– Если это действительно очень важно, я могу попробовать простудиться, – вежливо говорит Шурф Лонли-Локли, усаживаясь за стол. – Мне никогда прежде не доводилось ставить перед своим телом такую задачу, но, теоретически, ничего невозможного тут нет. Вряд ли заболеть труднее, чем излечиться.

– Спасибо, – кивает Франк. – Это очень великодушное предложение. Но, по правде сказать, мне совсем не нужны простуженные гости. Просто некоторые напитки любят, чтобы повар ворчал, пока их готовит. А некоторые, напротив, требуют молчания. А когда завариваешь бирюзовый чай, неплохо бы посмеяться прямо в чайник, я имею в виду, снять крышку и поднести чайник ко рту, чтобы ни единый смешок не пролетел мимо, а то придется потом с пола поднимать, мыть, сушить и откладывать на черный день… Впрочем, к последней рекомендации не стоит относиться серьезно, на кухне я иногда становлюсь слишком скаредным, Триша подтвердит.

– Да уж, иногда на тебя находит, – честно сказала Триша. – Если бы ты свои смешки сам мыл, еще полбеды, а то ведь меня всегда заставляешь. – И, не утерпев, спросила гостя: – Ты как погулял-то?

– А вот даже не знаю, что тебе на это сказать.

Лонли-Локли аккуратно складывает на столе руки, опускает на них голову и смотрит, не мигая, в распахнутое окно, за которым понемногу сгущается вечерняя синева. Молчит. Триша знает цену такому молчанию, и этот отсутствующий взгляд ей знаком. Когда человек так молчит, он смотрит вовсе не в окно, а вот куда – вопрос, на который есть великое множество ответов, нелепых и невнятных, один другого хуже, потому что о пространстве, которое открывается ему в такие минуты, невозможно говорить человеческим языком, о нем и думать-то можно только если забыть на время все языки, и о самой возможности существования речи тоже лучше бы не вспоминать. В общем, люди обычно говорят, что смотрят «в себя», наводят как могут порядок «в собственном космосе» – безнадежно дурацкие формулировки, даже Триша это понимает.

– Я как-то довольно странно погулял, – наконец говорит гость. – Мне, конечно, было очень интересно, а временами так хорошо, что словами не объяснишь. Когда веселое пламя сжигает тебя изнутри, когда пеной золотой стекаешь к собственным ногам, дергаешь время своей жизни за нитки, и слушаешь, как оно звенит, хохочет в тебе, но не рвется – тут не до объяснений, не о чем тут говорить, даже с самим собой, да и не надо, наверное… Но все же иногда мне становилось страшно, да так, что только многолетняя привычка подчиняться разумной необходимости помогала сохранить лицо и идти дальше, как ни в чем не бывало. И вот это, пожалуй, самое удивительное. Мне очень давно не было страшно; признаться, я думал, что с этим покончено навсегда, что страху, как младенческому умению ходить, не касаясь земли, в случае нужды пришлось бы учиться заново. И тут вдруг все у меня прекрасно получилось – с чего бы? Теоретически это был один из лучших дней моей жизни в самом, вероятно, безопасном месте Вселенной – и на тебе.

– Ты стал моложе, пока гулял. Может быть, поэтому, – говорит Франк, на миг подняв голову от своего котла. – Не обязательно, но очень может быть. Когда человек сталкивается с иным, непривычным ему течением времени, он обычно испытывает неконтролируемый ужас. Многие от потрясения теряют разум, а некоторые вообще могут окочуриться, не сходя с места; ты, конечно, не из таких – еще чего не хватало. Но и ты, однако, хорош! Позволил времени вот так просто взять да и развязать узел, в который оно тебя скрутило, и еще удивляешься, что шарахнуло – а ведь это опасней, чем за оголенные провода хвататься… Впрочем, у тебя нет опыта обращения с электричеством, поэтому сравнение неудачное. Не обращай внимания. Ты жив, здоров и в своем уме – вот это действительно важно.

