Я бросилась ему на руки с криками, что я не виновата. Он меня крепко обнял. Бабушка убиралась в доме, Софико пошла к ней.

– Где твоя мама? Не уехала еще? – спросил дедушка меня.

Я взглянула на него, взгляд мой был переполнен ужаса и отчаяния. Дедушка понял, что я ничего не знаю.

– Да, она сегодня уезжает, но скоро вернется. Ты же взрослая девочка уже, понимаешь, что она должна быть сейчас с папой. А потом они приедут вдвоем, – объяснил мне дедушка.

Я ничего не понимала и не хотела понимать, просто вырвалась от дедушки и бросилась по дороге до дома тети. Я бежала, спотыкалась, падала, но опять бежала. Я не плакала, но была переполнена обидой, что мама меня бросает, мне хотелось посмотреть на нее. Маму я так и не застала, дома ее не было. Я бросилась в угол и забилась там. Прошел день, второй, прошла неделя, месяц, прошла зима, Новый год, Рождество. Я не помню ни один день из своей жизни с тетей. Не помню моменты с бабушкой Норой, которая была очень добра ко мне. Не помню ничего, все будто в тумане.

Память оборвалась в тот день, когда мама уехала, и вернулась ко мне, только когда она вернулась за мной. Это был март месяц, я стояла, укутанная в пуховый платок, ведь было еще достаточно прохладно. Подъехала машина, и вышли мама с папой. Они стояли у калитки, а я пряталась за тетей.

– Майя, иди ко мне, ты что, не узнала маму? – крикнула моя мама.

А я не шевелилась с места, я сделала вид, что не узнала ее, хотя я сразу узнала, она еще не успела выйти. Но я была обижена, что она оставила меня на 6 месяцев. Я постояла еще минуту, а потом бросилась к папе на руки. Прошел час, и только когда я уже сама очень сильно захотела обнять маму, то подошла к ней и уже не отпускала. Они забрали меня с собой, мы вернулись в Сухуми. Но вернулась я совершенно в другой город. Он не был похож на тот, который я покидала больше полугода назад. Впервые я испугалась, испугалась города. Пустынные улицы, очень мало людей на улице, еще меньше во дворах. Я не застала свою Лауру. Дедушки Роланда, к которому я все пыталась вырваться после возвращения, тоже не оказалось дома.

Я уговорила маму отправиться к тем соседям, у которых я кушала, но их не было дома. Женщина во дворе сказала маме, что в магазин попал снаряд, там был Роланд, и потом бабушку забрал сын.

– Они уехали с сыном, – сказала мне мама, думавшая, что я не понимаю по-русски. А я уже хорошо понимала. За 6 месяцев мой дедушка научил меня говорить на русском, еще бы время – и я научилась бы читать и писать.

– Дедушка никогда не бросил бы Сухуми, – сказала я маме и добавила, – пошли домой.

Мы вернулись домой. Я помню артобстрел – эти звуки я никогда не забуду. Пройдет два года, как мы покинем Сухуми, я буду уже находиться в городе Саратов, отмечать день рождения своих соседей, которые решили закончить вечер красивыми фейерверками. Этот звук фейерверков привел меня в ужас, что я за три секунды спустилась с пятого этажа на первый, бросилась под кровать и кричала:

– Мама, прячься, опять война.

Я еще долго не могла понять, почему на Новый год люди так любят стрелять эти фейерверки. Этот звук до сих пор вызывает у меня непонятные мурашки, мне хочется вновь зарыться в угол и закрыть глаза.

Обстрел происходил с промежутками в три минуты. За это время мы успевали добежать до безопасного места, спрятаться и в следующие три минуты бежать еще. И так до бомбоубежища, которое находилось рядом с хлебозаводом. В бомбоубежище было темно, едва различимы лица людей.

Там стояла вода до щиколотки, холодная вода, которая не позволяла никому сесть или лечь. Все стояли, а самые высокие могли присесть на корточки. Минуты казались вечностью, все считали секунды между обстрелами. В дверях была маленькая щелка, в которую я смотрела, а мама то и дело звала меня к себе. Обстрелы были слышны, но дыма и тумана не было, значит, стреляли на другой стороне города. Я увидела, как бежал человек в нашу сторону.

