Еще утром знал, что сегодня все получится.
Нынче вечером, – пишет Анна, – я шла домой по улице Беатричес; собственно, как всегда. Она, если помнишь, совсем коротенькая, всего один квартал. И там почти на углу, с правой стороны, если идти от цветочного рынка, есть кафе, совершенно дурацкое, терпеть его не могу, даже название до сих пор не запомнила. Точнее, вовсе его не знаю, потому что нарочно не смотрю на вывеску. Каждый день мимо хожу и всегда отворачиваюсь, чтобы случайно не прочитать, как будто не хочу заводить неподобающее знакомство, вот честное слово, как маленькая, самой смешно.
Летом у кафе появляется так называемая веранда. То есть хозяева выносят на улицу несколько пластиковых столов, вешают над входом большой телеэкран, и окрестный народец, что попроще, сползается смотреть спортивные программы под пивко. Совсем чудесное становится местечко, хоть каждый день крюка по набережной давай, лишь бы мимо не ходить.
Экран убрали еще в начале октября, а столики почему-то оставили снаружи, но там все равно никто не сидит. Кофе у них, судя по сочащемуся из щелей гнусному запаху, ядовитый, а пить пиво на улице уже слишком холодно, да и телевизор с футболом теперь внутри. Или с баскетболом? Ай, неважно.
Иногда кто-нибудь из завсегдатаев выскакивает покурить, присаживается на краешек стула, даже не смахнув влажные листья, а они все падают и падают, и ветер их почему-то не трогает, так что мебели уже давно не видно под пахучими сугробами прелого золота, и это, честно говоря, к лучшему. Ни к чему впечатлительным людям лишний раз на бурые пластиковые мощи смотреть. Целее будем.
Так вот.
Нынче вечером на веранде этого дурацкого кафе сидел человек. Явно не один из завсегдатаев. И вообще не «один из» – кого бы то ни было. Единственный в своем роде. Такой, что не захочешь, а все равно обратишь внимание. Не то очень смуглый, не то просто загорелый, при этом – яркий блондин. В белом, представь себе, пальто. Ты когда в последний раз видела мужчину в белом пальто? Вот и я что-то не припомню.
И такой сказочно прекрасный загорелый блондин в белом пальто сидел у пивного гадюшника на Беатричес, на пластиковом стуле, вернее в куче заваливших его желтых листьев, как в гнезде. И со стола листья не смел, прямо на них поставил ноутбук, такой же белоснежный, как пальто, по виду – новенький, только что из упаковки. И сам он весь, целиком тоже был как будто только что из упаковки; дело даже не в том, что чистенький и отглаженный, а просто лицо такое, словно человек за всю жизнь еще ни одной дурной мысли подумать не успел, ни одной неприятности пережить, даже ни единого раздавленного машиной голубя на мостовой не видел. И вообще ничего, кроме желтых листьев, цветущих хризантем и, скажем, пенки над капучино. Которая, возможно, поначалу привела его в смятение. Но ненадолго.
Я вот сейчас перечитала написанное. И понимаю, что мои старания описать незнакомца выглядят довольно беспомощно. Но что делать, если человек из кафе на Беатричес был именно таков. То есть таково было мое впечатление, а как все обстоит на самом деле, мы с тобой вряд ли когда-нибудь узнаем.
А теперь – самое интересное.
Я, конечно, прошла мимо, как ни в чем не бывало. И рада бы постоять, поглазеть на этакое чудо, разинув рот, как деревенская дурочка, но у меня не было с собой ни леденца на палочке, ни тряпичной куклы, которую в подобных случаях принято держать за ногу, да и голова платком не повязана; в таких обстоятельствах пялиться, разинув рот, было бы грубой стилистической ошибкой.
Но в последний момент я все-таки обернулась поглядеть, что он там пишет. Нет, ну правда, я бы локти искусала, если бы упустила такой шанс. Я же дальнозоркая, ты знаешь, поэтому совсем уж беспардонно нависать над его головой не пришлось. Прошла пару шагов, быстренько обернулась, зырк – и все.
