– Очень вам сочувствую, мистер Хоуден. Уверена, нужно быть образцом совершенства, чтобы удостоиться вашего расположения, – ответила я, изобразив сострадание.

– Не берите в голову. Вам беспокоиться не о чем. Вы девушка славная; думаю, какой-нибудь парень с большой радостью сведет с вами знакомство.

– Ваше мнение, мистер Хоуден, определенно делает мне слишком большую честь. Мне радостно думать, что я хоть в чем-то снискала вашу похвалу, – почтительно высказалась я. – Вы настолько благородны и тактичны, что вначале я побаивалась, как бы на мою долю не выпало лишь безусловное презрение.

– Это зря, побаиваться меня не надо – я ж не какой-нибудь подлец, – ответил он с пылом.

По его акценту и безыскусной манере держаться я определила, что он не австралиец, и поинтересовалась историей его жизни. Родился он в Англии, но знавал Америку, Испанию, Новую Зеландию, Тасманию и не только; расписывал себя как человека заметного, которому сам черт не брат.

При моем попустительстве тараторил он битый час, не сознавая, что я его оцениваю и про себя широко ухмыляюсь. Затем я сменила тему, спросив, давно ли поставили проволочную ограду, что по правую руку от нас. С виду она была новой и заменила собою грубую изгородь из бревен и веток, памятную мне с детства.

– Шикарное заграждение, верно? Восемь жил проволоки, верхняя обвязка, надежные столбы. Не далее как в нынешнем году поставлено наемными работниками по контракту с Гарри Бичемом. Длина – двенадцать миль. Это ему дорого обошлось: приобрести материалы на дешевых торгах не было возможности, да еще почва страшно затвердела от засухи. А вот там, за деревьями, – это уже Полтинные Дюны, близ пастбища. Но вы, надо думать, лучше меня эти места знаете.

Мы находились в часе езды от конечного пункта. Как знакомы были мне бесчисленные вехи этой местности, хотя в последний раз я их видела восьмилетним ребенком!

Справа от нас бежала река; время от времени мерцание ее шумных вод просвечивало сквозь кустарник, вольготно разросшийся по берегам. Белые клочья тумана, принесенные дождем, лениво спускались по склону и оседали в расщелинах гор по левую руку от нас. Вскоре показалось клиновидное ущелье, именуемое Фазаньей Дырой. Мистер Хоуден отметил, что название очень подходящее: это место облюбовано лирохвостами. Сгущались сумерки. Из глубоких оврагов поднимался крик сотни кроншнепов (как я люблю этот слитный вопль!), и перед воротами Каддагата мы остановились уже в полной темноте.

В нашу сторону с лаем устремилось десятка два собак, парадные ворота распахнулись, зажглись огни, послышались голоса.

Когда я вышла из тарантаса, у меня сдали нервы. Нищая, с дурным характером. Как примет меня бабушка? Дорогая, милая старушка – мне не стоило тревожиться. Она сердечно заключила меня в объятия, приговаривая:

– Боже, дитя мое, у тебя холодное личико. Я рада твоему приезду. День выдался ненастным, но дождь очень кстати. Вижу, ты озябла. Скорее к огню, дитя мое, как можно скорее. Надеюсь, ты простишь мне, что не приехала тебя встречать.

А рядом стояла единственная сестра моей матери, высокая, изящная тетушка, которая расцеловала меня, горячо сжимая мне руки, и сказала:

– Добро пожаловать, Сибилла. Мы рады, что наш старый дом вновь озарится юностью. Извини, я расхворалась и не смогла тебя встретить. Ты, наверное, окоченела – проходи к камину.

Тетушка всегда говорила очень мало и очень тихо, но чем-то ее благородная манера речи трогала за душу.

Мне трудно было поверить, что эти слова обращены ко мне. Наверняка произошла какая-то путаница. Такой прием определенно планировался для именитой родственницы, удостоившей их своим визитом, а не для бесполезной, скверной дурнушки, маленькой нищенки, которая позарилась на их богатство.

