Тюрьма Хантсвилль. Штат Техас
Камера. Мотор. Поехали!
Оператор: А что снимать-то?
Режиссер: Издеваешься?
Оператор: Я же не спросил «кого», я спросил «что». Он смотрит в одну точку и ничего не делает.
Режиссер: Смертная казнь через несколько часов, что он, по-твоему, должен делать?
Оператор: Да ладно, это же Микки, выкрутится.
Режиссер: Не в этот раз.
Оператор: Все равно попытайся заставить его рассказать свою историю.
Режиссер: Легко сказать… Микки? Это твой последний шанс рассказать о Верене…
Микки
…Она ворвалась в мою жизнь три года назад. Натолкнулась на меня и сделала шаг назад. Я посторонился, давая ей возможность пройти.
Эта история началась с того шага. Все эти ограбления банков, безумные видеоролики, стрельба в аэропортах – все это было намного позже.
Сейчас вокруг меня серые липкие стены и стул. Вокруг него провода. Ядовитый химический свет постепенно убивает мои глаза. Я здесь уже неделю. Семь дней и столько же ночей подряд я обдумывал то, что я должен буду сказать. Ну, знаете, перед электрическим стулом. Или смертельной инъекцией. Я как-то не уточнял. Не вижу смысла.
Вообще говоря, это странно. Процедура будет закрытой. Почему-то публичные казни вышли из моды. То есть спрос на них все так же высок, но правительство почему-то предпочитает держать народ в голодном напряжении. Смерть в прямом эфире будет иметь слишком высокие рейтинги. Страшно даже подумать про количество просмотров в Интернете. Они сочли, что с меня хватит.
Так вот все будет происходить в пустой комнате. Передо мной обязательно будет глухое плексигласовое стекло, за которым будет стоять пара следователей. Они будут моими слушателями. Им я и скажу свои последние слова. Фишка в том, что они ни черта не рубят по-немецки, а по-английски я говорить не буду. Мое последнее слово никто не поймет. Это странно, правда? В этой речи не будет фразы «я признаю свою вину». Я виноват только в том, что еще жив, а она – нет. Ничего. Это скоро исправят.
Три года назад. Верена
– Вы куда-то едете или просто едете? – мы не поняли вопроса, а это был чертовски хороший вопрос…
Это откуда-то из Керуака, которого я включила вместо музыки. Приблизительно 46-я минута. Мне повезло, еду на самом первом сиденье и имею возможность смотреть в гигантское лобовое стекло водителя. В путешествиях ведь главное не конечный пункт следования, а вот это лобовое стекло, дорога и наушники.
Керуак, Кизи, Вулф, Томпсон, Лири… Все эти сумасшедшие писали не про меня. Они умели жить по-настоящему. Всегда восхищалась лю[5]дьми, которые умеют жить так, что дрожат стены. Успокаивает только юриспруденция, которую я изучаю в колледже. Из ее истории я точно знаю, что обычно такие люди заканчивают либо в психиатрической больнице, либо в тюрьме. Так что, наверное, мне нужно радоваться тому, что у меня есть колледж, жених Анкель и чертова юриспруденция. То есть были.
Автобус разгоняется километров до ста в час, не меньше. В наушниках заканчивается запись. От этой воцарившейся тишины, прерываемой лишь утробным гулом мотора, становится холодно и страшно. Почему-то мне всегда нужен какой-нибудь шум. Когда нет музыки, книги или кино, начинаю отвлекаться на мысли, а я от них вздрагиваю.
Все лобовое стекло водителя занимает идеально ровное полотно дороги с ярко-белой полосой разметки. На приборной панели есть только одно украшение. Статуэтка Ганеши, буддистского бога удачи, кажется. Точно помню, что этого слоненка, сидящего в позе лотоса, зовут Ганеша, но кто он и за что отвечает, не знаю. Скорее всего, ответствен за удачу, иначе какой смысл ставить его на приборную панель? Статуэтка тяжелая, выкрашенная под бронзу. Глаза этого слоника хитро прищурены. Интересно, кто из водителей увлекается буддизмом? Парень со змеями на руке или его напарник, худой и с блуждающим взглядом? Таких, как этот напарник, играл Джилленхолл в начале своей карьеры.
Через несколько часов я приеду в Берлин. Никогда не бывала в этом городе, но отныне это мой дом. Странно. Нет, не то, что я там никогда не была, а то, что появится дом. Это почти как начать все сначала. Только у меня ничего не получится. Я смотрю на то, как движется линия разметки, перерезающая надвое лобовое стекло водителя. Кроме этих белых штрихов, практически ничего не видно.
