– Мне с трудом верится, что Анна призывает вас для таких пустяков, – сказал сухо король. – Но так как вы решили быть скромным до конца, то знайте, сэр Клемент, что мне известно больше, чем воображают Анна и ее приверженцы! Агенты, на которых я могу положиться, следят за каждым шагом этой безмозглой куклы.

Он схватил руку доктора и сжал ее так сильно, что старик побледнел от боли.

– Осторожнее, ваше величество! – произнес он со стоном.

– Вы чересчур изнежены, – сказал колко король, – но вы не проявляете особенной чувствительности, когда перевязываете мою больную ногу.

Доктор не возражал на это замечание.

– Я уже несколько раз говорил вам, Клемент, и повторяю с таким же убеждением: Анна Болейн желает всем сердцем моей смерти; она надеется благодаря смазливому личику привлечь на свою сторону всех лордов королевства и управлять народом от имени заморыша, который родился от нашего союза! И как я мог надеяться, что от подобной женщины может родиться сын?..

– Все эти обвинения чрезвычайно важны! – проворчал сэр Клемент, озадаченный откровенностью и пылкостью, с которой говорил в это утро король.

Как и все приверженцы изгнанной королевы, старый доктор считал семейство Болейн, не исключая Анны, способным на любые поступки и не стал возражать своему повелителю.

– Не далее чем вчера, – продолжал король с тем же негодованием, – она вдруг обратилась к одному из придворных юнцов и спросила шутливо, не хочет ли он обуться в сапоги мертвеца, то есть вступить с ней в брак после моей кончины? Несчастная рассчитывает на эту рану! – воскликнул он с отчаянием. – Но если она случайно ошибется в расчете, то какое средство она выберет, чтобы скорее достичь своей заветной цели?

Старый врач побледнел, и лицо его выразило глубокую тревогу.

– У вашего величества есть преданные слуги, которые сумеют оградить вас от козней ваших тайных врагов! – отвечал он неровным, но решительным голосом.

– О, Клемент! – возразил взволнованный король. – Сколько принцев, имевших точно таких же преданных и неподкупных слуг, стали жертвами неожиданной насильственной смерти! Убийца заверял их в своей преданности в ту самую минуту, когда его кинжал наносил им смертельный удар; дружеская рука подносила им чашу с отравленным вином на оживленном пиру! Клемент, ты никогда не давал мне повода усомниться в тебе, ты меня не обманывал и не льстил мне! Я верю в твою честность, неподкупную преданность: присматривай же за ними! Я не дам прикоснуться к моей больной ноге ни одному врачу, кроме тебя. Мне надоела жизнь, но я буду отстаивать ее с отчаянным упорством. Если бы я мог пасть со славой в бою, я не стал бы жалеть ни о чем, что оставил на земле, даже о престоле; но умереть в засаде или от руки врага, который будет смеяться надо мной, наслаждаться моими предсмертными мучениями и оскорблять меня безнаказанно, который возьмет скипетр, стоящий около моей постели, и завладеет моей королевской короной, – это выше моих сил, мысль об этом отравляет мое существование! И когда эта женщина предлагает мне блюдо с моего же стола и смотрит на меня с веселой улыбкой, я только в редких случаях отвечаю согласием на такую любезность. Я смотрю подозрительно и на того, кто подает мне хлеб, и на того, кто подносит вино; я сажусь за обед иногда раньше, а иногда позже назначенного времени, но отлично знаю, что подобные меры – плохая гарантия, если враги мои действительно решили завладеть моим троном!

Генрих VIII замолчал и откинулся на высокую спинку кресла, как будто обессилев после длинной и эмоциональной речи.

Но не прошло минуты, как он внезапно и стремительно вскочил с места.

– Клемент! – воскликнул он повелительным тоном. – Не смейте говорить никому о нашем разговоре! Да притом… почем знать? И вы тоже, быть может, принадлежите к партии моих тайных врагов?

Кровь прилила к сердцу старого доктора, и его всегда кроткое, спокойное лицо запылало от гнева.

– Ваше величество! – сказал он изменившимся голосом, изобличавшим силу его негодования. – Вы, верно, в лихорадке… Только этим я могу объяснить такое оскорбительное для меня заключение! Ваша жена, ваш врач, весь ваш придворный штат, не исключая этой бедной собаки, которая дремлет около кресла, вступили в общий заговор против вашей особы!

– Ну, извините, доктор, – проговорил чуть слышно сконфуженный король.

