В городке организовали серию разных по форме просветительских мероприятий по классовому сознанию под названием «вспоминаем о минувших горестях и думаем о грядущих радостях». Эти мероприятия были ориентированы на приехавшую в сельскую местность образованную молодежь и часть городской молодежи, которая демонстрировала негативную тенденцию «не знать своего счастья» и «не ценить имеющегося». Селяне изготовили из заплесневелой мякины и гнилой зелени полусырые «пирожки на пару», обваляли их в травяной золе и раздали горожанам, которые обычно жаловались, что хлебцы из кукурузной муки застревают в горле. Их заставили сесть в круг по периметру навозной ямы, в которой производственная бригада заготавливала удобрения, и, глядя на кишащие в ней белые личинки, жевать эти полусырые и измазанные в золе «памятные пирожки» из мякины. Молодежь водили в страшное и сумрачное место – запустелую отмель за пределами городка, чтобы они насмотрелись вдоволь на усеивающие всё вокруг непогребенные кости; это была «общая могила», последнее пристанище темного народа старого общества.
Приезжие и жители городка совместно организовали выставку классового просвещения: в клубе разложили вонючую окровавленную одежду, бичи, черепа, а также виселицы, «тигровые скамьи» и другие орудия пыток; все стены увешали агитплакатами, на которых богатые помещики и изменники-приспешники избивали простой люд. Негодяи на плакатах казались дьяволами и демонами, а в глазах слабых и беспомощных угнетаемых горел бунтарский огонь, и они крепко сжимали кулаки. Эти картины, как и большие плакаты с лозунгами «не забывайте классовую боль, крепко помните о кровной мести», вышли из-под кисти Ню Юньвана. Один за другим проводились митинги под лозунгом «помним о прежних горестях, думаем о будущих радостях». Однажды жаловавшийся на тяготы своей жизни человек заговорил о том, как голодал в три неурожайных года, и невольно разрыдался во весь голос. Присутствующих это глубоко тронуло, и место проведения митинга в тот же миг наполнилось стонами множества рыдающих.
Ведущий этого собрания тут же осознал серьезность проблемы и поспешил обратиться к старому отцу Сунь Чжишу, чтобы тот вышел на сцену и спас положение. А старик оказался удальцом. Он поднялся на сцену и смог парой фраз переменить всеобщее настроение: «А сегодня я пью отварной рис и ем вино: долой Америку!», после чего молодцевато сошел со сцены. Народ перестал плакать, внезапно разразившись дружным хохотом.
И Бай отказался от плана смастерить подводную лодку и теперь целыми днями проводил время с образованной молодежью на их «станции». За несколько месяцев такой жизни он не научился ничему путному, зато перенял у горожан городскую манеру речи. А его домашним, в особенности Чудовищу И, всё меньше был по нраву этот непутевый сын, который, еще не покинув родного города, уже отказался от родного говора.
Нарочитая шепелявость И Бая вызывала неудовольствие у многих жителей городка. Их уши были совершенно непривычны к этим чудаковатым интонациям, а в исполнении второго сына семьи И, родившегося и выросшего в Хулучжэне, столь странные звуки резали слух настолько, что по коже бежали мурашки. На деле-то всем было невдомек, что за тайна за этим стояла. И Бай влюбился: он полюбил представительницу городской образованной молодежи – Бай Вэйхун. С влюбленными парнями часто происходят странные перемены, и изменения в И Бае проявились в этом «акценте».
Помимо акцента он обнаружил еще кое-что общее, что связывало его и Бай Вэйхун, – чтение. Они всё больше сближались во всём – от содержания бесед до акцента, и в итоге у них сформировался единый язык общения. И Баю нравилась Бай Вэйхун, нравилась до смерти. Он то и дело забегал на станцию образованной молодежи, вроде как к тамошним парням, но на самом деле – чтобы тайком приблизиться к Бай Вэйхун. Он брал у нее на время книги, начиная с запрещенной «Дамы с камелиями», обернутой в обложку «Избранных произведений Мао Цзэдуна», и заканчивая рукописной копией «Пары расшитых туфелек». Вот так, возвращая одну книгу и беря следующую, он общался с ней некоторое время. Она даже подарила ему свой драгоценный блокнот в пластиковой обложке, в который переписывала афоризмы о любви. И Бай, опьяненный размывающей границы реальности любовной стихией, зазубрил афоризмы о любви из подаренного Бай Вэйхун блокнота наизусть. Однажды вечером, когда на небе светил ясный месяц, И Бай не смог совладать с внезапно охватившим душу порывом и невольно пришел к тем двум знакомым домам с черепичными крышами – станции образованной молодежи – в надежде на чудо случайной встречи. И чудо действительно произошло. Стройная, изящная фигурка Бай Вэйхун виднелась под большим деревом неподалеку. Сердце И Бая бешено забилось, и он ринулся прямо к ней. Рядом с Бай Вэйхун, прислонясь к дереву, стоял еще один человек, в военной форме. Бай Вэйхун представила их друг другу, сказав И Баю, лицо которого при этом исказилось от изумления, такие слова: «Это мой жених, он возвращался из командировки и по пути заехал повидать меня». И Бай едва не потерял сознание. С того вечера его говор вновь стал таким же, как у всех жителей Хулучжэня.
