Глава 6

Вилли рассказывает о своей матушке, несчастливом дне рождения и о том, что случилось дальше

В дверь старого, требующего капитального ремонта домика на краю Фильсхофена энергично задолбили. От стука в окнах задребезжали стекла, а со стены у замусоренного крылечка оторвался и разбился вдребезги о бетон пласт штукатурки. В темном от копоти оконце показалась чья-то взъерошенная голова, а через секунду грязно-белая занавеска задернулась, давая понять непрошеным гостям, что хозяева не расположены их принимать. Такая наглость взбесила стучавшего, и он замолотил в дверь уже двумя кулаками.

– Открывай, сволочь! На этот раз я знаю, что ты дома! – прокатился по всему переулку сиплый старушечий крик. – Молоти, сынок, молоти в эту проклятую дверь, пока она не разлетится в щепы! А не откроют, так я полицию позову! Полицию, ясно тебе, гадина?!

Щуплый мужчинка, подбодренный мамашей, вновь принялся изо всех сил стучать в дверь, тяжело дыша и издавая слабенькое, похожее на кошачье, рычание.

Занавеску на окне вновь отдернули, звякнула щеколда, и створки распахнулись. Из темноты горницы испуганными глазами неопределенного цвета смотрела на пришедших запахнутая в пестрый домашний халат русоволосая женщина. Опасаясь нападения, хозяйка не спешила высунуться на улицу и взирала на нарушителей ее спокойствия из глубины комнаты.

– А, вот ты где, морда! – стоявшая до этого на обочине дороги полная пожилая женщина бросилась к окну, нещадно дергая при каждом шаге мальчонку лет шести, которого она мертвой хваткой держала за руку. – Это сколько ж я бегать-то за тобой могу, бессовестная? Ты что ж это, думала, что мы не сыщем тебя? Забирай своего ублюдка, морда, и сама набивай его прожорливое брюхо!

Последним мощным рывком старуха поддернула ребенка к окну, едва не ударив его о стену домишки, и отпустила. Худенький, почти тощий парнишка, с обликом которого никак не сочетались слова «прожорливое брюхо», молчал и не сопротивлялся. Он просто стоял там, где его оставили, и ждал. Тряпье, в которое он был одет, не могло защитить его тельце от октябрьского холода, а надетые на босу ногу старые дырявые башмаки насквозь промокли в придорожных лужах, по которым его тащила бабка, и чавкали при каждом шаге. Огромная лохматая шапка давно не мытых каштановых волос оттеняла бледность и худобу его лица, да и вообще был он какой-то несуразный: сутулый, дерганый и затравленный; ступни он ставил носками внутрь, а непропорционально длинным рукам не мог найти места. Должно быть, именно такое создание попалось на глаза Хансу Андерсену, перед тем как он создал историю о гадком утенке.

Избежав удара о стену, мальчишка замер в шаге от окна и опустил глаза: он не хотел смотреть ни на женщину в пестром халате, ни на беснующуюся за его спиной бабку. Та же тем временем не успокаивалась:

– Ну, чего ж ты не берешь своего ублюдка? Не лобызаешь, не прижимаешь к сердцу? Что, не к чему прижимать? Думаешь, сбагрила его старой дуре и умыла руки? Не выйдет, шалава! Сынок, да перестань ты уже долбить в эту дверь!

Маленький мужик, казалось, только теперь заметил, что мамаша уже вовсю беседует с хозяйкой и его беспрестанный долбеж мешает ей. Он прекратил стучать и отошел в тень, не желая вмешиваться.

Между тем хозяйка домишка подошла к окну вплотную и облокотилась, нагнувшись, на подоконник. В тот же миг позади нее что-то загремело и забурчало, и она, не оборачиваясь, резко ткнула туда локтем.

– Да погоди ты! – бросила она через плечо. – Тебе лишь бы пристраститься!

То, что бурчало и желало «пристраститься», отвалило. Женщина чуть прищурила глаза и смерила старуху, снова занявшую свой пост у обочины, насмешливым взглядом:

– Во-первых, не ублюдок, а ребенок, рожденный в законном браке, и тебе это известно, старая квашня! Во-вторых, я никому не позволю являться ко мне в дом и говорить со мной в таком тоне, так что заткни свою беззубую пасть! А в-третьих, если твой недоносок не сойдет сейчас с моего крыльца, то выйдет Барри и размажет уродца о стену. Тебе ясно?