– Мама, там человек бежит, – крикнула я. И те, кто поняли грузинский, одернулись и стали шептаться. Все испугались, что это могут быть военные, которые возьмут нас в плен или расстреляют на месте. Я уже понимала, что такое может со мной случиться. Я вообще уже многое понимала, хотя никто мне ничего не говорил.

Кто-то посмотрел в щелку и узнали начальника завода. Я не знала, кто был этот человек, как его звали, но он был очень уважаемый, потому что ему сразу открыли дверь и впустили. Все с ним поздоровались, а потом ему стало плохо. Он долго теребил в руках бумажный сверток, так и упал со свертком в руках. У него остановилось сердце, так и умер там. После в свертке бумаги прочли сообщение, что его 14-летнюю дочь взяли в заложники. Мужчины решили, что его надо вытащить на улицу, потому что неизвестно, сколько нам еще придется тут сидеть. Соседний парень, он был абхаз, вытащил его и прикрыл дощечкой.

– Мама, а Малхаз же абхаз? – спросила я тихо маму, чтобы никто не понял.

– Да, Майя, – ответила мама.

– Но он же может нас убить? – удивилась я.

– Нет, он не убьет нас. Он хороший абхаз, – сказала мама.

– А те плохие абхазы? – удивилась я.

– Да, те плохие, – ответила тихо мама, она, кажется, даже и не слушала меня, просто повторяла за мной.

– Мама, а грузины есть плохие? – спросила я и увидела, как взрослая женщина посмотрела в нашу сторону. Не успела моя мама что-то ответить, как она сказала:

– Грузины тоже есть плохие, очень плохие. Везде есть плохие и хорошие, эти люди, которые там убивают – они плохие, потому что глупые.

Я смотрела на нее и не понимала, что она мне хочет сказать. Я еще долго не могла понять, мне никто не говорил: вот абхазы – они плохие, они наши враги. Никто и никогда не говорил мне этого, но почему-то мой детский ум вывел формулу, что во всем виноват Ардзинба, которого я, скорей всего, часто видела по телевизору. Его мелькающий образ дал полное право обвинять во всем и считать его кончину спасением всех жителей города.

В сентябре, когда город был окончательно взят абхазской стороной, мы решили покинуть Сухуми. Бабушка Этери, это моя вторая бабушка, мама и я отправились до Огудзеры. Там стоял корабль, который привозил гуманитарную помощь для людей: мешки с мукой, подсолнечное масло, консервы и крупу. Благодаря моему дяде Гиви, который имел очень много друзей в Сухуми, нас погрузили в грузовые машины, довезли до Огудзеры, а потом без очереди погрузили в грузовой корабль. На этом корабле мы должны были отправиться до Поти, а оттуда уже в деревню к тете. Папа с нами не поехал в тот день по неизвестным до сих пор никому причинам. Он почему-то до самого конца думал, что это еще не конец. Думал, Сухуми вернется в мирное существование, но горящие дома были красноречивее любых надежд.

Мы сели в корабль и только успели отплыть от берега, как по рации капитану сообщили, что только два корабля могут отплыть, а наш третий должен остаться тут. Тысяча человек, которых хотели взять в заложники, могли оказаться на краю смерти, а мы с мамой и бабушкой вместе с ними. Пулеметчик, который был на нашем корабле, сообщил, что у него только один снаряд, и они не смогут дать отпор. Тогда по рации дали второе предупреждение, что если мы не вернемся, то начнется обстрел.

И правда, начался обстрел: неизвестно, каким образом, почему капитан корабля не струсил, как в его сердце не щелкнуло ничего, когда мы лежали все, прижавшиеся друг к другу накрытые мешками с мукой, трясущиеся от страха. Бабушка, которая плакала, мама, прижимавшая меня к своей груди, и я слышала ее сумасшедший стук сердца, и я, не понимавшая, что же сейчас происходит. Нас было тысячи таких же бедных душ, пытающихся спастись от жестокости войны.

Капитан совершил подвиг, о котором, наверное, еще долго я буду помнить. Он не сдался, не повернул, а, наоборот, вдоль берега под обстрелы умудрился доплыть до берегов Очамчиры, а уже оттуда мы доплыли и до Поти. Люди обнимали друг друга, целовали, какая-то женщина схватила и жадно стала всасываться в мою щеку. Я долго пыталась оттереть ее слюни от своей щеки, по-детски не понимая, какую эйфорию она сейчас испытывает.