После того как в городке завершилось движение «вспоминаем о прежних горестях, думаем о будущих радостях», в моду вошли соревнования поэтов. Старческие руки, которые были привычны к лопатам и навозным вилам, взялись за перо, и все крестьяне городка, от мала до велика, превратились в поэтов. Хотя в Хулучжэне было много дураков, но оказалось, что и дураки умеют соблюдать ритм и рифму. Например:
Кадры здесь воруют! Бухгалтера – гребут,
Массы же народные суму большую шьют.
Деревня – на деревню, а двор глядит на двор,
На кадры масс народных упал тяжелый взор.
Или:
На работе бьют баклуши, от поноса пуст живот.
Продрищусь четыре раза, и – конец дневных работ.
Случались и стихотворения, содержащие глубокий философский смысл. Вот, например:
Хорошо, коль живы и отец, и мать!
Но самим нам надо, братцы, выживать.
Или:
Как супруги ни были б дружны,
Могут быть судьбой разлучены.
Таких рифмованных народных поговорок и пословиц в городке было много, они и стали литературной основой для широко развернувшихся поэтических баталий. А призывы вышестоящих инстанций к мобилизации и политика поощрения, предполагавшая обмен стихотворений на трудодни, пробудила в жителях городка творческий пыл и дала толчок их небывалому вдохновению. Поэтические соревнования проводили во всех селах и деревнях; говорили, что на знаменитой родине поэзии, в Сяоцзиньчжуане, повсюду – поэтические арены, а каждый человек – поэт. Во время официальных соревнований явно был выражен политический, революционный характер декламируемых стихотворений, например:
Мы, крестьяне, как топнем ногой –
Нас убоится монстр любой!
Эй, крестьяне, ударим-ка все разом –
Империализм накроем медным тазом.
Или:
Хулучжэнцы решительны и не падают духом.
Имперьялизму врежем, и он – рухнет.
Поэтические соревнования проводились каждый день, и горожане так навострились писать стихи, что даже в обычной жизни говорили в рифму. Утром, при встрече, один приветствовал другого так:
Ни свет ни заря! Старина Цао!
Куда ты так рано, Старина Цао?
А другой отвечал:
Сейчас не до шуток, друг Гао!
Сынок мой болеет, друг Гао!
Спешу я в Цяньцзе – в этом пункте
Дадут мне лекарство в медпункте.
А командир производственной бригады, раздавая членам бригады работу, так и сыпал прибаутками:
Чудовище И, а Чудовище И!
Бери сыновей – борозду попаши!
Если сегодня не справишься,
Завтра туда же отправишься.
И Бай перестал бегать на станцию образованной молодежи на западный берег: Бай Вэйхун нанесла колоссальный удар по его чувствам, да и в моральном отношении он тоже испытал потрясение. Он пребывал в бреду, не понимая, когда день, а когда – ночь, тихонько бормоча себе что-то под нос, и лишь спустя два с лишним месяца постепенно пошел на поправку.
Чудовище И волновался и сердился, опасаясь, как бы его второго сына не постигла судьба старшего – И Ши. Он повсюду тайком выведывал, нет ли где предсказывающих судьбу и усмиряющих духов, способных отвести беду, и являлся под покровом ночи и к замужним женщинам, и к вдовам. На деньги, которые он наскребал по сусекам, он покупал им по килограмму печенья да по паре банок фруктовых консервов и украдкой молил о помощи всяческих знахарок. В те годы такого рода суеверия были строго запрещены, так что Чудовище И, ища способы излечить сына, рисковал повторно нарваться на критический разбор и распрощаться с жизнью.
Одна знахарка, богиня-удав, сказала ему: «На обратном пути пройди десять верст на юго-восток, как наткнешься на рытвину, остановись, отбей вперед три поклона, потом сожги несколько бумажек, и сын твой очнется». Чудовище И поспешно прошагал десять верст на юго-восток, там действительно нашлась рытвина, в которой какая-то семья заготавливала себе компост. Но он, нисколько не смутившись, запрыгнул прямо в выгребную яму, отвесил три поклона и сжег бумажки, провоняв с ног до головы. Другая, лиса-оборотень, сказала: «У тебя дома чан не на том месте стоит, возвращайся да передвинь его». Чудовище И всю ночь напролет, пыхтя и кряхтя, передвигал чан, в результате по неосторожности разбил его и растянул себе поясницу; пришлось ему, ворча, пролежать на печи десять с лишним дней, прежде чем он вновь смог встать на ноги. А еще одна, богиня-заяц, сказала: «У тебя в свинарнике один камень в оградке не на том месте лежит, надо бы переставить». Чудовище И, не дожидаясь, когда заживет поясница, взялся сносить оградку свинарника, в результате чего купленный несколько дней назад поросенок сбежал, а упавший с оградки камень свалился ему прямо на стопу, да так, что от боли он переменился в лице и отчаянно закричал. Когда Чудовище И, прихрамывая, заново возвел оградку вокруг свинарника, душевное самочувствие И Бая заметно улучшилось. В глубине души старик И еще сильнее уверовал в магическую силу этих знахарок. Он вновь купил несколько цзиней[9] печенья и отправился поблагодарить этих великих богинь, которые спасли И Бая в минуту крайней опасности. И Бай и не подозревал о чудесных методах лечения, к которым прибегнул его отец. Ему лишь казалось, что на сердце лежит тяжелый камень, и это продолжалось до тех пор, пока он однажды во сне не пукнул, проснувшись при этом от испуга. После этого он почувствовал себя намного лучше, и камень с его сердца упал.