Тут женщина передернулась, и последовал еще один тычок локтем назад.

– Барри, твою мать! – прошипела она, на этот раз обернувшись к атакующему. – Что на тебя нашло?

Бабка ухмыльнулась, по достоинству оценив сцену.

– О! Позорище! Пьянство и разврат, ничего больше! Правильно тебя отец из дома выгнал, шалаву! – и безо всякой паузы добавила: – Ты мне за полгода денег должна за своего звереныша! У меня не богадельня!

Но Перпетуя тоже умела скалиться и одарила бывшую жену сродного деверя ее матери самой издевательской из своих гримас.

– Может, тебе еще рыло вареньем намазать, старая? Мне прекрасно известно, как ты обращалась с ребенком, и впору жаловаться в полицию, а не деньги тебе платить! Убирайся отсюда вместе со своим сынком и не показывайся мне больше на глаза, не то мы с Барри осерчаем!

Бабка чуть не задохнулась от такой наглости. После всего, что она сделала для этого выродка, на нее еще и жаловаться будут?! Ей еще и на дверь указывать станут?! Утерев с жирного лица внезапно выступивший пот, она набрала было воздуху в грудь, чтобы покрыть распоясавшуюся сучку последними словами, но вдруг передумала, обмякла и сказала устало:

– Так забираешь пацаненка или полицию звать?

Окошко захлопнулось, и через минуту защелкали запоры входной двери. На крыльцо вышла, запахиваясь в халат и поеживаясь от холода, Перпетуя. За ее спиной мелькала лохматая башка подвыпившего Барри, который громко пыхтел и беспрестанно швыркал своим красным, пористым носом, стараясь набрать субстанции для полноценного харчка.

– Фу, Барри, не дыши на меня! – цыкнула на него сожительница и, вздохнув, повернулась ко все еще стоявшему у окна ребенку: – Привет, Вилли!

Мальчик чуть заметно кивнул, но ничего не сказал.

– Ты что, язык проглотил?

Снова молчание.

– Ну-ну… И вот так-то воспитала тебя старуха? Небось совсем никаких манер не привила?

Бабка на обочине громко фыркнула. Вилли Кай понурился еще больше и утер рукавом замызганной куртейки потекший вдруг от холода нос.

– Да-а, – протянула Перпетуя. – Вижу. Ну что ж, заходи, коль так… Будем из тебя человека делать!

Посторонившись, она пропустила мимо себя оробевшего мальчугана и привычно шлепнула по руке пытавшегося потрогать ее за задницу Барри.

– Где его вещи? – обратилась она к бабке.

– Чего?! Еще и вещи тебе подавай? Не многого ли ты хочешь? Когда отдашь деньги, бессовестная?

Но Перпетуя лишь махнула рукой, давая понять, что разговор окончен, вошла следом за сыном и сожителем в домишко и захлопнула дверь. Бабка чертыхнулась, но без злости: видимо, она и не рассчитывала на какую-то компенсацию. Повернулась к сыну:

– Пойдем отсюда, сынок! Хоть от выродка избавились, уже немало…

В этот день для Вилли началась новая жизнь. Его окружали теперь другие люди, он спал в другой постели и носил другие обноски, но был все так же несчастлив. Раздраженная внезапным появлением сына мать сразу же взялась за его «перевоспитание», заключавшееся, разумеется, в системе глупых требований и суровых наказаний за их невыполнение. Тонкий, режущий кожу ремешок бабки она заменила настоящими розгами – вымоченными в воде ивовыми прутьями, которых она заготовила целую связку. Розги эти лежали и висели по всему дому и даже в отсутствие матери являлись молчаливым напоминанием о ее суровом нраве. Перпетуя принадлежала теперь, по сути, к низшей прослойке общества, а люди эти, как известно, озлоблены на весь мир за свои неудачи и, чувствуя свою никчемность, измываются над теми, кто «под рукой».