Автобус въезжает на территорию какой-то автостанции. Смотрю на часы. По идее, в Берлине мы должны быть только через три часа. Парень со змеями на руке оборачивается и видит мой недоуменный взгляд.
– Через пятнадцать минут поедем, – говорит он.
Водитель – парень чуть старше меня на вид. Может, лет двадцать пять где-то. Короткая стрижка, темные волосы и выбритые виски. Над ушами что-то вроде волн или зигзагов. Неестественно белая кожа. На руке татуировка – клубок вьющихся змей. Выключаю плеер в телефоне, достаю сигареты и выхожу на улицу. Сонные люди тут же выстраиваются в очередь к выходу. Они перебрасываются какими-то фразами, отчего возникает ощущение гула. Вид у всех такой, будто зомби-апокалипсис уже наступил, а я и не заметила. Когда оказываюсь на улице, меня буквально сбивает с ног раскаленный воздух, кажется, без малейшей примеси кислорода. Даже не думала, что здесь может быть такая погода. Сейчас ночь, а на улице градусов тридцать жары.
– Держи, – говорит мне водитель. Оборачиваюсь и вижу, что он держит в руках два стаканчика с кофе из автомата. Я продолжаю непонимающе смотреть на кофе. Зачем? Какой в этом смысл, если мы больше не увидимся? Благодарно киваю и делаю глоток. Кофе вкусный, но горячий, а хочется хоть чего-то холодного.
– Он лучше от жары поможет, – поясняет он.
Водитель оказывается прав. Горький, крепкий кофе обжигает, но после первого же глотка я перестаю замечать эту удушливую жару.
– Откуда ты? – спрашиваю я. Кстати, коммуникабельность – не самое мое сильное место.
– С чего этот вопрос? По-моему, у меня внешность истинного арийца, – отвечает он, оглядываясь куда-то назад.
– Да, но истинные арийцы не покупают кофе незнакомым девушкам, – хмыкаю я и невольно делаю шаг назад.
– У тебя слишком предвзятое отношение к Германии.
– То есть жадность немцам не свойственна? – спрашиваю я.
– Почему? Свойственна. Жадность свойственна тем, у кого есть деньги. А у меня их нет, – отвечает он.
Микки
Кажется, что скоро воздух вот-вот начнет плавиться в моих руках. Я въезжаю на территорию берлинского автовокзала и открываю двери автобуса. Народ потихоньку начинает выбираться наружу.
Напарник – странный парень моего возраста. Представьте себе двадцатилетнего маньяка в очках. Вот именно так Ленц и выглядит. Знаете, люди стараются держаться подальше от таких. Когда он говорит, начинает задыхаться, поэтому предпочитает молчать. Взгляд то и дело блуждает где-то в космосе. Нет, он не курит и даже не пьет. Просто мутный тип.
– Ты поможешь с багажом? – спрашивает он, судорожно вздыхая в конце фразы. Вполне можно было бы списать на несостоявшийся зевок, если вы его не знали раньше.
– С чем? – спрашиваю я, с силой прижимая пальцы к переносице. Тупой жест, особенно если третьи сутки не спишь.
– Ладно, сам справлюсь, – машет рукой маньяк. Я с трудом поднимаюсь с водительского кресла и выползаю из автобуса. Вот здесь-то жара и придавливает меня к асфальту. Дышать реально трудно. Помню, когда мать нас с сестрой потащила в Индию, была такая же погода. Когда вышли из аэропорта, мы с Бонни буквально согнулись от этого воздуха. Он был как расплавленное железо. Воздух как орудие пытки. Индия навсегда осталась в моей памяти синонимом ада. Судя по всему, дело не в Индии, дело в памяти.
Я хлопаю себя по карманам в поисках сигарет. Точно помню, что в пачке еще три оставалось, только где пачка-то?
– Держи, – тихо говорит девушка с рюкзаком. Та, которой я купил кофе пару часов назад. Просто хотел, чтобы она меня запомнила. Странное желание. Знаю. Сейчас она безучастно разглядывает то, как суетятся люди возле автобуса. Значит, кроме рюкзака, у нее ничего с собой нет. Путешествует по Европе налегке. Не люблю путешественников. Я их не понимаю. Куда они едут и зачем?
– Спасибо, – говорю я по-английски и вытаскиваю пару сигарет. – Берлин – конечный пункт, или дальше едешь?