Триша толком не дослушала его рассуждения, даже электричеством не слишком заинтересовалась, хотя расспрашивать Франка о незнакомых вещах – ее главная слабость. Но тут прохлопала очередной шанс, потому что во все глаза уставилась на гостя – а ведь действительно помолодел! То-то ей сразу показалось, что-то с ним не так. А оказывается, все так, просто человек стал моложе – это же хорошо, разве нет? Люди, насколько она успела заметить, чрезвычайно ценят телесную молодость, даже ради видимости ее на многое готовы.

– Интересные дела, – Лонли-Локли качает головой. – Франк, я обещал тебе, что ближе к вечеру непременно удивлюсь, но не предполагал, что настолько. Надо же, пошел гулять, чтобы изменить город, а вместо этого он меня переделал. Впрочем, я не в накладе. Молодость – не тот подарок, от которого хочется поскорее избавиться. Лишь бы завтра не вернуться сюда младенцем, такой поворот может сильно спутать мои ближайшие планы.

– Этого, – говорит Франк, – можешь не слишком опасаться. Здесь у нас ни один день не бывает похож на предыдущий – по большому счету, конечно. Так-то, если в саду сидеть, хозяйство вести, как мы с Тришей, и дальше рынка не забираться, можно не замечать никаких перемен. Но всякий старожил рано или поздно убеждается, что чудеса тут непоследовательны, а маршруты непостоянны, поэтому завтра с тобой случится что-нибудь совсем иное, или вовсе ничего – так тоже бывает.

– Ну да. Я и сам мог бы сообразить, что всякая реальность похожа на своего создателя.

– Вот-вот. Причем не просто похожа, они – одно и то же, хоть и трудно это представить.

– Не очень трудно, – неожиданно улыбается гость. – Пожалуй, я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Мы растревожили реальность своей болтовней, – Франк вдруг перешел на шепот и стал оглядываться по сторонам с видом заговорщика. – Сейчас она явится к нам, собственной персоной. Я уже слышу ее шаги. Что мы наделали!

Хлопает входная дверь, Триша, утробно взвизгнув, вскакивает, миг – и она уже на полке, под самым потолком, среди старых кофемолок и банок с сухими травами. Интересно, с чего она взяла, что полка – более безопасное место, чем ее табурет? На этот вопрос у Триши нет ответа, более того, она отлично понимает, что совершила абсолютно бессмысленное действие, но когда в следующий раз чего-нибудь испугается, снова окажется на этой самой полке, тут уж ничего не поделаешь. Хорошо хоть за несколько лет посуду научилась не сбрасывать, поначалу-то шума и ущерба от ее прыжков было куда больше.

– Хорошо вы тут развлекаетесь, – одобрительно говорит Макс. – Чехарда? Прятки? Салочки? «Выше-ноги-от-земли»? Чур я на новенького!

И только теперь Триша начинает понимать, что это Франк так пошутил. Чтобы, значит, подчеркнуть, до какой степени нет разницы между реальностью и ее творцом. Нечего сказать, наглядный пример! Дурацкая все-таки вышла шутка, Триша уже невесть что подумала. Ну вот, к примеру, что откроется дверь, и оттуда хлынет все сразу – дома, деревья, камни, люди и звери, товары, выставленные в лавках, оконные стекла, досужие сплетни, птичий помет, речная вода, утренний ветер; наконец, полночное небо шмякнется на кухонный пол жирной лиловой кляксой, и тогда они все, конечно, захлебнутся и утонут, только сам Франк, наверное, как-нибудь выберется, да и то еще вопрос. А это просто Макс зашел, ничего никуда не хлынуло, нельзя же так людей пугать, уфф!

– Вы все меня совсем запутали! – сердито говорит Триша сверху.

Макс и Франк складываются пополам от хохота. Это ее заявление, надо думать, их совсем добило. Трише немного обидно, но они так заразительно смеются, что она тоже начинает хихикать – скорее нервно, чем весело, и все-таки. И только Шурф Лонли-Локли по-прежнему невозмутим.

