Леонид принадлежал к послевоенному поколению и вырос в обычной советской семье, состоящей из мамы и бабушки. До двенадцати лет своего отца он не видел ни разу в жизни, хотя часто представлял себе, каково это – иметь настоящего, живого отца, которого можно потрогать руками, прижаться щекой к его большому широкому телу, вдохнуть его запах… Он представлял себе отца, который бы научил его настоящим, мужским делам: свистеть, бриться и мочиться стоя. Даже такие простые вещи приходилось постигать самостоятельно, потому что ни бабушка, ни тем более мама не имели о них ни малейшего представления… Или стыдились сообщить о своих знаниях единственному мужчине в их совместной судьбе. Они и об устройстве мужского организма имели сведения самые приблизительные, поэтому воспитанием сына и внука занимались на ощупь, почти вслепую. Обе они были женщинами интеллигентными, ранимыми и робкими.
Бабушка Мария Иосифовна, или Мусечка, как ее называли окружающие, когда-то в молодости была красавицей. Старые отретушированные фотографии помнят ее узкое гладкое лицо с тонкими чертами, красивый разрез глаз, аккуратный носик, мягкие полукружья бровей. Ни дать ни взять актриса немого кино! Хотя сама она о временах своей молодости вспоминать не любила. Мало там было хорошего. Родилась в местечке, в окружении персонажей из книг Шолом-Алейхема. Родители были людьми добрыми и детей – а их было аж восемь человек! – любили. Но это никак не спасало семью от периодического недоедания и хронической нехватки денег. Поэтому жили в основном в долгах, а редкие заработки тратили на их покрытие. Зато было весело и никогда не скучно. В нардоме Мусечка, активистка и умница, участвовала в театральной самодеятельности и даже разъезжала по соседним районам с концертами в пользу КИМа. В праздничные дни выходила вместе со всеми на демонстрации и танцевала под музыку духового оркестра. Летом ездила в пионерлагерь, где жили в палатках в лесу и под дрянное гитарное сопровождение пели патриотические песни. При этом ее ничуть не смущало, что родители по субботам посещали синагогу – вросший в землю покосившийся домишко, содержащий в себе одну лишь драгоценность – свиток Торы. В синагоге женщины, в строгом соответствии с традицией, молились на втором этаже, и тряпичная занавеска отделяла их от мужских взглядов. Правда, защитой она была слабой, потому что девушки, а иногда и дамы украдкой, хихикая, приподнимали занавеску и обжигающе стреляли взглядами, приводя молящихся в замешательство. Сколько тайных романов случалось во время этих страстных молитв, сколько свадеб видела эта крохотная, облезлая синагога!
Там же, в местечке, Мусечка закончила среднюю школу и сразу пошла работать. Райком комсомола помог, устроил ученицей-счетоводом с окладом в шесть с половиной рублей в месяц. Через год за отличную работу ее повысили в должности и даже зарплату дали солидную – целых тридцать пять рублей.
Но в местечке она оставаться не собиралась. Мусечка была девушкой амбициозной и энергичной, хотела стать врачом. Она была даже немного влюблена в сельского фельдшера – единственного представителя медицинской специальности, которого видела в жизни, – мрачного, нелюдимого, загадочного и почему-то вечно сопливого. Его белый халат и несколько отстраненный, нездешний взгляд внушали ей романтические мысли.
За год работы она скопила приличную сумму. К тому же за преданность труду и ответственный подход к выполнению обязанностей ее премировали хорошим отрезом шелка. Платье она не хотела, зато мечтала о достойном демисезонном пальто, которое было немедленно сшито. Родители, провожая дочь в город, купили модную шляпку и кожаные перчатки. Ни дать ни взять городская модница!
– Жидив не бэрэм, – сказал директор медицинского училища, когда она, переминаясь с ноги на ногу, поражаясь собственной смелости и проклиная себя за неловкость, стояла перед ним в длинном пустом кабинете.
– Зовсiм? – задала она совершенно лишний и абсолютно глупый вопрос.
– Зовсiм, – подтвердил он и, зевнув, со скучающим видом уставился в окно, где бурно цвела весна.
– Дякую, – сказала она и на чугунных ногах вышла на улицу. Погода стояла прекрасная. Воробьи суетливо копошились в лужах, на деревьях шелестела сочная юная листва. А она шла, не разбирая дороги, в ужасно жарком и неудобном пальто, в шляпе, которая сползала на залитые слезами глаза, и рыдала над своей разрушенной жизнью.
Но жизнь эта имела свои собственные планы и совершенно не намеревалась разрушаться. Да и Мусечка вскоре перестала плакать и даже по-новому взглянула на бурное цветение весны, на заинтересованные взгляды проходящих мимо молодых кавалеров и на собственные перспективы. Она была молодой, отчаянно смелой, и у нее еще оставалось немного денег. Через пару дней, решив, что терять больше нечего, Мусечка рванула в Москву, где жила подруга детства, покинувшая родное местечко незадолго до этого.
В Москве жизнь устроилась самым прекрасным образом. Мусечка с отличием закончила курсы стенографисток и устроилась работать в типографию. Однажды рядом с ее рабочим столом появился молодой человек приятной наружности. Он представился Константином Ивановичем, сотрудником госбезопасности, лишь недавно созданной, но уже очень важной государственной организации.
– Нам бы хотелось, чтобы вы поработали с нами. По вечерам, – уточнил он, белозубо улыбаясь.