Он был втайне доволен гневом сэра Клемента, а еще того более пылающим румянцем, покрывшим бледное, спокойное лицо старого медика.

«Кровь никогда не лжет! – рассуждал подозрительный Генрих. – Язык может лукавить… Люди умеют плакать притворными слезами… Но кровь не подчиняется никаким приказаниям; румянец вызывают только сильные чувства, но нельзя забывать, что человек краснеет иногда от стыда, от сознания своей страшной испорченности!»

– Сомнение – самый злой из бичей человечества! – воскликнул, уступая невольному порыву, раздраженный король.

Он подошел к кушетке, которая стояла на другом конце комнаты, и упал на нее так грузно и стремительно, что раздался довольно сильный треск.

Тогда доктор Клемент приблизился к нему и сказал с достоинством:

– Государь! Я лечил вашего уважаемого покойного родителя и вашу августейшую, благородную мать Елизавету Йоркскую; я присутствовал при кончине вашего деда. Я служил так же честно и вам, ваше величество. Я хотел служить вам до конца моей жизни, но одно ваше слово все перевернуло, и я клянусь своей совестью, что с этой минуты никогда не появлюсь во дворце!

Старик снял с шеи орден, данный ему за верную и усердную службу, и, положив его почтительно у ног своего повелителя, вышел медленным шагом из королевской спальни.

Генрих VIII молчал, и лицо его оставалось бесстрастным, но, когда доктор вышел, он произнес невнятно какое-то проклятие и оттолкнул носком своего сапога орден сэра Клемента.

Но вспышка гнева уступила место печальному раздумью.

– Я его заподозрил совершенно напрасно, – прошептал он уныло, – он один из всех был мне душевно предан; никакие сокровища не смогли бы заставить его поступить против совести; я могу обвинить его только в преувеличенной приверженности Екатерине! Он, как и все почитатели этой властолюбивой и надменной принцессы, не простил мне моего брака с Анной. Но я и сам, черт возьми, сознаю все безумие подобного союза!.. Эй, Клемент, вернись! – крикнул громко король.

Убедившись, что доктор не слышал его зова, Генрих VIII привстал и потянул порывисто и сердито сонетку. Паж быстро вошел в спальню.

– Сэр Клемент еще здесь? – спросил его король.

– Он только что уехал.

– А есть ли кто в приемной?

– О да, ваше величество, там находятся граф Кромвель Эссекский и испанский посланник!

– Как? Испанский посланник? Он уже опять здесь! – проговорил король с большим воодушевлением. – Пусть он ждет, если хочет, а мне хочется спать… Нет, впрочем, попроси ко мне графа Эссекского!

И Генрих лениво растянулся на кушетке.

Кромвель почтительно, но торопливо вошел в спальню. Худоба его и зловещий огонь, горевший во впалых и лживых глазах, привлекли в это утро более обычного внимание короля.

«Да, природа умеет метить ядовитых ехидн: их никогда не откормишь!» – подумал он невольно, посмотрев исподтишка на своего министра.

– Ну, что нового, граф? – спросил он вслух с добродушной шутливостью. – О чем вы толковали с посланником? Он явился, конечно, опять с просьбой Испанского двора улучшить по возможности участь принцессы Галльской?!

– Я даже заметил у него в кармане какой-то пакет: это, верно, прошение! – отвечал Кромвель, подражая шутливо-добродушному тону своего повелителя.

– Ну да, старая песня! – сказал Генрих VIII. – И я знаю заранее, что прочту в прошении неизменную фразу: «Имеем честь поставить еще раз на вид английскому монарху, что принцессе испанского королевского дома нельзя жить без слуг, без экипажа, в простом и бедном домике в отдаленном Кимблтоне!» Они бы завопили еще сильнее, если бы этот домишко не был моей собственностью. Да и кто принуждал ее жить в этом захолустье? Разве я ей мешал вернуться в Испанию? Да, нечего сказать: тяжелую обузу взвалили вы мне на плечи!

– Я?! – воскликнул Кромвель не без испуга. – Но я, ваше величество, только выполнял ваши приказания!

– Так! – возразил король с язвительной насмешкой. – Позвольте же спросить, не эти ли советы нашептывал мне ваш лукавый язык? Уж не я ли придумал систему разрушения, к которой вы сумели склонить меня силой вашего красноречия?

– Но я, ваше величество… – начал было Кромвель.

