Прошли наши путники, наверное, версты три, к дороге пригляделись, взгляд стал острый, и вдруг показалось маме, что впереди на горизонте кто-то стоит в белом и машет. Мама думает, что показалось, но затем явно стала различать, что человек стоит высоко и всё машет и машет. Мама не спускает глаз с человека. В темноте расстояние определить трудно. Маме представляется, что это покойник в саване. Если бы она была одна, то совсем перепугалась бы. У нее и так уже пошли мурашки по телу. Но Надежда идет с ней, хотя идет немного сзади. Пока незаметно, чтобы она испугалась чего-то. Мама остановилась, стала пристальней рассматривать. Надежда тоже вдруг увидела что-то белое, и тоже ей сразу представился покойник. Тем более что она совсем недавно похоронила своего мужа Николая. И у нее сразу же сработало воображение, что это он зовет ее. Остановились они обе. Каждая молчит, думает, что это ей одной показалось. Но долго так они стоять не могли. И Надежда, как стоявшая позади, говорит:

– Ты что, Саш, остановилась-то?

– А ты видишь что-нибудь?

– Да, вижу!

– А ведь это нас зовут.

– Ну пропали мы теперь. Что ж будем делать, а? Может, пойдем назад… Да куда ж назад-то? Ведь все равно догонит, далеко ведь бежать.

– Что ж делать, а?!

– Господи, и надо ж нам было пойти ночью.

– Вот теперь, что хоть, то и делай!

Испугались мы очень сильно. Думаем каждая про себя. Всякое воображение разыгралось. Но всё же мы вдвоем. И как-то, когда рядом стоит свой человек, какая-то есть опора. Нам было очень страшно, но, как говорят, «на миру и смерть красна». Постояли мы, постояли. От мысли бежать обратно отказались.

А впереди тоже он и не двигается, он только всё сильнее машет.

Думали мы, думали, постояли, наверное, минут пять и решили всё же идти вперед.

– Ну что, пойдем, Надежда. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если смерть пришла, то от нее не уйдешь.

И пошли мы потихоньку. Идем. Глаз не спускаем с привидения. А оно стоит на одном месте и не двигается, а всё только машет и машет, как бы манит к себе.

Вот, наверное, когда подойдем ближе, тогда и набросится на нас и задушит.

Вначале-то я шла впереди, а Надежда – след в след за мной. Но потом я уже не могла идти впереди, и мы пошли рядом плечо в плечо. Идем и не спускаем глаз с привидения. И никуда головы не поворачиваем. Тянет уже нас какая-то нечистая сила. Мы уже остановиться не можем, хотя идем всё медленнее и медленнее к своей погибели. Я иду, боюсь остановиться. Знаю, что если я остановлюсь, то и Надежда остановится. А если остановимся, то он, конечно, сразу на нас набросится. Что ж, надо идти. Будь что будет. Всё-таки Надежда рядом. Дрожим, хотя на всем теле и выступил пот. Но пот холодный. Идем. Приготовились ко всему. А идти надо. Страшно! Правда, каждая решила, что просто так безвольно жизнь не отдадим. Будем бороться и посмотрим, кто кого поборет.

И вот тут-то, когда у меня появилась мысль не отдать жизнь без борьбы и до привидения осталось шагов двадцать, я вдруг разглядела (глаз с привидения я все время не спускала), что машет белое, а стоит черное. И когда пристальнее стала разглядывать, то поняла, что стоит крест. А на перекладине белое. И когда мы еще больше приблизились, а глаза стали смотреть еще острее, то мы окончательно разглядели, что машут не руки, а повешенную на крест холстину ветром хлещет. Вот тут-то всё и отлегло. Хотя страх и не прошел, но мы поняли, что это не человек, что это не живое привидение. Хотя ночью видеть крест и страшно, но он уже тебя схватить не может. Отлегло у нас. Дышать стало как-то легче. Мы всё время смотрели на это привидение с замиранием сердца, и даже не знаю, работало ли оно у нас в то время. Когда мы разглядели этот крест, то пошли уже смелее до креста и не останавливались, но еще тихо прошли мимо него, затем прибавили шаг. И ничего не говоря и не оглядываясь, пошли всё быстрее и быстрее. Затем так быстро пошли, что чуть не бежали. Не помню, сколько времени мы так шли. Стало совсем рассветать. От бега и напряжения сильно устали. Шаг немного убавили. Страх стал проходить. Голова от напряжения тоже устала. Взгляд с дороги мы стали отводить… Где-то слева виден огонек. Мы остановились и сразу обе оглянулись назад. Креста не видно.