Она согласилась, конечно. Да и как не согласишься… Кругом – обыски и аресты. Из дома писали, что даже к отцу приходили из органов, интересовались, не хранит ли он доллары, золото или другие иностранные валюты. Подозрения были небеспочвенными, потому что за границей, а именно в Америке, проживала родная сестра отца, тетя Пеша. Как назло, ей взбрело в голову приехать навестить родню за пару лет до описываемых событий. Поэтому отца арестовали – на всякий случай, в качестве профилактики. Арестовали и братьев, и других родственников, и соседей. Правда, их потом через два месяца отпустили – сильно побитых и напуганных, но живых. Да и в столице шли аресты, даже среди немногочисленных Мусечкиных знакомых. Забрали, например, часовщика-ювелира, тихого очкарика, совместив арест с конфискацией имущества. Среди конфискованного оказались и ее золотые часы – подарок матери на шестнадцатилетие, – очень красивые, которые положено было носить на шее. Узнав о такой пропаже – а это было единственное ее украшение, – бедная Мусечка ударилась в слезы и впала в уныние. Тут как раз в учреждении появился Константин Иванович с очередным ответственным заданием, и Мусечка рассказала ему о своем горе. Тот выслушал внимательно и на следующий день часы принес – разумеется, в знак уважения, исключительно из признания ее деловых и человеческих качеств.
Так завязался их роман.
Константин Иванович Стародубец был пламенным революционером, правда, без образования, зато с горячим сердцем, пылкой верой в торжество коммунизма и абсолютной преданностью партии. Родился он в селе под Самарой, ставшей потом Куйбышевом, и по примеру Ленина взял себе звучный, красивый псевдоним: Волгин.
Несмотря на солидную должность, он был веселым, улыбчивым, романтичным и искренне стремился к победе мировой революции. После свадьбы им с Мусечкой выделили отдельную комнату в коммунальной квартире – целых четырнадцать метров! Это было полное личное счастье, которое продлилось ровно шесть лет.
А в двадцать восемь она осталась вдовой. Несчастный Костик был одним из тех, яростных и преданных, верных и убежденных, кто первым попал под репрессии. Даже с точки зрения простой логики он не мог не поплатиться за свои идеи о победе мирового интернационала, стирании границ, разрушении империй и мир во всем мире. Так что пострадал он за свой троцкизм, можно сказать, заслуженно. Хотя утешением это было слабым.
Произошло это внезапно и настолько неестественно быстро, что бедная Мусечка даже не успела сообразить. Мужа увели рано утром, на рассвете. Мусечка смотрела вслед удалявшимся людям в форме и своему Костику, большевику, коммунисту и верному сотруднику органов внутренней безопасности. Ей казалось, что это происходит не с ней, это какая-то дурная шутка и вскоре все будет хорошо. Ведь он сам бился с контрой, он сам разоблачал врагов партии и безжалостно с ними боролся. И он же оказался контрой? Нет, это просто не укладывалось в голове. Совсем перед выходом, улучив момент, он встал на колени, припал губами к ее животу и яростно зашептал:
– Клянусь нашими детьми, я ни в чем не виноват!
Его тут же оторвали, подняли, увели. Он в последний раз оглянулся, улыбнулся ей одними губами, и больше она его не видела.
Оцепеневшая Мусечка, в животе которой рос их будущий сын, так и стояла у двери, не в силах отвести взгляда от порога, где только что толпились, отбрасывая тень, чужие люди, а теперь не осталось никого.
Потом она ходила несколько раз в тюрьму, куда, по слухам, его определили. Хмурая вахтерша даже на проходную ее не пускала, ворчала что-то под нос про вражеский дух и инородные элементы. Мусечка не расслышала да и переспрашивать не стала. Она возвращалась домой окоченевшая, пожухлая, оцепеневшая в своем горе и все ждала, ждала обратно своего Костика… Хотя в глубине души, конечно, понимала, что ожидания ее тщетны и преступление мужа перед советской властью и перед партией не имеет ни оправдания, ни прощения.
А потом пришли за ней. Это тоже казалось чем-то невозможным, как будто происходящим не с ней, не здесь, не сейчас, а в каком-то дурном сне. И ее тоже увели двое в форме. Только к ней приходить было некому – родителей уже не было в живых, братья и сестры остались в далеком местечке, если живы, конечно, а может, разъехались кто куда… Соседи по коммунальной квартире, а также немногочисленные друзья, страшно перепуганные, трусливо попрятались, и она оказалась наедине со своим собственным личным адом.
Мусечка оказалась на редкость стойкой. Еще в пересыльной тюрьме она родила ребенка, которого тут же и схоронила. То есть как схоронила – отобрали, и все. Сказали – умер. Она не стала уточнять. Ей было легче смириться со смертью младенца, чем представить, какое будущее его ожидает. Вместе с ним она похоронила свое прошлое: мужа, дом, счастье… Осталось лишь одно, что держало ее в этом мире, – дочка Леночка.
После ареста матери заботливое государство не оставило сироту, а взяло ее под свое мощное железное крыло и отправило в детдом. Леночка, тихая, скромная, пугливая, вдруг оказалась в мире, где каждый прожитый день – это достижение, каждый украденный кусок хлеба – подвиг, а если тот же хлеб, да еще посыпанный сахаром, – то это самое настоящее блаженство.
Все годы, проведенные в лагере, Мусечка мечтала найти Леночку. Каждый день, перед сном, разговаривала с ней, пела песни, просила прощения. И молилась, конечно. Барух ата адонай, элоэйну мелех хаолам… Так, как молилась в детстве, в своем далеком штетле, где даже синагоги приличной не было. Она молилась и верила, что однажды они встретятся.
О проекте
О подписке