Цитаты из книги «Цирцея»

Исправить я ничего не могу, но желать исправить до конца дней не перестану.

Имел Одиссей такую привычку – предъявить свою мысль как пустое блюдо и посмотреть, что ты на него положишь.

С ним так легко было говорить откровенно. Лицо его походило на тихую заводь, которая надежно сохранит в своей глубине что угодно.

– Ну хватит, – выплюнула Пасифая. – Конец света наступит, пока ты добормочешь до конца. Я совокуплялась со священным быком, ясно? А теперь найди нитку.

На следующий день отец отыскал мать в верхнем мире, у заводи рядом с ее родником. Это был прелестный уголок, заросший крупноголовыми нарциссами, увитый дубовыми ветвями. Ни ила, ни ослизлых лягушек, только чистые округлые камни, а между ними трава. Даже мой отец, безразличный к тонкостям мастерства нимф, восхитился. Мать знала, что он придет. Она была хрупка, но коварна, ум ее – подобен шипозубой мурене. Мать понимала, как, будучи в ее положении, достичь могущества, – не кувыркаясь на берегу реки да рожая внебрачных детей. И когда отец предстал перед ней, облаченный в свое сияние, мать над ним посмеялась. Лечь с тобой? С какой стати? Конечно, мой отец и сам мог взять желаемое. Но Гелиосу нравилось думать, что всякая жаждет лечь с ним в постель – хоть рабыня, хоть богиня. На алтарях его дымились доказательства – приношения от женщин на сносях и незаконнорожденных счастливчиков. – Женись, – сказала мать отцу. – И никак иначе. А если женишься, то знай: вне дома можешь развлекаться с девчонками сколько хочешь, но домой никого не води, в твоем дворце я одна стану хозяйкой. Условия, ограничения… Для отца это было ново, а новое боги любят больше всего на свете. – Выгодная сделка, – сказал отец и, дабы скрепить ее, подарил матери ожерелье, которое сделал сам, с бусинами из редчайшего янтаря.

Я думала когда-то, что боги – противоположность смерти, но теперь вижу: они всего мертвее, ибо не меняются и ничего не могут удержать. Всю жизнь я шла вперед, и вот я здесь. У меня голос смертной, так пусть будет смертным и остальное. Я подношу к губам чашу, полную до краев, и пью.

То же самое, я слышала, он говорит, укачивая дочерей, разбуженных ночным кошмаром, перевязывая их ранки, унимая боль. Его тело знакомо на ощупь, как свое собственное. Я слушаю его дыхание, теплое в ночной прохладе, и вроде бы успокаиваюсь. Он не хочет сказать: нет боли. Не хочет сказать: нам не страшно. А лишь одно: мы есть. Вот что значит плыть по волнам, ходить по земле и чувствовать ее под ногами. Вот что значит быть живым.

Сидит рядом в пахнущей зеленью тьме, держит меня за руку. Теперь у нас обоих лица в морщинах, в отметинах прожитых лет. Цирцея, говорит он, все будет хорошо.

Его жизнь проходила под моей рукой, толчок за толчком.

Ты мудра. – Если и так, то потому лишь, что сотню жизней делала глупости. – Но ты хотя бы боролась за то, что тебе дорого.