Мы приплыли в Поти, доехали до Мартвили, встретились с дедушкой и бабушкой, а через месяц мы уже отправились в Тбилиси и оттуда на поезде до Саратова. Мы уехали 23 сентября 1993 года, а папа и дядя Гиви через пару дней по берегу моря, через трупы соотечественников, прячась в траве и лесах, все же смогли выбраться из Сухуми, оставляя надежду хоть когда-либо вернуться обратно.

В России начались сложные моменты, которые уже точно никогда не забыть. Думаю, у каждого были эти моменты тяжелых 90-х годов, сменившиеся непонятными нулевыми, а после хоть какая-то, но стабильность. Когда я была маленькая, для меня вся Россия была в моем городе, весь город был для меня огромным материком. Вся Россия заключалась в моей улице, в моем дворе, где каждое утро кричала колоритная женщина во весь голос: «Молоко». И ты бежишь с бидоном за парным молоком. К обеду мужичок на маленьком грузовике мороженое везет, и просишь тебе его купить.

Изо всех открытых окон доносился запах гастрономического рая от приготовленных блюд. И ты бежишь, сломя голову, домой, когда зовут тебя из окон: «Идем кушать». И стремительно быстро запихиваешь, заваливаешь еще горячий борщ, боясь пропустить что-то интересное. И выбегаешь, не проглотив непрожеванный кусок хлеба. Где поход в магазин – целый ритуал по сбору друзей, и вы все вместе бежите в гастроном, покупая горячую булку хлеба, а на сдачу от 5 рублей пломбир по 30 копеек или за 5 копеек жвачку «Турбо». Это улица в три дома, дворик и песок, где стоят ворота, где вечерами мы играем в футбол.

День рождения дома, этот ужасный масляный торт, вкус которого очень сложно повторить сейчас. Чья-то старая машина и, конечно, злая тетка из дома, что ругает, если мы смеемся громко. Дед с последнего этажа, у которого всегда найдется байка к вечеру, когда все устали и просто сидят на лавочках у подъезда, сменяя на посту бабушек с утра. Улица, где нет зависти и злости, где весь мир – огромный континент. И если кого не станет, собирая деньги всем двором, провожали вместе. Где подрался, а через минуту вновь дружишь. И мизинцем все проблемы решаешь. Шалаш – лучший дом. Картошка на углях – деликатес. Этот город, где были мечты, целый город детства.

И вот когда я задумываюсь, что мне еще очень повезло оказаться в России в возрасте 5 лет и строить свое детство тут, а ведь многие безвозвратно потеряли детство и больше никогда не вернутся. Тут родился мой брат, которому повезло еще больше моего, его память – это непрерывные воспоминания одного места.

Мы часто задаемся вопросом, а что если? Что было бы, если бы не было войны. Столько сослагательного наклонения в одном вопросе – и множество вариантов. Но я не могу вам дать ответ, что было бы, кроме одного – мы бы точно были чуть счастливее и добрее. Прошло очень много лет, чтобы я поняла: в этой войне никто не виноват, кроме глупости и злости людей.

Я рассказала вам свою историю для того, чтобы вы понимали, почему Сухуми останется в моей жизни до самой смерти, как маленький архипелаг моего неоконченного детства. Я не выросла в том Сухуми, я пропустила юность и отрочество. Для меня Сухуми всегда останется таким, каким я его запомнила: сказочно-волшебным вначале, и пылающим от жестокости в конце.

Поэтому от потери собственных воспоминаний я собирала воспоминания по кусочкам от людей, которые прожили там детство, юность, первый поцелуй, первую любовь, первое предательство, разочарование и потерю.

И когда я все это собирала, то поняла одно: как же сложно оставаться добрым ко всем без исключения. Как же, оказывается, сложно бывает людям действительно простить и быть добрыми к другим, к тем, кто не такой, как ты. А когда я ловлю себя на мысли, что каким-то образом я не добра к кому-то, то мысленно возвращаюсь к истории одной старой женщины, у которой во время войны фашисты убили всех детей, а она после войны каждую неделю приходила на немецкое кладбище и ухаживала за могилами врагов. Все ее считали сумасшедшей, пока не спросили однажды, почему она это делает. «Я знаю, что где-то есть мать, которая не знает, где ее сын, и не может ухаживать за могилой. Поэтому это делаю я». В этом и есть истинная доброта и милосердие. В этом и есть прощение!

С уважением,

Майя Сохумели!