– Пожалуйста, без «но»! – перебил повелительно и надменно король. – Не спорю, в казну мою поступило две-три пригоршни золота от всех наглых захватов, совершенных милордом графом Эссекским с моего разрешения, исторгнутого у меня помимо воли под предлогом поправить финансы королевства и вывести мой корабль в золотое море.

– За что вы оскорбляете меня, ваше величество? – проговорил Кромвель изменившимся голосом.

– Я говорю вам, граф, – перебил снова Генрих, наслаждаясь мучениями человека ему антипатичного, которого, однако, он считал невозможным удалить от себя, – и говорю, заметьте, с глубоким убеждением, что принятые меры обогатили только вашу особу! Начнем хотя бы с сокращения числа монастырей. Что мне это дало? Сущие пустяки, так как все поземельные церковные угодья достались лордам! Ведь только подкуп склонил их отречься от римско-католической церкви и признать меня папой! Но нельзя же отрицать, что сам сатана не дал бы за их души и сотой доли той суммы, за которую я купил их голоса! А сколько мне пришлось выделить вам как главному викарию моего королевства? Ведь доход с четырех богатейших епархий, земли дюжины упраздненных обителей, права, титулы, пенсии, ну одним словом, все, потому что вы были голы и ничтожны, как земляной червяк, и остались бы им, если бы я вас не вытащил из болота!..

Лицо Кромвеля вспыхнуло, он опустил глаза.

– Я ни на минуту не забываю о великих милостях, которыми вы удостоили меня, ваше величество! – произнес он почтительно.

– Ну еще бы! – воскликнул запальчиво король. – Вы и лорды всегда должны помнить, что я незаменим во многих отношениях, что вы сильны до тех пор, пока я этого хочу! Да, я слежу за всем, я проникаю в глубь человеческой мысли, я смело встречу любую опасность и смещу не задумавшись неверного министра при первом доказательстве его недобросовестности!

Граф Эссекский не поднимал глаз, он был ужасно бледен; ему пришло на ум, что король собирается обвинить в измене и предать суду его и других лордов, которые горячо поддерживали его на заседаниях Совета. Милорд Кромвель не знал, на что ему решиться и что ответить на эти не совсем прямые обвинения; положение было довольно щекотливым; он решил молчать.

– А сколько возмутительных проступков и наглых грабежей, – продолжал мрачно Генрих, – которые навлекли на меня порицание народа, так как совершались, конечно, от моего имени. Чего только не придумывали! С икон снимали ризы, из обителей брали церковные сосуды под предлогом, что при их учреждении не соблюдены формальности закона! Подумаешь невольно: «Какой великолепный и святой человек этот милорд Кромвель!..» Хотелось бы только узнать, сколько денег вы заполучили от всех этих захватов. Да, нечего сказать, мы отважно вступили на путь нововведений, отринув католическую церковь… даже слишком отважно!

– Все, что я выслушал от вашего величества, удивляет меня в высочайшей степени! – промолвил граф Эссекский.

– Удивляет? – повторил с ядовитой усмешкой король. – Ну так что же? Удивление – неплохой путь к отступлению, да, нечего ответить! Скажите мне, каковы размеры вашего состояния! А, вы не знаете! Но я-то знаю лучше, чем вы. Запомните, милорд Кромвель, что я иду на обман только в экстренных случаях, когда вижу в этом свою личную выгоду, и учтите: мое снисхождение покупается исключительно рабским повиновением моей железной воле!

– Я подчинялся ей без всяких оговорок не из боязни, но потому что глубоко и непритворно предан вам, – проговорил Кромвель.

Он вздохнул с облегчением, и лицо его приняло свое обычное невозмутимое выражение.

«Король еще нуждается в моем повиновении, а это доказывает, что я не впал в немилость!» – рассудил граф Эссекский.

– Посланник еще здесь? – спросил Генрих VIII.

– Да, он в приемной.

– Чего он добивается? Постарайтесь избавить меня от этого свидания!

– Это довольно трудно, – ответил граф Эссекский. – Он заявил, что намерен добиться аудиенции у вашего величества во что бы то ни стало, он и так уже жалуется на вашу недоступность.

– Какой он назойливый! – проговорил король. – Он будет опять говорить о Екатерине!

– Да, вероятно.

– Так введите его скорее! – вскричал Генрих VIII с нетерпением. – И внушите ему, что я сегодня чувствую себя не совсем хорошо и ему не следует испытывать мое терпение!

Кромвель вышел из комнаты, а король растянулся на подушках кушетки.