И, слушай, слушай же! Ты мне, наверное, не поверишь. Я бы на твоем месте точно решила – сочиняет. Но что хочешь, то и делай, а этот удивительный белый человек писал про меня. Дескать, мимо идет рыжая женщина в синем пальто, ей очень к лицу сумерки, – больше я ничего не успела разобрать. Но! Ты представляешь?!
Вооот.
Ради этой фразы я тебе все и рассказываю, просто невозможно удержаться, таких комплиментов мне сроду не делали. Сумерки к лицу, ну надо же, а. Мне определенно нравится быть женщиной, о которой такое написали. Всем теперь буду рассказывать, никого не пощажу. Но ты, конечно, самая первая жертва.
Перечитала написанное. Осталась не слишком довольна. Могла бы что-нибудь поинтересней выдумать, честно говоря. С другой стороны, переписывать уже некогда, а в нашем случае любая ерунда лучше, чем ничего.
Когда каждый день пишешь длинные письма лучшей подруге, которая вот уже второй месяц лежит в больнице, фантазия постепенно начинает иссякать. А если рассказывать только о том, что действительно происходит, по-настоящему интересных событий и сильных впечатлений, в лучшем случае, на пару-тройку сложносочиненных предложений в неделю наберется. И то не факт.
…Обычно Анна пишет письма по вечерам и отправляет их часов в девять-десять. Так договорились. Руте нравится читать ее послания перед сном, когда в палатах гасят свет, в желтом вязком воздухе коридоров, как дохлые мухи в паутине, повисают приглушенные стенами стоны и всхрапывания, а в голову лезут такие мысли, что и здорового человека вполне могли бы угробить. И тут, конечно, телефон становится единственным – не развлечением даже, а натурально спасением. При условии, что в почтовом ящике обнаружится новое письмо. Хотя бы одно. Прожиточный минимум.
Ну и Анне гораздо проще писать вечером, потому что можно хоть как-то опираться на события дня. Искажать их до неузнаваемости, превращая рутинные дела в почти-приключения. Перевирать сплетни о коллегах, пересказывать подслушанные в кафе и троллейбусах чужие разговоры; на худой конец можно болтать о погоде, эксцентричных старухах с цветочного рынка и пестрых дворовых кошках, главное – не злоупотреблять этим благодарным материалом, а то Рута совсем заскучает.
Однако сегодня вечером Анна ждет гостей. Наверняка засидятся заполночь, потому что завтра суббота, и никому никуда не надо спешить. В такой обстановке отвлечься на пару минут, отправить письмо еще можно, а написать – уже нет. Так что пришлось сочинять послание для Руты с утра, по такому случаю Анна даже встала на целых полчаса раньше, и если это не подвиг во имя дружбы, то что тогда подвиг.
Утро – определенно не мое время, печально думает Анна. Подняться, кое-как приоткрыв один глаз, – это я еще с грехом пополам могу. Отвести себя в душ, не уронив по дороге, проследить, чтобы кофе не сбежал на край света, прихватив с собой прабабкино сапфировое кольцо и семьсот литов, отложенные для квартирной хозяйки – предположим, тоже вполне возможно. Одеться – да запросто, хотя пару раз выходила из дома в тапочках, а однажды умудрилась забыть про юбку, хорошо, что спохватилась еще в подъезде. Но с творческими порывами дела поутру, прямо скажем, обстоят неважно. Какие-то они – э-э-э-э… – не шибко порывистые. Результат налицо.
В следующий раз надо просто написать два письма вечером, думает Анна. Или даже три, чтобы всегда был запас. Почему вчера не сообразила? Балдааа.
Еще утром знал, что сегодня все получится.