Наверное, мы много пробежали. Напряжение спало, мы почувствовали усталость.

– Давай, Надежда, отдохнем, посидим.

Недалеко от дороги мы заметили копешку прелой соломы. Сели. Обтерли пот с лица. Отдохнули. Немного повеселели. Страх прошел.

Поговорили немного, обе, оказывается, думали, что нам пришел конец. И мысленно уже прощались с родными. Жалели, что мало пожили. Жалели, что иногда в жизни не так вели себя с ближними.

Появились добрые мысли. И решили мы, что как только придем в Оленино, то сперва зайдем в церковь и помолимся.

Пришли в Оленино рано. Было воскресенье. Старушки уже идут в церковь. Зашли и мы. Помолились. Всю заутреню до конца не стали стоять, поставили по свечке. Перекрестились и вышли.

На паперти подали по несколько копеек убогим, инвалидам и пошли на базарную площадь.

На базаре народ только начал собираться. Обошли мы весь базар. Коров пока еще не приводили. Рядом с базаром – чайная. У чайной уже много повозок. На телегах стоят корзины, ящики. Мужики подкладывают лошадям сено. Некоторые надевают на морды торбочки с овсом. Зашли мы в чайную. Народу уже много, но свободные столы есть. Все спросонья. Между столами бегают половые.

Заказали мы половину пары чая. В узелках у нас была еще кое-какая еда. Съели мы по яйцу, хлеба с солью. Выпили по две чашки чаю. Нагрелись. Народу в чайной все больше и больше, и в то же время никто не засиживается. Некоторые мужики и хотели бы посидеть, но бабы их поторапливают. «Нечего, – говорят, – рассиживаться, мы приехали сюда не чаи гонять. А на базар. Вот продадим хорошо, тогда и можно попить чаю с баранками». Мы тоже не стали рассиживаться. Пошли на базар. Увидели, что на базаре уже появилась скотина. Слышно: визжат поросята, гогочут гуси. И услышали мычание коровы.

Пошли на зов коровы. На базаре только одна корова. Какая-то худая, маленькая. Расстроились мы. Нет коров! Походили мы по базару. Поспрашивали, будут ли коровы-то.

Молочницы, которые торговали молоком, заверили нас, что будут-будут коровы-то, еще рано. Часам к десяти-одиннадцати их будет много. Сейчас много продают. С кормом в эту зиму будет плохо.

Походили мы еще по базару. Народу стало прибавляться. Видим, что коров ведут. И договорились мы с Надеждой не очень торопиться с покупкой, подождать, когда будет побольше коров. Видим мы, что и у коров покупателей-то не очень много.

Походили-походили мы по базару, и вижу я: ведет к базару женщина мою мечту – черно-белую корову.

Я Надежде сразу говорю:

– Ну это моя!

Надежда говорит:

– Ну что ж, торгуйся, перебивать не буду.

Корова, что мне и нужна была: молодая – не больше 4-х лет. Хорошо упитанная. Хозяйка говорит:

– И не стала бы продавать кормилицу нашу. Да горе у меня. Погорели мы.

Я много торговаться не стала. Уж очень мне понравилась Зорька, так хозяйка ее называла. Зорька меня тоже не отвергла. Я ее всё гладила и хлебом с солью кормила. Да и хозяйку я пожалела. Сейчас уже и не помню, сколько за нее отдала. Но знаю, что торговаться не стала. А еще кроме того, как сговорились, дала пять рублей на погорелое место.