Бывают семьи, где царят мир, любовь, взаимное уважение и поддержка, а бывает и наоборот: вся жизнь семьи проникнута ложью, лицемерием, глупой рисовкой перед соседями и ничем не оправданной жестокостью, именуемой воспитанием или, что еще хуже, привитием хороших манер. Детей в таких семьях с малых лет заставляют врать всем и вся, фальшивить и жить двойной-тройной жизнью, их учат, что надо «сказать тете Кларе, чтобы она не думала, что мы хуже их», или «приосаниться и не горбиться, а то люди подумают, что я тебя плохо воспитываю». Ни в школе, ни на улице дети эти не смеют рассказать правду – «не то я с тебя три шкуры спущу», а за случайно разлитый стакан воды слышат: «Ну, держись теперь, гаденыш!» Во главе такого семейства всегда стоит истеричная мамаша, в угоду которой все должны соблюдать установленные ею правила. На самом деле ее мало интересует, каким вырастет ее ребенок, – когда к совершеннолетнему возрасту он превратится в невротика, то будет просто забыт. Дети для нее становятся просто еще одним инструментом для достижения ее самоудовлетворения, как косметика, новое платье или щеголеватый полюбовник, из которых ее жизнь, как правило, и состоит.

К несчастью, Вилли произвела на свет именно такая мать. Если бы читатель нашел время и послушал украдкой под окном задрипанного домишки, о чем там говорят, то мог бы услышать примерно следующее:

«По башке я тебя бить не буду, и без того идиот, но по жопе-то розгой пройдусь! Пройду-усь, сказала, чтобы неповадно было! Жопа, она все стерпит!»

«Какого хрена ты здесь расселся? Тебе заняться больше нечем, выродок? У-у-у, рыло твое сопливое!»

«Барри, ты только посмотри на этого придурка! Всего неделя, как получил чистую рубашку, а уже пятно на рукаве! Ну ничего, я это свинство из него выбью!»

«Я вообще не понимаю, Барри, почему ты не занимаешься воспитанием этого маленького уродца? Врезал бы ему раз-другой хорошенько, вмиг бы он тебя зауважал!»

После таких слов, как правило, слышался визг розги, рассекающей воздух. Поначалу визгу этому вторил тоненький детский плач, но со временем Вилли оставил привычку скулить и лишь кусал в кровь губы, когда становилось совсем уж невмоготу. К слову сказать, Барри не принимал участия в воспитании «уродца» не из жалости или каких-то там моральных устоев, а из-за лени. Да-да, безработный пропойца попросту ленился взять в руки розгу, да и был частенько так пьян, что плохо соображал. Те же редкие минуты, когда был вменяем, он с большей охотой тратил на бесстыжие сексуальные действия в отношении сожительницы, нимало не стесняясь присутствия ребенка. Да и стоит ли обращать внимание на такие мелочи, когда у него «зачесалось», как он любил повторять?

– Хочешь его потрогать, женушка? – говорил он обычно, подпуская в голос пьяной вкрадчивости.

– Перестань, Барри, сопляк видит!

– Да и хрен с ним, пусть видит! Ты ведь знаешь, что с похмелья у меня всегда чешется…

– О забор почеши, Барри! Ну, Барри, что ты делаешь? Барри, я кому сказала? Я кому… Ох, Барри…

После этого Вилли обычно слушал, как скрипит старая панцирная койка в маленькой комнате и как пыхтит мамочкин сожитель. Длилось это, как правило, недолго: через две-три минуты пыхтение завершалось победным рыком, и Перпетуя могла вновь заняться своими делами. Например, выпивкой.

Таким было логическое завершение карьеры светской львицы.

В маленьком материном домишке Вилли отвели каморку во втором этаже, смежную со спальней взрослых. Спальней этой, впрочем, мамаша и ее сожитель почти не пользовались: к вечеру Барри обычно так набирался, что был не в состоянии преодолеть двенадцать ступенек крутой лестницы и заваливался на топчан в кухне, оставленный еще предыдущими жильцами. Перпетуя, если не была так же пьяна, стягивала с его вонючих ног грязные изношенные ботинки и пристраивалась рядышком, изыскивая себе местечко то в изголовье сожителя, то под его благоухающей подмышкой. О том, чтобы оставить своего Барри внизу, а самой подняться наверх, она и думать не могла. В итоге ее спальня постепенно заполнилась всяким ненужным барахлом, начиная с грязного белья и заканчивая стеклянной тарой и банками из-под консервов. Во дворе, конечно, были мусорные баки, но и они были вечно переполнены, так что, когда кухонный стол заполнялся пустыми бутылками или ломился от объедков и прочего мусора, Барри набивал всем этим мешки и затаскивал их наверх, сваливая где попало. Таким образом, чтобы войти в свою комнату или выйти из нее, Вилли вынужден был пробираться сквозь завалы, начинающиеся уже в узком коридорчике, и наслаждаться доносящимся из бывшей материнской спальни «ароматом».