Спал почти до полудня, хотя вчера специально не стали допоздна засиживаться за разговорами, чтобы подняться пораньше. Но такие восхитительные снились на новом месте сны. Уже почти забыл, что так бывает – несколько упоительных жизней можно прожить за одну-единственную ночь, а потом, проснувшись от звона колоколов на рассвете, не выбираясь из-под одеяла, протянуть руку к столу, выпить полную кружку густой от холода воды, закрыть глаза и прожить все эти жизни еще раз, только лучше, вторая попытка – великая вещь. И, снова проснувшись, лежать на спине, с наслаждением вспоминая подробности, печалясь об оставшихся на той стороне друзьях и любимых, радуясь при мысли, что уж они-то точно бессмертны, думать: я к ним когда-нибудь вернусь.
Рано или поздно вернусь, все остальное – неважно. Думать: но все это я, конечно, записывать не стану.
И совершенно точно знать: история, которую, в отличие от снов, будет можно и даже нужно записать, уже где-то рядом. Возможно, прямо за дверью. Ждет, когда я оденусь, выпью кофе и пойду куда-нибудь завтракать, чтобы там, на улице, выскочить на меня из-за ближайшего угла.
Значит, лучше бы мне поспешить.
Все это было настолько хорошо по сравнению с тем, что еще вчера считал своей жизнью, и даже без всяких сравнений – настолько хорошо, что смеялся, умываясь, брызгал горячей водой в лицо своему ошалевшему спросонок отражению. Оно кое-как увертывалось. Оба были совершенно счастливы, чего уж там.
Позавтракать забыл, весь день нарезал по незнакомому городу причудливые зигзаги, словно бы ведомый не одним, а большой компанией местных леших, доброжелательных к прохожим, но чертовски рассеянных, давным-давно позабывших все городские маршруты и нестройным хором восклицающих на каждом втором повороте: о-о-о-о-о-о, а что это у нас за улочка такая? Откуда взялась? Ну надо же!
По наущению все тех же леших несколько раз пил отличный кофе в маленьких неприметных забегаловках, съел восхитительный пирожок с творогом и грушей в полутемной кондитерской на одной из центральных улиц; несколько часов спустя снова зашел в эту кондитерскую, как впервые, купил точно такой же пирожок и подумал: кажется, так уже однажды было – полумрак, хрустящая корочка, бесхвостая деревянная лошадка в углу у входа, влажная сладкая начинка, монета в пять литов на зеленом блюдце. Точно было.
Когда-то очень давно. Или во сне?
Конечно, во сне.
Спал наяву, что, к счастью, совершенно не мешало огибать препятствия, вежливо улыбаться девушкам в кофейнях, регулярно писать смс: «Все хорошо, гуляю» и даже дорогу переходить в положенных местах, поглядев по сторонам, сначала налево, потом направо, как в детстве учили.
Сказать, что думал на ходу, было бы неправдой. Скорее, переставал думать, отключал внутренние голоса один за другим, наслаждался сперва короткими паузами, а после – все более долгими промежутками тишины, полной или почти. И, когда ноябрьский воздух уже начал сереть и сгущаться, предвещая скорые сумерки, остановился как вкопанный, потому что на границе сознания и неописуемой области горячей, трепещущей тьмы, расположенной – всегда знал это совершенно точно – на изнанке сердца, замаячил смутный пока, но теплый и плотный силуэт, не призрак, не наваждение, не каприз фантазии. Живое, не вымышленное существо, за которое определенно можно уцепиться, потому что оно затем и пришло, чтобы ты схватил его обеими руками, держал крепко-крепко и не отпускал. Никогда, ни за что.