– Когда-то давным-давно я прочитал в старинной рукописи, будто некоторые существа бессмертны, пока смеются, – задумчиво говорит он. – Я был чрезвычайно впечатлен, поэтому то и дело начинал смеяться, не дожидаясь, когда мне станет весело. На свой счет я заблуждался, конечно. Но, возможно, в этой книге писали о вас.

– Мы всегда бессмертны, – улыбается Франк. – И я, и Макс, и Триша, и ты, конечно, тоже. Вообще все. Другое дело, что чувствовать и уж тем более осознавать собственное бессмертие неопытному человеку трудно, почти невозможно. Элементарное неумение чувствовать себя бессмертным люди обычно принимают за осознание собственной смертности, и это делает жизнь невыносимой. Смех – просто один из великого множества способов взять передышку; возможно, самый простой и эффективный. С этой точки зрения ты в юности очень правильно все понимал.

Лонли-Локли глядит на Франка, приподняв бровь, качает головой то ли недоверчиво, то ли озадаченно.

– Интересные дела, – говорит, наконец.

Он уже второй раз кряду это повторяет, как заклинание. Выходит, и правда интересные дела творятся тут у них – в «Кофейной гуще» и вообще в Городе. И это хорошо, потому что до сих пор Трише казалось, жизнь у них самая обыкновенная. Хорошая, но обыкновенная, Франку дух переводить между этими его загадочными путешествиями – в самый раз, а ей никаких чудес не положено, и так балованная – дальше некуда. И вдруг выясняется, что она живет практически в эпицентре этих самых «интересных дел», так что следует внимательно глядеть по сторонам – сколько уже чудес пропустила небось. Нет уж, тут ушки на макушке надо держать, и она будет, вот только со шкафа слезет, и сразу же!

Все-таки слезать вниз почему-то гораздо труднее, чем запрыгивать наверх, и это очень, очень несправедливо.

– Триша, что творится? Эти ужасные люди загнали тебя на шкаф? – изумленно спрашивает Меламори.

Она вошла, когда Триша уже почти спустилась, только и осталось что переставить одну ногу на самую нижнюю полку, а другую свесить вниз, чтобы ощутить близость кухонного пола – почти то же самое, что поставить, хотя поставить, конечно, было бы надежнее, но тут никак не дотянуться, она уже сколько раз пробовала, эх.

– Я сама туда залезла, – честно признается Триша, спрыгнув все-таки на пол и переведя дух. – Франк пошутил, а я поверила, испугалась, решила, что сейчас в эти двери хлынет реальность, и мы захлебнемся, хотя на самом деле, конечно, так быть не может… Ну, неважно, тем более, я уже слезла.

– Ты бы видела, как она туда метнулась. Одним прыжком – под потолок, – говорит Макс. – Когда я смотрю на Тришу, чувствую себя не человеком даже, а заколдованным бегемотом. И когда-нибудь сдохну от зависти.

– История твоего появления на свет действительно дело темное, но все-таки вряд ли ты заколдованный бегемот. – Франк на удивление серьезен. – Я бы заметил.

– Если бы он был оборотнем, я бы тоже заметил, – кивает Лонли-Локли. Обращается к Франку сухо, деловито, как эксперт к эксперту – дескать, не позволим всяким самозванцам выдавать себя за священное животное, пусть даже и заколдованное.

– Дурдом, – восхищенно вздыхает Макс. – Натуральный дурдом. Именно то, чего мне всегда не хватало для полного счастья, – компании психов на фоне которых я могу показаться почти нормальным.

– В Тайном Сыске было примерно то же самое, – напоминает ему Меламори. – Другое дело, что ты не можешь казаться нормальным вообще ни на каком фоне. Гони иллюзии прочь.

– Чем издеваться, вы бы лучше решили, кто у нас сегодня за рассказчика. Потому что я – пас. Вчера я сказал все слова, которые знаю, и еще добрую дюжину незнакомых как-то выговорил. Теперь мне нужно время, чтобы выучить новые сочетания звуков.

– А тут и решать нечего, – Франк пожимает плечами. – Ясно кто.

И выразительно смотрит на Лонли-Локли. Триша тоже глядит на него во все глаза, в надежде, что у нее получился не менее красноречивый взгляд.

– Что, попался,