Со временем он привык к такой жизни. Перпетуя все реже бралась за розги – скорее от пресыщения, нежели из гуманности – и большей частью ограничивалась мокрым кухонным полотенцем да различной утварью наподобие поварешки или выбивалки для ковров (этот неизвестно откуда взявшийся предмет роскоши использовался исключительно для «воспитания» Вилли, поскольку никаких ковров в доме не было). Барри же и вовсе можно было не принимать в расчет – огромный, жирный и вечно находящийся в какой-нибудь стадии опьянения или похмелья, он был слишком неповоротлив и равнодушен, чтобы заниматься чьим-то там воспитанием. Он, конечно, нет-нет да и отвесит сопляку затрещину, от которой потом целый день голова гудит, но не со зла, а так… Нечего попадаться отчиму под руку!

Как и в доме у бабки, единственной отдушиной для мальчика оставались его сны. По-прежнему не мог он дождаться ночи, чтобы, забравшись под свое старенькое рваное одеяло, с легким головокружением погрузиться в зеленую, вкусно пахнущую свежескошенной травой, лесом и грибами пелену. Он вновь оказывался на зеленой лужайке на берегу Фильса, играл со своими старыми друзьями – олененком Лу и пернатыми щебетуньями – и ловил в речке блестящую верткую рыбу. Правда, уже без папы. Как ни искал мальчик отца во сне, как ни звал его на берегу, Кристоф не появлялся. Наверное, ему стало неинтересно рыбачить с сыном и он ушел дальше… Еще дальше в пелену.

Подумав так, Вилли испугался. Что значит – еще дальше? Разве есть это «дальше»? Разве не ограничивается хрупкий мирок его сна берегом Фильса, лужайкой, кусочком грибного леса и несколькими пчелиными ульями на соседском поле? Разумеется, он мог бы пойти вдоль реки, побежать в глубь леса, переплыть Фильс или перейти поле и взглянуть, что делается в крошечной деревеньке на другом его краю, но… зачем?

На этот простой вопрос у него не было ответа. Разве плохо ему здесь, в тепле и спокойствии? И не ждет ли его там что-то такое, с чем лучше не сталкиваться?

«Да, но ведь туда ушел папа… Ведь ушел?»

«Откуда тебе знать, куда он ушел? В конце концов, это просто сон и не выдумывай глупостей!»

Побеседовав сам с собой таким образом, Вилли впервые в жизни проснулся со страхом в душе. Когда он бодрствовал, то просто не задумывался о таких вещах, но сейчас…

Он встал с постели и подошел к окну. Сыро, промозгло, дождливо. Дорогу развезло, а окрестные луга, поля и даже кромка леса за Фильсом кажутся тускло-серыми и безрадостными. Разумеется, добрые соседи уже не раз намекали ему, что отец его – бандит и его посадили в тюрьму, а кое-кто обмолвился даже, что папу в тюрьме этой убили, но Вилли не верил сплетням. Мало ли что люди болтают! Да и какой папа бандит, об одной руке? Бандиты – он видел как-то в бабкиной газете – всегда в масках, с ножами и автоматами, они грабят банки и убивают ни за что кассирш и охранников. А папа, разве он такой? Он – добрый и хороший, у него колючая щетина на подбородке и веселые глаза, которыми он всегда так ласково смотрел на Вилли…

Да, но почему он тогда не приходит к нему? Почему с ними живет этот противный Барри, а папа даже не появляется, чтобы повидать сына? Почему мать никогда не говорит о нем, а в ответ на все вопросы сразу начинает кричать? Неужели соседи не врут и у Вилли больше нет отца?

Многое было ему непонятно, и пройдут годы, пока мальчик во всем разберется.

– Эй, Вилли, чертов пацан, ступай-ка сюда!

Зная, что нельзя заставлять мать ждать, парнишка опрометью бросился вниз по лестнице и через пару секунд уже стоял навытяжку перед грозно взиравшей на него Перпетуей. Нечесаная, бледная, в грязном халате она сидела за кухонным столом, подперев подбородок двумя руками, отчего были хорошо видны ее неухоженные, частично обкусанные ногти. Взгляд у женщины был мутный, в ресницах застряли желтые крошки засохшего гноя – по всему было видно, что она только что проснулась. Одним локтем она попала прямо в лужицу разлитого вчера на столе капустного рассола, халат сполз с бедра, обнажив ногу и свободную от трусов задницу до самой поясницы, но Перпетуя не замечала этого, погрузившись в похмельные страдания.