Их радушный прием сделал больше, чем все слышанные мною церковные проповеди, вместе взятые, чтобы хоть отчасти растопить беспощадный цинизм, заполонивший мою душу.

– Элен, сейчас же веди эту крошку в дом, – распорядилась бабушка, – а я прослежу, чтобы этот молодчик распряг лошадей. На такого взбалмошного парня полагаться нельзя. Я наказала ему привязать собак, так они теперь тявкают как оглашенные.

Я оставила свой мокрый зонтик на веранде, и тетя Элен провела меня в столовую, где принаряженная служанка накрывала на стол, приятно позвякивая приборами и посудой. Особняк Каддагат был выстроен по старому плану: все передние комнаты сообщались прямо с верандой, даже без вестибюля, а в приготовленную для меня спальню в торце дома путь лежал через столовую. Тетушка на минуту замешкалась, чтобы дать некоторые распоряжения служанке, и я выхватила взглядом тяжелые серебряные салфеточные кольца, памятные мне с детства, и старомодные глубокие тарелки, и большой очаг, хрипящий в широком белом камине; но самое главное – прекрасные картины на стенах и столик в углу, который ломился от газет, журналов и каких-то новых с виду книг. На корешке одной значилось «Корелли», а на другой – о радость! – «Трильби»^[17]. Из соседней комнаты, которая служила гостиной, доносились приятные, полновесные звуки хорошо настроенного рояля. Здесь были три вожделенные вещи. Меня тут же охватило желание ими насладиться. Мне захотелось полностью расчистить стол, чтобы приступить к чтению обеих книг разом, подлететь к роялю, чтобы сразу начать играть, и разглядывать картины, то есть предаться трем занятиям одновременно. Однако, к счастью для репутации моего разума, тетя Элен к этому времени уже провела меня в чудо-спаленку и, повторив, что это моя комната, помогла мне снять пелерину и шляпку.

Согревая пальцы у огня, я остановила взгляд на прекрасном фотопортрете, что висел над камином. На нем была изображена прелестная девушка в расцвете молодости и красоты, облаченная по торжественному случаю в свободные белые покровы.

– Ой, тетя Элен! Как она великолепна! Да ведь это ты, разве нет?

– Нет. Неужели ты не узнаешь свою маму? Эта фотография была сделана как раз перед ее венчанием. Ну, я пойду, а ты приведи себя в порядок: бабушка жаждет тебя видеть.

Когда тетя Элен оставила меня в одиночестве, я только пригладила волосы, даже не посмотревшись в зеркало. Одежда меня вообще не заботила: бродить по дому я могла в чем угодно. Это был один из признаков, который навел маму на мысли о моем возможном безумии, ведь для большинства юных девушек платье – это источник восторга. Пару раз и я пыталась принарядиться, но, по собственному убеждению, выглядела, как всегда, ужасно и забросила эти тщетные потуги.

Все отведенное мне время ушло на созерцание маминого портрета. Передо мной застыло одно из прекраснейших лиц, какие только можно себе представить. Пусть черты его были не идеальны, но выражение казалось просто ангельским – легким и приятным, обаятельным, мягким, счастливым. Затем я перевела взгляд на другую фотографию – отцовскую, в серебряной рамке на туалетном столике с зеркалом. Папина внешность тоже была отмечена утонченностью, незаурядными чертами и тонкой выразительностью. Это был тот самый принц, что увез Люси Боссье из родного дома. Я осмотрела свою чудесную спальню – ее занимала мама в пору своего девичества. Мамина юность прошла между привилегированным городским пансионом и милой обстановкой этого дома.

У меня в мыслях возникла картина супружеской пары из Поссумова Лога. Мужчину отличали мутный взгляд, отнюдь не респектабельная внешность и полная неспособность выполнять свои обязанности отца и гражданина. Женщина, огрубевшая от трудов, пала духом в бесконечных заботах и бессмысленной борьбе с нищетой. Передо мной как будто была какая-то незнакомая пара.