– Конечный, наверное, – она растерянно кивает и оглядывается по сторонам. Кажется, что она не знает, зачем сюда приехала, и хочет обратно в автобус. Ей не нравится этот город. Мне тоже. У нас много общего.
– Если бы мог держаться на ногах, предложил бы показать тебе город, – говорю я.
– Не надо, я найду дорогу до Унтер-ден-Линден, – улыбается она. – Оригинальная татуировка, – она указывает на клубок змей на моей руке. Одна из первых работ Бонни. Она долго тренировалась на мне, прежде чем «перейти на настоящих людей».
– Моя сестра – художница, – зачем-то говорю я.
– Видимо, талантливая, – кивает она и отходит от меня. Так, будто боится. Меня часто люди опасаются. Не знаю, почему.
Ленц вытаскивает последний чемодан из багажного отделения и с трудом закрывает двери.
– Он мне серийного убийцу напоминает, – как можно тише говорит она.
– Поверь, ты не оригинальна, – усмехаюсь я.
К нам подбегает маньяк-напарник. Девушка тут же вежливо отходит в сторону и начинает кому-то звонить. Воздух, на время отступивший от своего коварного плана по завоеванию Берлина, вновь начинает гореть и плавиться. Черт возьми, это Берлин, а не Индия. Почему здесь так жарко? Именно сейчас?
С напарником мы проходим в диспетчерскую и по очереди расписываемся в журнале. Потом подписываем пару бланков. Еще полчаса, и можно будет вздохнуть свободно. Я вспоминаю о сегодняшнем плане на день и непроизвольно морщусь. Так не должно было случиться.
– Как у тебя дела? – спрашивает женщина-диспетчер. Элен. Худая блондинка лет сорока с очень грустными глазами. Она внимательно изучает все квитанции, а потом пристально смотрит на меня.
– Все хорошо, – говорю я и поворачиваюсь к двери. За деньгами нужно будет прийти вечером. Я получаю сдельно, за каждый рейс. То есть за два рейса сразу. Берлин – Барселона, Барселона – Берлин. Раньше в Варшаву ездил, но это короткие рейсы, за них меньше платят, а мне нужны деньги. Очень нужны.
За прожитые двадцать четыре года я умудрился окончательно испортить все, что только мог. Причем не сделал ничего плохого. Правда. Просто… Вообще, знаете, есть даже такая статья «преступное бездействие». Вот именно этот пункт, короче говоря. Бездействие, кстати, всегда преступно. Оно убивает. Медленно так съедает жизнь. Вполне может считаться особо жестоким методом убийства. В моем случае так уж точно.
Выхожу с территории автовокзала и пытаюсь вздохнуть полной грудью. Ну, вроде как заключенный на свободу выходит. В легкие попадают пыль, гарь, все, что угодно, но только не кислород. Часы показывают пять тридцать утра. К Бонни ехать еще рано. До дома добираться полтора часа. До того места, что стало мне служить ночлегом. Так будет точнее. Я его называю Бункером. По сути, там, наверное, действительно можно было бы укрыться от какой-нибудь небольшой бомбы. Полтора часа слишком долго. К тому же, если упаду на кровать, тут же усну, а там неизвестно, во сколько проснусь. Не успею к Бонни, а она будет ждать.
Я с сожалением смотрю на удаляющуюся от меня фигуру девушки с рюкзаком. Смотрю на то, как она машет рукой идущему навстречу парню. Он пытается обнять ее. Она застывает на месте, но парень все-таки сгребает ее в охапку. Она все время ведет себя так, будто ей страшно, будто она растерянная маленькая девочка в незнакомом городе.
Когда встречаешь ту самую девушку, жизнь меняется. Она разламывается надвое. У меня нет времени менять свою жизнь, я спешу к Бонни.
Верена
Анкель – мой жених, юрист в больнице отца. Последний, кого он напоминает, лысый и несчастный еврей-юрист из сериала «Клиника». И все равно, когда я думаю о его работе, вспоминаю этого персонажа. Вообще говоря, Анкель – глянцево красивый парень с накачанным торсом и вселенским презрением во взгляде.
– У тебя очень красивые глаза, – говорит он и заводит машину.
– Ты мне это каждый день говоришь, – отвечаю я, но все равно улыбаюсь.
– Они у тебя каждый день разные. Впервые вижу человека, у которого цвет глаз меняется чуть ли не каждую минуту.
– Они зеленые, – отвечаю я.