– Ну, явился? Продрал шары? – приветствовала она сына.

Вилли поспешно кивнул:

– Продрал, мама.

Женщина захохотала и потрепала отпрыска по лохматой голове.

– Правильно отвечаешь, молодец!

От матери разило чесноком и винным перегаром, от которого мальчишка чуть не задохнулся, но не посмел отшатнуться, чтобы не вызвать вспышку гнева алкоголички.

– А ты знаешь, какой сегодня день, Вилли?

Тот помотал головой. Откуда, мол, ему знать?

– Сегодня, сынок, твой день рождения и тебе исполнилось семь лет, представляешь?

Голос Перпетуи звучал пафосно и как-то неуместно-восторженно. Она смотрела на сына с гордостью, словно сумела сделать для него счастливым каждый день из этих семи лет и теперь радовалась этому. Видя пред собой это кривляющееся существо, Вилли вдруг с болью осознал, как мать опустилась, и ему стало жаль ее.

Это было странное чувство – смесь жалости и брезгливости. С одной стороны, он не смог бы отказаться от нее (слишком много времени провел он у бабки за мечтами о возвращении домой, чтобы так быстро разочароваться), с другой же, при мысли, что мать может расчувствоваться, обнять его и осыпать поцелуями, Вилли становилось тошно. В уголках рта Перпетуи засохла желтоватая слюна, на подбородке багровела полусорванная короста старой ссадины, а запах… Моется ли она вообще?

Однако его опасения были напрасны: что-что, а уж целовать его Перпетуя была не расположена – ее занимала другая мысль.

– Семь лет, Вилли! А что это значит? – беззубо осклабилась женщина. – Ну?

О! Неужели мать приготовила ему подарок? А вдруг это новые ботинки или даже резиновые сапоги – такие же, как у соседских ребят? Тогда он сможет не бояться луж и ноги его всегда будут сухими! Между пальцами не появится больше грибок, и пропадет извечный насморк!

Мальчик заулыбался. Как только он мог забыть, что у него сегодня день рождения?

– Ты… ты подаришь мне что-то? – робко спросил он в надежде на нечаянное счастье.

– Хм… Вот, значит, как ты поворачиваешь?

Мать задумалась, и Вилли понял, что никакие подарки в ее планы не входили.

– Да, пожалуй, подарю! Точно! – встрепенулась вдруг Перпетуя. – А почему бы и нет? Но только я про другое хотела сказать…

– Про что, мама?

– Тебе семь лет, и ты можешь один, без меня, ходить в магазин!

Парнишка не понял восторга матери по этому поводу. Что в этом такого? Или она радуется тому, что теперь он сможет вместо нее делать покупки? Вряд ли. Спиртного ему все равно не продадут, а ничего другого мать с Барри и не покупают… Что же тогда?

Он недоуменно посмотрел на родительницу, ожидая пояснений. Та почесала нос и прищелкнула языком.

– Ну, так вот. Сегодня ты отправишься в новый супермаркет – тот, что недавно открылся за полем, – и купишь себе в подарок конфету! Ну, и еще кое-что. Идет?

Она взглянула на сына с такой торжественностью, словно только что осчастливила его небывалым образом.

Конфету? И все? А как же резиновые сапоги, как у соседских ребят? А ботинки? Да и разве продадут в магазине одну конфету?

Нисколько не смущаясь написанным на лице сына разочарованием, мать продолжала:

– Сейчас я быстренько напишу тебе список покупок, и ты отправишься. Думаю, что магазин уже открылся.

Она поднялась со стула, запихнула подальше в халат свои дряблые груди и принялась рыться в ящиках буфета в поисках письменных принадлежностей. Наконец, отыскав огрызок карандаша и листок мятой бумаги, она добрых пять минут что-то царапала на нем, время от времени слюнявя кончик грифеля и задумываясь. Закончив, она повернулась к Вилли:

– На вот, возьми! Надеюсь, тебе все понятно?

– Я не умею читать, мама.

Перпетуя остолбенело уставилась на сына.

– Фу ты, черт, и правда… Ты ведь только пару недель ходишь в школу, да? Что же теперь делать?

Она казалась очень расстроенной. Пожевав нижнюю губу в минутном раздумье, она произнесла:

– Думаю, что ты не дурак и в состоянии заучить список наизусть. Он небольшой. Ну?

Вилли пожал плечами: