Сложение человека, ступившего на песок и представшего нашему взору, оказалось превосходным – он был не очень высок, но весьма силен. Развязав шелковый жгут, удерживавший на его голове кейфие, он отбросил назад волосы, так что стало видно его лицо – с резкими чертами, темное, едва ли не как у негра, хотя широкий лоб, орлиный нос, слегка вздернутые наружные углы глаз, блестящая грива густых, прямых и жестких волос, спускавшихся к плечам, не оставляли никаких сомнений в его происхождении. Так выглядели фараоны, а впоследствии Птолемеи[3]; так выглядел Мицраим, отец египетской расы. Путник был облачен в камис, белую рубаху из хлопка, с узкими рукавами, открытую на груди и достигавшую колен, с вышивкой вокруг шеи и на груди. Поверх камиса была наброшена накидка из коричневой шерсти, сейчас, как, вполне вероятно, и тогда, называвшаяся аба, – верхняя одежда с длинным подолом и короткими рукавами, подбитая изнутри несколькими слоями хлопка и шелка, отороченная золотистого цвета каймой. На ногах красовались сандалии, удерживавшиеся ремешками из мягкой кожи. Камис на талии был стянут кушаком. В глаза бросалось то, что человек был безоружен: хотя он путешествовал в одиночку, а пустыня кишела леопардами, львами да и людьми, не уступавшими хищникам в кровожадности, у путника не было при себе даже изогнутого посоха, используемого для управления верблюдами; из этого мы можем заключить, что дело его было вполне мирное, а также то, что он был необычно отважен либо находился под чрезвычайно могущественной защитой.
Руки и ноги путника, вероятно, затекли после долгого и утомительного пути. Он растер руки, несколько раз топнул ногой и обошел вокруг своего верного слуги, который, прикрыв глаза, сосредоточенно пережевывал найденный пучок колючки. Делая этот круг, путник несколько раз остановился, всматриваясь из-под ладони в пустынные дали; но всякий раз, когда он опускал ладонь, на лице его отражалось разочарование. Внимательный наблюдатель понял бы, что человек этот кого-то здесь поджидает, и задался бы другим, куда более сложным вопросом: что за дело требовало встречи в столь далеком от обжитых месте?
Но, несмотря на разочарование, путник, казалось, все равно был уверен в появлении ожидаемых им людей. Подойдя к паланкину, он вынул из ящика губку и небольшую флягу с водой и промыл глаза, морду и ноздри верблюда; сделав это, путник из того же ящика извлек круг материи в красную и белую полосу, моток веревок и прочную деревянную стойку. Несколько умелых действий – и стойка превратилась в хитроумное устройство из нескольких колен, соединенных между собой подобием шарниров. Вместе они образовали центральную стойку шатра. Когда стойка была воткнута в песок и закреплена растяжками, путник набросил на растяжки материю и в буквальном смысле оказался в доме, пусть меньшем, чем жилище эмиров и шейхов, но вполне приличном во всех остальных отношениях. Затем человек достал из паланкина ковер или квадратный плед и натянул его в качестве боковой стены, закрыв внутренность шатра от солнца. Сделав это, он вышел наружу и еще раз, более внимательно обвел взором окружающее пространство. Оно, за исключением пробежавшего вдали шакала и парившего высоко в воздухе орла, оставалось совершенно безжизненным.
Человек повернулся к верблюду и негромко произнес на языке, редко звучавшем в пустыне: «Мы с тобой оказались далеко от нашего дома, о скакун, обгоняющий ветер. Мы далеко от дома, но Бог пребывает с нами. Так будем же терпеливы».
Затем он достал из переметной сумы несколько пригоршней фасоли, засыпал их в торбу, повесил ее под морду верблюда и, отметив для себя, с каким удовольствием тот принялся за еду, повернулся и еще раз обвел взглядом море песка, залитое почти вертикальными лучами солнца.
– Они придут, – невозмутимо произнес он вслух. – Тот, кто ведет меня, ведет и их. Я должен быть готов.
Из карманов на внутренней поверхности шатра и из плетеной корзины, стоявшей в паланкине, он достал приборы и яства для трапезы: блюда из сплетенных пальмовых волокон, вино в небольших кожаных бурдюках, вяленую и копченую баранину, шами – сирийский сорт граната без косточек, сыр, подобный «ломтям молока» библейского Давида, и дрожжевой хлеб. Все это было разложено на ковре под шатром. Рядом с яствами человек положил три больших лоскута белого шелка, которые используются утонченными жителями Востока, чтобы прикрывать колени обедающих гостей. Теперь стало ясно, скольких гостей он ожидал.
Все было готово к встрече. Человек вышел из шатра и застыл на месте: на востоке на ярком золоте пустыни появилось темное пятно. Какое-то время он стоял как вкопанный; глаза его расширились, по коже пробежал холодок. Пятнышко увеличивалось в размерах, стало приобретать определенные очертания. Некоторое время спустя можно было уже различить верблюда, высокого и белого, несшего на спине хунда – дорожный паланкин Индостана. Тогда египтянин скрестил руки на груди и возвел взор к небу.