Пройдя еще несколько кварталов, понял, что существо – женщина. Кажется, лет тридцати, или около того. Определенно рыжая. С медовыми, под цвет волос глазами. Сейчас, поздней осенью, она носит сумеречно-синее пальто в пол, тяжелое, но чертовски элегантное. Она откуда-то знает, что сумерки ей к лицу, сама придумала или кто-то однажды сказал, и…
Так, стоп. Вот теперь надо сесть и записать. Сумерки к лицу – это сейчас самое важное. Такие вещи нельзя бесконечно крутить в голове, потому что уже через четверть часа фраза надоест, покажется глупой и тяжеловесной, и тогда все пойдет прахом, а мне нельзя прахом, только-только восстал из него, не хочу туда больше, ну уж нет.
Огляделся – где бы присесть? Увидел спорт-бар на углу, с летней верандой у входа. Везде уже давным-давно убрали уличные столы, а тут они еще стоят, погребенные под грудами опавших листьев, и если это не добрый знак, то что тогда.
Надо же, думала Анна. Знала бы, что так рано сегодня освобожусь, не угрохала бы все утро на дурацкое письмо. С другой стороны, что сделано, то сделано. С третьей стороны, никто не мешает мне написать его заново, времени у меня еще море. Ребята раньше семи совершенно точно не придут. Сколько сейчас? Надо же, пяти еще нет. А сумерки уже такие густые, что споткнуться можно об эту синеву.
И тут же споткнулась – не об сумеречную синеву, конечно, всего лишь о темно-синее пластиковое ведро – ветром его, что ли, унесло? А бабульки-цветочницы чего ушами хлопают? Впрочем, нет, не хлопают, мечутся, как курицы, не видят в потемках, куда укатилось ценное имущество, придется выручать. Отнесла ведро хозяйке и получила столько благословений, что их должно было с лихвой хватить на очень длинную, умеренно грешную жизнь, которую Анна себе как раз недавно запланировала. Очень удачно все сложилось.
Чрезвычайно довольная собой, ведром, будущими прегрешениями и прочими обстоятельствами, Анна свернула на улицу Беатричес, чтобы добраться до дома кратчайшим путем.
Только усевшись, вспомнил, что одет в пижонское белое пальто. В полдень оно казалось не просто подходящей, а единственно возможной одеждой для предстоящей прогулки, а сейчас наконец стало ясно, что идея была в высшей степени дурацкая. Впрочем, черт с ним, почистить пальто гораздо проще, чем, ни капли не расплескав, донести рыжую сумеречную женщину – не то что до дома, а хотя бы до следующего угла. Или, того хуже, писать о ней в душном помещении, заполненной чужими голосами и запахами. Потом, возможно, очень скоро наступит момент, когда писать можно будет вообще где угодно, в любых условиях, хоть в привокзальной пивной, хоть в общем вагоне, хоть посреди жующей и гогочущей ярмарки. Но не сейчас. Узкая, тихая, непроезжая улочка, свежий ветер и тишина – именно то, что требуется.
Решил – если работники кафе поинтересуются, что я тут делаю, закажу что угодно, на их выбор, лишь бы отстали.
Но никто, конечно, так и не вышел. Обслуживать психа, рассевшегося на летней веранде в середине ноября – ищи дураков.
Вот и славно. Вот и договорились.
Несколько минут спустя знал о рыжей женщине в синем пальто гораздо больше, чем можно успеть записать за полчаса – дольше сейчас на улице все же не высидишь. Но это как раз не беда, можно конспективно, по пунктам, забыв о знаках препинания и сокращая слова, чтобы успеть за собой; особого практического смысла в этом нет, внезапно открывшиеся подробности и без конспекта вряд ли вот так сразу забудутся, но остановиться совершенно невозможно, такое это оказалось счастье – торопливо, взахлеб писать.
Краем глаза заметил, как мимо прошла женщина в синем пальто, из-под капюшона выбивались кудри, кажется, действительно рыжеватые; в сумерках, впрочем, толком не разберешь. Удовлетворенно буркнул себе под нос: «Ага, есть». Подобные совпадения давно перестали казаться счастливой случайностью, они стали почти обязательными событиями, всякий раз сопровождающими рождение нового текста, надежным свидетельством, что все идет как надо; впрочем, оно всегда идет как надо – если вообще хоть как-то идет.