Еще одним изысканным развлечением, которое интересовало хулучжэнцев даже больше, чем поэтические соревнования, был просмотр и участие в выступлениях, которые часто организовывала творческая агитбригада, сформированная из прежней театральной труппы. За счет участия городской образованной молодежи произошли перемены в составе музыкальных инструментов оркестра агитбригады. На сцене начали появляться скрипка, виолончель, саксофон и другие иностранные штуковины. Благодаря этому удалось повысить уровень «военного оркестра», в котором упор делался на эрху, юэцинь и аккордеон, а для аккомпанемента использовались зурна и барабаны. Несмотря на то, что члены творческой агитбригады не были профессионалами, их часто привлекали к участию в различных художественных фестивалях уезда. Под предлогом репетиций они могли быть освобождены от таких тяжелых работ, как террасирование полей и капитальное строительство на селе. За репетиции и выступления артистам точно так же засчитывали трудодни и в полном объеме выдавали пайки; к тому же они могли одеваться в более красивую, более диковинную одежду, нежели обычные крестьяне из городка. Эти многочисленные привилегии привлекали толпы юношей и девушек городка. Они наперебой, пустив в ход все средства, просили мастеров взять их в ученики, чтобы получить возможность втиснуться в агитбригаду. Поэтому в Хулучжэне, известном своими музыкальными традициями, началась новая мода на пение и музицирование.
И Цянь и И Вань тоже не захотели оставаться в тени и начали уламывать своего отца, Чудовище И, чтобы тот позволил им обучиться игре на музыкальных инструментах. Семья И была очень бедной, такие заморские инструменты, как скрипка и труба, были им не по карману. В итоге И Цянь научился играть на губной гармошке, а И Вань – на флейте. Одновременно с двумя братьями музыкальной науке учились в городе еще три – четыре десятка человек; среди них были восемь – девять девочек, которые учились танцам у представительницы образованной молодежи в агитбригаде – Бай Вэйхун.
Вдруг в городке «все пустились в пение и пляс, повсюду зажурчали бурные ручьи». В доме культуры, под большими деревьями, на обеих сторонах излучины реки, в крестьянских дворах звучали музыка и песни, царили радость и веселье. Вечерами звуки трубы, флейты, циня, мужские и женские голоса, собачий лай и куриное кудахтанье, супружеская брань и детский плач сливались воедино: они то затихали, то вспыхивали вновь, создавая уникальную симфонию сельской ночи в Хулучжэне.
На второй год после женитьбы у Ню Юньвана и Албании родились двойняшки, да еще и разнополые – мальчик и девочка. Стирающие в излучине реки одежду женщины снова принялись хаять Албанию. Они пустили слух, будто Албания всё больше становится похожа на нечистый дух: ведь она умудрилась сразу «двух щенков нагулять». От курицы, которая несет яйца с двумя желтками, добра не жди, она может навлечь на человека беду, о чем жителям городка было известно издревле. Если курица снесла яйцо с двумя желтками – это недобрый знак, и если женщина родила двойню, это тоже не предвещает ничего хорошего. Люди слепо верили в то, что должно случиться какое-то несчастье, и, конечно, произойти оно должно было именно с непосредственным виновником события – Албанией.
Часто в нашей жизни желания расходятся с действительностью. Весть о том, что Ню Юньвана приняли на работу на уездной радиостанции, жители городка восприняли очень радостно, ведь деревенские жители только мечтать могут о том, чтобы попасть на работу в город!
Кучковавшиеся в излучине реки женщины негодовали: они не верили, что для «курицы, снесшей яйцо с двумя желтками», всё закончится хорошо. Сговорившись, они стали повсеместно распространять лживые слухи о том, что Ню Юньван якобы закрутил в городке с одной дикторшей интрижку. Они разнесли эту весть во все стороны, да еще и приплели к этому, что якобы кто-то из городка ездил в большой город и там своими глазами видел, как Ню Юньван гуляет под ручку с этой женщиной.
О проекте
О подписке