Вскоре тут же мы купили и Надежде корову. Тоже хорошую. Но постарше – наверное, лет семи. Времени было уже около двенадцати часов. И мы решили сегодня же дойти до той деревни, где ночевали. В чайную уже заходить не стали, да там уже и сесть негде. Полным-полно. Купили мы хлеба, колбасы и подойник. И решили мы обратно до этой деревни пойти лесом. Знали, что с коровами очень быстро не пойдешь, а дорога, говорят, прямая и ближе на три версты. Время было не позднее, и мы подумали, что до вечера еще далеко и если сейчас пойдем, то засветло дойдем. Еще раз мы переспросили, как дойти до Лунина лесом. Все уверяли нас, что дорога прямая и не более семи-восьми верст. Лес не сплошной, перелески и крупного леса мало. Большой лес только уже у самой деревни Лунино.

Перекусили мы немножко и потихоньку двинулись в путь. Я, как всегда, впереди, Надежда сзади. Сперва мы шли довольно быстро. Затем Надежда понемножку стала отставать. Наверное, ее корову вели на базар издалека. Мы не догадались спросить. Про мою Зорьку я многое выспросила: и из какой деревни, и сколько ей лет, и даже какая семья у хозяйки. А тут мы торопились и главное было подешевле купить, и разговор шел только об этом.

Прошли мы версты три и решили хоть полчасика отдохнуть. Мы-то с Надеждой шли бы и шли, да надо коровам дать отдохнуть. Остановились на лужайке. Моя Зорька начала щипать траву, а Надеждина щипнула два раза и легла. Наверное, сильно устала. Еще довольно светло, времени, наверное, что-то около трех. Мы посчитали так, что половину дороги прошли, и решили отдохнуть как следует, чтобы уж потом без всякой передышки идти до Лунина.

Посидели мы, посидели. Я подоила свою Зорьку. Доилась она хорошо. Правда, молока дала немного. Наверное, от перемены обстановки, а может, и поела за день-то мало. Надежда тоже попробовала подоить свою Буренку, но она ей почти ничего не дала. Выпили мы всё молоко, отдохнули хорошо и двинулись в путь. Коровы пошли быстрее. Как всегда, я впереди, Надежда сзади.

Прошли мы, наверное, с час, начало смеркаться. Вошли мы в большой лес. Стало еще темнее. С темнотой приходит страх. Вспомнилось мне, как мы сегодня ночью испугались креста. Как только я это вспомнила, мне иногда стало казаться, что за деревьями кто-то стоит. Но я уж знаю, что мне это только кажется. И потому внушаю себе: нечего бояться. Когда Надежда меня догнала, прошу ее, чтобы она уж не отставала. И говорю, давай пойдем побыстрее. Слыша сзади шаги Надежды и дыхание двух коров, я перестала бояться. Но взгляд напряженный, смотрю всё время вперед на дорогу. Прошли мы так немного плотной кучкой, как мне показалось, что впереди что-то сверкает, а уж совсем стемнело. Сперва я подумала, что, может, это огоньки из деревни сквозь лес просвечивают. Стала шире смотреть и влево, и вправо. Сверкает только впереди на дороге.

Я уже не спускаю глаз с этих светящихся точек, и эти точки тоже не двигаются. И тут я вспомнила, что утром мимо базара прошли два человека в сапогах с высокими голенищами. С ружьями – наверное, охотники. И упомянули что-то о волках. Как только я вспомнила это, я сразу поняла, что это сверкают глаза волков. Я так испугалась! С детства вошло в мою голову, что самое страшное – это волки. Ещё когда нянька мне рассказывала сказку о Красной Шапочке и Сером Волке. Да и отец мне перед этим читал, как один человек ехал зимой на лошади и еле-еле ускакал от стаи волков. Знала, что волки нападают на людей. Как только мне пришло всё это в голову, я остановилась и говорю Надежде:

– Ты видишь?

– Да, вижу. Кто-то лежит на дороге. Я давно уже вижу. Но раз ты идешь, то и я иду. Ничего тебе не говорю.