А ведь именно такую жизнь вели мои родители! Имела ли я право ожидать для себя чего-нибудь лучшего? Закрыв глаза, я вздрогнула от мыслей о своем возможном и вероятном будущем. Ради подобной участи моя мать отдала свою молодость, свободу, силу; ради нее пожертвовала самым ценным, чем обладает женщина.

Опомнившись, я заторопилась в столовую, где меня вновь обняла бабушка.

– Присядь со мной у огня, дитя мое, но сначала дай на тебя наглядеться. – И она отстранила меня на расстояние вытянутой руки. – Господи, о господи, какая же ты крошка – совсем не похожа на свою родню! Как приятно, что у тебя такая красивая, чистая кожа, – у всех моих детей был прекрасный цвет лица. Боже, никогда не видела таких волос! Коса толще моей руки, почти до колен! Такая же красивая, ярко-каштановая, как у твоей тети. У твоей мамы волосы были льняные. Когда соберешься ложиться спать, я зайду посмотреть на твою распущенную косу. Ничто меня так не восхищает, как прекрасная волна женских волос.

Горничная доложила, что к ужину все готово; бабушка энергично позвонила в колокольчик; в гостиную вошли тетя Элен и какие-то незнакомцы – леди и джентльмен, а из торцевой части дома появился мистер Хоуден. Леди и джентльмен оказались тут проездом: он, ковбой-скваттер, вез к себе в семью новую гувернантку. В тот день бабушка, увидев из окна, что они попали под дождь, вышла на крыльцо и уговорила заночевать в Каддагате.

Мистер Хоуден теперь не обращался ко мне напрямую, но пускал другим пыль в глаза, чтобы тем самым произвести впечатление на меня. После ужина мы перешли в гостиную, где музицировали и пели. Я была на седьмом небе, но бабушка решила, что мне надо выспаться после дальней дороги. Не чувствуя ни измождения, ни сонливости, я понимала, что протестовать бесполезно; мне оставалось только пожелать всем доброй ночи и удалиться. Мистер Хоуден ответил очень сухо и чопорно, а тетя Элен шепнула, что скоро ко мне зайдет, если я еще не усну.

Бабушка сопроводила меня в спальню, где полюбовалась моими волосами. Я распустила косу и получила безоговорочное одобрение. Разве что на картинах, сказала бабушка, увидишь такие волны, шелковистый блеск и красоту.

Где-то в доме раздался шум. Бабушка вышла узнать, в чем дело, и ко мне больше не возвращалась, а я затушила свою лампу и сидела в раздумьях при свете очага.

В первый раз я мысленно вернулась к отъезду. Отец поцеловал меня без особой теплоты, как будто я уезжала на денек, а мамин поцелуй был попросту холодным; на прощание она коротко сказала:

– Надо думать, Сибилла, к бабушке ты будешь относиться лучше, чем ко мне.

Единственной, кого хоть как-то печалило предстоящее расставание, была Герти, но я знала, что в силу своего характера она тоже забудет меня через день-другой. Домашние никогда по мне не скучали: в их привязанностях для меня не нашлось места. Да я его и не заслужила, поскольку росла скверным ребенком. У меня не было качеств, которые внушали бы родным любовь или гордость, но мое сердце рвалось из груди от любви к ним.

Тосковала ли по мне Герти в тот вечер, как тосковала бы я, поменяйся мы с ней местами? Уж кто-кто, но только не она. Пустовало ли мое место за шумным столом? Вряд ли.

От мыслей о бедной маме, которая осталась дома, чтобы трудиться в поте лица, мне стало тяжело на сердце; отцовских обид я припомнить не могла, но подумала о его долготерпении по отношению ко мне – и меня снова захлестнула неизбывная дочерняя любовь. Почему, ну почему же они так и не смогли хоть чуть-чуть полюбить меня в ответ? Конечно, я никогда не стремилась показать, что достойна любви. Но смотрите, сколько любви достается тем, кто палец о палец не ударил, чтобы ее заслужить! Почему я уродилась страхолюдиной, вредной, несчастной, бесполезной… Почему не нашлось для меня места на этой земле?