– Воистину велик только Бог! – воскликнул он со слезами на глазах и с благоговением в голосе.
Подъехавший человек, казалось, только что очнулся от дремы. Он обвел взглядом лежащего на земле верблюда, шатер и человека, стоявшего в молитвенной позе у входа, тоже скрестил руки, склонил голову и прошептал про себя слова молитвы; после чего, немного помедлив, ступил на шею верблюда и сошел на песок, направляясь к египтянину. Мгновение они смотрели друг на друга; затем обнялись – каждый из них положил правую руку на плечо другого, левой обнимая за спину и прижавшись лицом сначала к левой, а потом к правой стороне груди.
– Да будет мир тебе, о служитель истинного Бога! – произнес приехавший вторым.
– И тебе того же, о брат мой по истинной вере! Мир тебе и добро пожаловать, – пылко ответил египтянин.
Вновь прибывший был высок и худощав, седобородый, с узким лицом и запавшими глазами, кожей цвета бронзы с оттенком корицы. Он тоже был безоружен. Облачение его было типично индусским; поверх тюбетейки большие складки платка образовывали тюрбан; на плечах красовался почти такой же наряд, что и у египтянина, лишь аба была несколько короче, позволяя видеть широкие просторные шаровары, закрывающие колени. Вся одежда была из белоснежного полотна, за исключением шлепанцев красной кожи без задников, с загнутыми вверх носками. От человека исходило ощущение благородства, величавого достоинства и простоты. Вишвамитра, величайший из героев и аскетов «Илиады» Востока, получил в нем свое идеальное воплощение. Ему вполне подошло бы имя Жизнь, пронизанная мудростью Брахмы[4], – Воплощенная Инкарнация. Лишь в глазах индуса оставалось что-то земное и человеческое; когда он поднял свое лицо от груди египтянина, в них блестели слезы.
– Воистину велик только Бог! – воскликнул он, размыкая объятия.
– Да будут благословенны служащие Ему! – ответил египтянин, с изумлением услышавший повторение своих собственных слов. – Но подождем немного, – добавил он, – подождем, потому что приближается еще один.
Они устремили свои взоры к северу, откуда, уже вполне различимый, приближался третий верблюд, такой же белоснежный, как и два первых, покачиваясь, словно корабль на волнах.
Они ждали, стоя плечом к плечу, – ждали, пока новый всадник подъехал, спешился и направился к ним.
– Мир тебе, о брат мой! – произнес он, обнимая индуса.
На что индус отвечал:
– Да исполнится воля Бога!
Последний из прибывших был совершенно не похож на своих друзей; более слабого сложения, белокожий, большая грива тонких светлых волос увенчивала его небольшую, но красивую голову; в теплом взгляде его темных глаз явственно читались деликатный ум, храбрость и сердечность. Он также не был вооружен. Распахнутые складки тирской накидки, которую он носил с врожденным изяществом, позволяли увидеть подобие туники с короткими рукавами и большим вырезом для головы, стянутой на талии узким поясом и доходящей до колен; шея, руки и ноги были обнажены. Ноги защищали сандалии. Лет пятьдесят, а возможно и больше, пронеслись над головой этого человека, почти не оставив следа, только слегка утяжелив его жесты и сделав сдержанной речь. Физическое сложение и могучий дух остались неподвластны годам. Не нужно было слов, чтобы понять, где находилась родина этого человека; так и виделось, что он вышел из оливковых рощ Афин.
Когда его руки, обнявшие египтянина, разомкнулись, последний произнес срывающимся от волнения голосом:
– Святой Дух привел меня первым на место встречи, тем самым повелев мне быть слугой моим собратьям. Шатер раскинут, хлеб уже ждет, чтобы мы его преломили. Позвольте же мне исполнить мой долг.
Взяв каждого из прибывших за руку, египтянин ввел их в шатер, снял с них сандалии и омыл им ноги, слил им воду на руки и вытер чистой материей. Затем, сполоснув свои руки, он произнес:
– Позаботимся же о себе, братья, как этого требует наш долг, и укрепим себя пищей, чтобы мы могли выполнить то, что должны сделать сегодня. Вкушая пищу, мы расскажем друг другу, кто мы такие, откуда пришли и как нас зовут.
Подведя их к приготовленной трапезе, он усадил прибывших так, чтобы каждый из них видел остальных. Все одновременно склонили головы, скрестили руки на груди и в один голос произнесли:
– Отец всего сущего, Боже, то, что мы здесь, – это Твоя воля; прими нашу благодарность и благослови нас, чтобы мы могли продолжать выполнять Твою волю.
С последними словами они возвели взоры к небу, а потом удивленно устремили их друг на друга. Каждый из них говорил на своем языке, никогда не слышанном другими; и все же каждый в точности понял, что было произнесено. Души их затрепетали от неведомого высокого чувства; они непостижимым образом ощутили Божественное Присутствие.
