Цитаты из книги «Часы»

Ни Салли, ни Кларисса в принципе не скупятся на нежности, и это, конечно, хорошо, но сейчас Салли хотелось бы, возвратившись домой, сказать что-то особенное, что-то выходящее за пределы не только привычной ласковости, но и самой страсти. То, что ей хотелось бы сказать, как-то связано со всеми теми, кого уже нет в живых; и с ее ощущением невероятного счастья

Насколько больше места занимают живые по сравнению с мертвыми, думает Вирджиния. Жестикуляция, движение, дыхание создают иллюзию объема. Смерть выявляет наши подлинные размеры, и они удивительно скромны. Разве ее собственная мать не выглядела после смерти так, будто ее подменили, подсунув уменьшенную копию из пепельно-серой стали?

Мэри позволяет себе немного отстать. Она смотрит на широкую грациозную спину Джулии и идеально симметричные луны ее ягодиц. Мэри испытывает желание и еще что-то более тонкое и болезненное. Вид Джулии возбуждает в ней эротический патриотизм, как если бы Джулия была той далекой страной, где она когда-то родилась и откуда ее выслали. – Пошли, – весело зовет Джулия, оглянувшись поверх оранжевого рюкзака. Мэри медлит. Ей кажется, что она никогда не видела ничего прекраснее. Если бы ты меня полюбила, думает она, я бы сделала все что угодно. Понимаешь? Все что угодно. – Пошли, – повторяет Джулия, и Мэри в отчаянье, в агонии (Джулия не любит ее, во всяком случае не любит ее так, как ей бы хотелось, и никогда не полюбит) бросается вслед за ней – покупать новые ботинки.

Когда Нелли отворачивается, Вирджиния наклоняется и – в нарушение всех традиций – целует Ванессу в губы. Это невинный поцелуй, вполне невинный, но сейчас, на этой кухне, за Неллиной спиной, он кажется чем-то невероятно изысканным и запретным. Ванесса возвращает поцелуй.

Она тянется к книге, заложенной серебряной закладкой (“Моему книжному червю с любовью”), подаренной мужем на какой-то из ее прошлых дней рождения. С глубоким и обнадеживающим чувством освобождения она начинает читать:

Она поглаживает живот. “Я никогда этого не сделаю, – произносит она вслух в чистой тихой комнате, – никогда”. Она любит жизнь, безнадежно любит; во всяком случае, в отдельные моменты; и кроме того, это фактически убило бы ее сына. И мужа, и второго ребенка, который еще только формируется в ней. Они бы никогда не пришли в себя после такого. Ни один приступ ярости или депрессии, ни одна самая дикая выходка живой жены и матери не идут с этим ни в какое сравнение. Это было бы злом, злом в чистом виде. Это пробило бы брешь в эфире, в которую бы ухнуло все, что она создала: размеренные будни, освещенные окна, стол, накрытый к ужину.

По-другому Лора хочет Дэна; это ее желание более темное и менее запутанное; в нем больше тонкой жестокости и стыда. Тем не менее это желание – острое, как осколок кости. Она может поцеловать на кухне Китти и любить мужа. Предвкушать тошнотворное удовольствие от его губ и пальцев (значит ли это, что ей желанно его желание?) и мечтать о новых поцелуях с Китти на кухне, или на пляже под визги детей, возящихся в волнах прибоя, или когда они с Китти со стопками сложенных полотенец в руках столкнутся в холле, смеющиеся, возбужденные, безнадежно влюбленные если не друг в друга, то в собственное безрассудство, прошепчут друг другу “шшш”, разбегутся, сойдутся снова.

Кто-то открывает входную дверь. – Это Джулия, – говорит Кларисса. – Черт. – Не волнуйся. Ей приходилось видеть плачущих мужчин. Черт принес ее дочь. Луи расправляет плечи и отступает на шаг в сторону, высвобождаясь из-под Клариссиной руки. Он продолжает вглядываться в сад, пытаясь привести в порядок лицо. Он думает о мхе. Он думает о фонтанах. Его вдруг начинают живо интересовать мох и фонтаны.

– Наверное, он самый талантливый из всех моих студентов за все годы, – говорит Луи. – Его моноспектакли о взрослении белого гея в Южной Африке просто поразительны. Удивительно сильные. – Что ж, – говорит Кларисса, не зная, что еще добавить. Она испытывает жалость и раздражение, и все-таки, думает она, Луи влюблен. Влюблен в молодого человека. Самому Луи пятьдесят три, а впереди у него теперь и секс, и нелепые споры, и страдания. – Он удивительный, – говорит Луи и вдруг неожиданно для самого себя принимается рыдать. Вообще-то такие спазмы волнения, когда глаза заволакивает жарким туманом, случаются у него постоянно. Поводом может быть песня или даже встреча со старой больной собакой. Но, как правило, он с ними справляется. Обычно ему это удается. Однако на этот раз слезы начинают литься прежде, чем он успевает сообразить, что происходит, и тот участок его сознания (тот самый, что считает шаги, глотки, хлопки) отмечает: он плачет, как странно. Луи наклоняется вперед, прячет лицо в ладонях, всхлипывает. На самом деле ни он не любит Хантера, ни Хантер его. У них роман, просто роман. Порой он вообще не думает о нем по многу часов. У Хантера есть другие, параллельные романы, будущее, о котором он мечтает, и, когда он двинется дальше, Луи не будет особенно скучать по его резкому смеху, неровным передним зубам, приступам недовольного молчания. В мире так мало любви.

Кларисса идет на кухню. Она все такая же непроницаемая, такая же невыносимо светская.