в первый раз за покупками, он долго и тщательно объяснял, где и что нужно покупать. В особенности это касалось сыра и вина. «Передай Шаулю, что я просил бри, и понюхай, пожалуйста, когда будешь брать. У бри должен быть аромат лесных орехов. Чуть. Понимаешь? Теперь вино. Вот попроси у него это», и он записывал на бумажке: «Bourgogne Pinot noir A. Parent, 1999». Он позволял себе немного выпивать. Много он просто не мог, но занятие это, как поняла Лика, любил и знал в нем толк. Обычно дело ограничивалось бокалом красного вина за обедом, но пару раз в неделю он устраивал себе «маленький праздник».
– Ты любишь кофе, Лика?
– Люблю.
– Тогда давай выпьем по чашечке кофе.
– А разве вам…
– Лика!
– Извини. Разве тебе можно пить кофе?
– Нельзя.
– Но…
– Но очень хочется. Давай сделаем «маленький праздник». Какое сегодня число?
– Пятое.
– Хм, пятое сентября… пятое… нет, это было шестого… Мы взяли наконец этот чертов Бельчите, но пятого меня могли запросто убить, но не убили, а свалка была страшная… За это можно выпить не только кофе.
– А где это, Бельчите? – спросила Лика, направляясь варить кофе, – было ясно, что от своей затеи старик не откажется.
– В Испании, – ответил Макс и пояснил: – Это была ключевая позиция мятежников. Весь Восточный фронт следил тогда за Сарагосской операцией.
– Ты что, был в Испании?
– Много раз, – улыбнулся Макс. – Но я понял тебя. Ты спрашиваешь о Гражданской войне. Был, конечно. Два ранения и контузия и окончательная потеря иллюзий. Знаешь, место, где ты распрощался со своими любимыми иллюзиями, это как место, где девушка лишилась девственности. Вряд ли забудешь.
– И какую же девственность потерял в Испании ты? – Лика уже засыпала в джезву мелко помолотый кофе, залила водой и хотела поставить на огонь, но Макс остановил ее:
– Положи немного кардамона, чуть-чуть, и сахар, да, две ложки достаточно. Девственность? Я потерял там идеологическую невинность. По тем временам это было серьезнее, чем связь без брака. Даже в Испании. Пожалуй, в тогдашней Испании особенно.
– Что ты имеешь в виду?
– Видишь ли, Лика, я же тогда был коммунистом. То есть тогда уже был коммунистом только по привычке и от безвыходности. Некуда было идти больше. Но в Испании я окончательно понял: пора кончать. Миша Кольцов звал меня в Москву, но у меня хватило ума в Москву не ехать.
Вскипел кофе. И Лика успела снять его с огня с первой густой шапкой пены, в которую тут же – по приказу Макса – капнула несколько капель ледяной воды.
К кофе Макс потребовал «пару капель» коньяка – в его баре оказался «Мартель» – и сигарету. Оказалось, что и сигареты – «Кент» – тоже лежат в баре.
Лика выпила немного коньяка и, посматривая на то, с каким наслаждением смакует коньяк и кофе Макс и как он затягивается табачным дымом, спросила:
– Макс, а ты откуда?
– В каком смысле?
– Ну, где ты родился?
– Ах, это! В Констанце.
– Так ты из Румынии?
– Румыния? Нет, Лика. Не Констанца, а Констанц. Это в Германии, на Боденском озере. Потом мы, правда, переехали в Фрайбург, но детство я провел в Констанце. Ты даже не представляешь, какой это чудный город. Чудесный! Впрочем, неважно.
– А откуда ты знаешь русский?
Услышав вопрос, Макс усмехнулся:
– Я учился там и жил потом немного.
– Учился?
– О да! В Коммунистическом университете народов Запада… ну и еще кое-где… Я ведь, Лика, старый коминтерновец. Да-да! Представляешь, я слушал Бухарина и Радека, даже Зиновьева видел. Был на приеме у Сталина, в Кремле, а с Николаем Ивановичем говорил пару раз, как вот с тобой сейчас, только без коньяка и кофе.
Лика была поражена. Вот перед ней сидел человек, старый, конечно, но вполне живой, который помнит Зиновьева и Бухарина и еще много кого, наверное, помнит живыми.
«Бог мой, – думала Лика. – Кто теперь вообще помнит, кто такие эти Бухарин и Зиновьев? И что Бухарина звали Николай Иванович?»
– А еще?.. – спросила она.
О проекте
О подписке