А вот с этого места, – пишет Анна, – пожалуйста, читай очень внимательно. И, если получится, верь мне. Очень хочу обо всем этом поговорить. А кроме тебя – совершенно не с кем. Не будь тебя, я бы сейчас, наверное, взорвалась. А так напишу и, скорее всего, уцелею.
Сперва придется покаяться. Историю про «белого человека» я выдумала нынче утром. Обычно я пишу тебе по вечерам, как мы и договаривались. Рассказываю о том, что случилось за день, если и привираю, то совсем чуть-чуть, не по сути, а по мелочам, для красного словца, чтобы интересней было читать. Но сегодня у меня намечаются гости. По моим прогнозам – допоздна, если не вовсе до утра. И я вдруг сообразила, что засесть при них за письмо вряд ли получится, поэтому лучше сделать это заранее, то есть прямо с утра.
Легко сказать – лучше. Когда это у меня с утра голова работала?
Поэтому сперва я просто пялилась на экран как баран на новые ворота – о чем писать-то? За ночь ничего выдающегося не случилось, даже снов толком не помню – как всегда, когда просыпаюсь по будильнику. В общем, гуманитарная катастрофа.
Тогда я решила писать все, что придет в голову. Любую чепуху. И сама не заметила, как сочинила историю про человека в белом пальто, который якобы сидел и писал о том, как мимо иду я, вся такая прекрасная. А я, дескать, подглядела, и возрадовалась – сумерки мне к лицу! Ну надо же! Всем комплиментам комплимент.
Написала, перечитала. Мне показалось – полная ерунда. Низачем и ни о чем. Но переписывать уже не было времени, так что я быстренько посыпала голову пеплом и, не отряхнувшись, убежала на работу. Которая, к слову сказать, закончилась на полтора часа раньше, чем я планировала, так что, получается, можно было не суетиться. Но что сделано, то сделано.
И вот иду я домой. И, как всегда, сворачиваю на Беатричес, потому что это, как ни крути, самая короткая дорога, а я уже и так набегалась по самое немогу.
И – слушай.
Там действительно был этот человек. Блондин в белом пальто, загорелый и безмятежный. С белым же ноутбуком. Действительно сидел на стуле у входа в мое нелюбимое кафе, даже листья не стряхнул, все как я с утра сочинила.
На этом месте меня так и подмывает красиво приврать – дескать, остановилась, подсмотрела, что он там пишет, и увидела ту самую фразу про сумерки, которые мне якобы к лицу. Но Рутка! Какое там подсмотрела. Я так испугалась! Сама толком не знаю, чего. Но очень сильно. Настолько, что появление нетрезвого маньяка с окровавленным топором меня бы здорово успокоило. Но такой уж вредный народ эти маньяки с топорами, когда позарез нужны, не доищешься.
Поэтому я просто прибавила шагу. И только когда свернула за угол, на Якшто, немножко перевела дух. Но пошла еще быстрее. Если совсем честно, то побежала. Хотя за мной, конечно, никто не гнался. Да и с чего бы.
Пока во всей этой истории мне понятно только одно: я теперь еще долго не буду ходить по Беатричес. Потому что, если этот белый человек, которого я сдуру придумала, теперь будет сидеть там всегда, я ничего не хочу об этом знать. А если, наоборот, исчезнет и больше никогда не появится, об этом я знать не хочу тоже. Понятия не имею почему. Не хочу, точка.
Руки так окоченели на ноябрьском ветру, что не согрелись даже в теплых карманах пальто. Когда вошел в дом, негнущиеся пальцы еле справились с пуговицами и шнурками.
Впрочем, все это ерунда.
В гостиной был встречен вопросительным взглядом – дескать, ну как? Торжествующе улыбнулся.
Сказал:
– Еще утром знал, что сегодня все получится.
О проекте
О подписке