– Да, но иногда карие, серые и даже синие. Ты ж моя невеста, я все о тебе знаю.
– Вот не надо врать, у меня никогда глаза серыми не становятся. Терпеть не могу этот цвет, – в шутку протестую я.
Если у девушки каждый день меняется цвет глаз, значит, у нее есть набор цветных линз Magic eyes. Отличная вещь. У меня действительно каждый день новый цвет глаз. В зависимости от настроения. Чаще всего зеленые. Поэтому Анкель считает, что они зеленые.
Он отвозит меня в квартиру отца. Здесь я оставляю ненужные вещи, принимаю душ, переодеваюсь и придирчиво разглядываю себя в зеркале. Ко встрече с отцом готова. Наверное. То есть возможно.
– Может, перенесем встречу с отцом на вечер?
– Завтрашнего дня? – спрашивает Анкель.
– Это было бы идеально.
– То есть ночевать ты будешь у меня, а не здесь?
– С чего бы это?
– Просто твой отец обычно ночует дома. Он будет немного удивлен, если обнаружит спящую в гостиной дочь, которую не видел полтора года и которая с ним даже не поздоровалась.
Анкель настаивает на том, чтобы мы сделали селфи, и тут же выкладывает его в Инстаграм. Идиллическое фото с фешенебельным немецким домом на заднем плане. Садимся в машину и едем в больницу к отцу. Уже на подъезде к воротам клиники слышу мелодию своего звонка. Hello, I love you. Tell me your name. The Doors. Сбрасываю звонок.
В больнице оказывается, что отец слишком занят сейчас. Он удивляется при виде меня. Неуклюже обнимает и просит послоняться пока по больнице. Предлагаю ему перенести торжественную встречу на завтра. Он соглашается. Кажется, что мы оба испытываем облегчение от этого.
Устраиваемся с Анкелем на лавочке возле больницы и разглядываем прохожих. За ними интересно наблюдать, потому что мой будущий муж знает все и обо всех. В больнице это означает исчерпывающую информацию о том, когда у тебя были прыщи, вши и геморрой. В случае Анкеля он еще знает, во сколько обошлось человеку лечение по страховке.
Я достаю из пачки сигарету и с опаской оглядываюсь на пожилую даму, которая уже успела брезгливо скривиться. Тут я вижу идущую от ее рук дымящуюся струйку. Недоуменно присматриваюсь и понимаю, что презрение на ее лице относится к Анкелю, а не к сигарете. Ну, здесь я ничего не могу поделать. Его же нельзя назад в сумочку запихнуть. К тому же не понимаю, что ей в нем не понравилось.
– Тебе нужно бросить курить, – задумчиво говорит Анкель, аккуратно вынимая у меня из рук сигарету.
– Зачем? – задаю я самый логичный вопрос в мире.
– Будешь в старости, как та бабка, смолить на лавочке, – кривится Анкель.
– А что плохого?
– Тебе еще детей рожать, – глубокомысленно заявляет он, медленно вытягивая из моих рук сумку с пачкой сигарет.
– Отдай мою сигарету, – протестую я.
– Ты моя невеста, поэтому… – Я успеваю выхватить из сумки пачку и закуриваю новую сигарету. Анкель остается держать в руках мою сумку.
– Убивает не курение, убивает жизнь, – говорю я и нагло затягиваюсь сигаретой.
– Таких фразочек можно придумать тысячу и одну. Сигареты все равно будут сокращать твою жизнь. Медленно и неотвратимо, – говорит Анкель.
Я с интересом смотрю на тлеющую у меня в руках сигарету. Будто в ответ на мой взгляд край подожженной бумаги загорается красным, а скопившийся пепел неосторожно падает на асфальт и разлетается на тысячи мелких пылинок. Когда стоит такая жара, все постепенно превращается в пыль. Сам воздух, кажется, приобретает консистенцию пыли.
Только сейчас я окончательно понимаю, что приехала в Берлин. Не такой уж и противный город. Признаем честно. Вокруг полно красивых высотных зданий, все строго, правильно и со вкусом. Мне никогда не нравились все эти кукольно-открыточные немецкие городки, но Берлин не имеет с ними ничего общего. Это большой, немного громоздкий город.
– Ну что, идем отмечать возвращение Верены Вибек? – спрашивает Анкель. – Если мы в тот бар, то мне нужно снять наличные, – добавляет он. Как будто я знаю, что за бар он имеет в виду.
О проекте
О подписке