Чтобы не оставалось никакой неясности, необходимо отметить, что только что описанная встреча имела место в 747 году от основания Рима. Стоял месяц декабрь, и зима царила на всем пространстве к востоку от Средиземного моря. Переход по пустыне в этот сезон вызывал сильнейший аппетит. Компания, собравшаяся под небольшим шатром, не была исключением из этого правила. Они охотно ели; потом, выпив вина, пустились в разговоры.
– Для путника в чужой стране нет ничего приятнее, чем услышать свое имя, произнесенное устами друга, – произнес египтянин, молчаливо признанный главой застолья. – Нам предстоит провести много дней вместе. Наступило время узнать друг друга. Итак, тот, кто пришел последним, если пожелает, станет говорить первым.
Грек заговорил медленно, словно прислушиваясь к своим словам:
– Я должен сказать вам, мои собратья, что едва представляю, с чего мне начать и что такого особенного я могу поведать вам. Я до сих пор до конца не понимаю сам себя. Более всего я уверен в том, что я выполняю волю Господа, и эта служба является для меня нескончаемой радостью. Когда я думаю о предназначении, которое я должен исполнить, во мне рождается невыразимая радость от того, что я знаю волю Бога.
Говоривший замолк, не в состоянии говорить от переполнявших его чувств. Остальные, разделяя их, потупили взоры.
– Далеко к западу от этих мест, – снова начал он, – лежит страна, которую невозможно забыть, хотя бы только потому, что мир слишком многим ей обязан, а также потому, что чувство благодарности относится к тем чувствам, которые наполняют сердца людей чистейшей радостью. Я не буду говорить об искусстве, ничего о философии, риторике, поэзии, войне: о мои братья, слава ее должна сиять в веках, записанная на скрижалях истории сияющими письменами, которые Он послал нас обрести и провозгласить, сделав известными всему миру. Страна, о которой я говорю, – Греция. Меня же зовут Гаспар, я сын Клеонта из Афин.
Люди моей страны, – продолжал он, – преданы познанию, и от них я унаследовал ту же страсть. Двое наших философов, величайшие из множества других, учат – один тому, что каждый человек обладает душой, которая бессмертна; другой же – доктрине Единого Божества, бесконечно праведного. Из множества учений, по поводу которых спорят между собой различные философские школы, я выбрал именно их, как единственно достойные труда постижения; поскольку я убежден – существует связь между Богом и душой, пока еще неведомая. В размышлениях об этом разум доходит до предела, до глухой непроходимой стены; достигшим ее остается только остановиться и возопить о помощи. Так поступил и я; но ни звука не донеслось до меня из-за этой стены. В отчаянии я порвал с городами и школами.
При этих словах мрачная улыбка одобрения осветила исхудавшее лицо индуса.
– В западной части моей страны – в Фессалии, – продолжал свое повествование грек, – есть гора, известная как обиталище богов; именно там расположено жилище Зевса, которого мои сограждане считают верховным богом: гора эта зовется Олимпом. Туда я и направил свой путь. Я нашел пещеру на склоне холма там, где гора эта, тянущаяся с запада, начинает отклоняться к юго-востоку. Там я и жил, предаваясь медитации и ожидая откровения. Веря в Бога, невидимого и вездесущего, я верил также в возможность так возжаждать Его всеми силами души, что Он почувствует сострадание ко мне и даст мне ответ.
– И Он дал – Он дал! – воскликнул индус, вздымая руки из-под шелкового покрывала, покрывавшего его колени.
– Послушайте меня, братья, – произнес грек, с видимым усилием овладевая своими чувствами. – Дверь моего уединенного жилья выходила на Салоникский залив. Однажды я увидел, как с борта вошедшего в залив корабля спрыгнул в море человек. Ему удалось доплыть до берега. Я дал ему кров и заботился о нем. Он оказался иудеем, знающим историю и законы своего народа; от него я узнал, что Бог моих молитв воистину существует и много лет был законодателем, правителем и царем этого народа. Что это было, как не то самое Откровение, о котором я мечтал? Вера моя была не бесплодна, Бог дал мне ответ!
– Как Он дает его всем, кто взывает к Нему с такой верой! – произнес индус.
– Но, увы, – добавил египтянин, – сколь мало мудрецов, постигающих Его ответ им!
– Это еще не все, – продолжал грек. – Человек, посланный мне, рассказал нечто большее. Он поведал, что пророки, которые за время, прошедшее с первого откровения, имели счастье видеть Бога и говорить с Ним, утверждали, что Он снова придет в наш мир. Человек этот поведал мне имена пророков, а из священных книг я познал их язык. Еще он рассказал, что второе пришествие уже наступает – и вот-вот произойдет в Иерусалиме.
Грек прервал свой рассказ, и оживление сошло с его лица.
О проекте
О подписке