Я тоже стала различать, что на дороге большая кучка. И глаза стали различать многое. Стоим мы с Надеждой, затаив дыхание, молчим и дрожим. И испытываем тот же страх, что был утром. Глаз не спускаем с глаз волков. Волки тоже никаких звуков не подают, притаились. Наверное, думают, как на нас броситься и на кого первого. Тихо-тихо. Только очень громко стало слышно, как коровы пережевывают жвачку. И от коров пахнет молоком. Мы-то с Надеждой молчим, может быть, волки бы нас и не заметили, может быть, мы и спрятались бы от них. Но коровы-то жуют, молоком-то от них пахнет. Волки-то это всё, небось, чувствуют. Значит, вот-вот набросятся на нас.

Стоим. Замерли, даже шептаться боимся. Не шевелимся. Глаз с волков не спускаем. Вмиг пролетела в голове вся жизнь. Про корову я уж и забыла. Детей мне стало жалко. Как же они вырастут без меня? Страх такой напал на меня, чувствую, что я вся мокрая. Мурашки по телу бегают, волосы встают дыбом. Дрожу. Не помню уж, сколько мы как в оцепенении стояли. Но всему бывает конец. Мы стоим, не падаем. Начинаем приходить в себя. Повернулась я к Надежде. Лица в темноте не видно, но она стоит, тоже оцепеневшая. Я опять поворачиваю голову на глаза волков. Они замерли. Ну когда же они будут на нас прыгать-то, когда же, наконец, конец-то? Молчим. А коровы жуют.

Шепчу:

– Надежда, что же делать-то?

– Не знаю.

– Что ж до утра будем стоять? Давай пойдем.

– Да как только сдвинемся, так они на нас и бросятся.

Я тоже так подумала. Знаю, когда остановишься перед набросившейся на тебя собакой, она тоже остановится и замолчит. Стоит только сдвинуться или того хуже бежать, так тут же собака начинает тебя кусать. Наверное, так и волки будут делать. Мы стоим, держим за поводки коров и не знаем, что делать. Волки тоже все смотрят на нас, не шевелятся и тоже, наверное, что-то думают. Не знаю, сколько бы мы так стояли, устали мы от страха. Не знаю, думают ли что коровы. Наверное, что-то тоже думают. Ведь живые, ведь что-то соображают, едят, пьют, ходят, ложатся и когда их позовешь – подходят, откликаются – мычат. Ласкаются, лижут руки, когда им даешь хлеб. Бьют хвостом, когда больно дергаешь за соски. Ну, наверное, тоже соображают. Не знаю из каких соображений, но вдруг моя Зорька дернула за поводок, пошла вперед. Невольно и я потянулась за ней. Я испугалась при этом пуще прежнего, но все же иду за Зорькой и даже немного начинаю ее подталкивать. А сама в это время всё не спускаю глаз с волков. Надежда тоже сдвинулась и идет за нами с Зорькой. Я иду за Зорькой, как за щитом каким, и про себя говорю: «Ну иди, иди, милая Зорька, не бойся, мы с тобой». Говорю и всё вперед смотрю. Совсем уже подходим близко. Волки не движутся. Зорька моя идет как ни в чем не бывало, хвостом помахивает. Меня им задевает. Как бы говорит: «Не бойся, иди, ничего не будет». Я ее вроде и понимаю. Поглаживаю и не отпускаю от нее рук. Она теплая, живая, и ее тепло переходит ко мне. И всё же как бы я мысленно ни разговаривала с Зорькой, я всё время не спускаю глаз с глаз волков, а они тоже всё время смотрят на меня. Подошли мы совсем близко к волкам. Когда я стала ощущать тепло Зорьки, дрожь у меня стала проходить. Я как-то смелее стала смотреть вперед. А они стоят на месте. Страх у меня стал не такой страшный. Я как-то с ним уже свыклась. И… отвела свои глаза от волков. Стала смотреть на их тело. Думаю, что же они не шевелятся и даже хвостами не машут, разглядываю внимательнее. Подошли совсем близко. Глаза сверкают, а они совсем не движутся и даже ничуть их не слышно, не дышат. Подошли к ним уже вплотную, а они на нас не бросаются, что они не живые, что ли?

Голова Зорьки поравнялась с волками, и я вдруг сразу поняла – какие же это волки, убежали они что ль? Мы ведь и не видели, чтобы они убежали, а глаза оставили. Лежит у дороги рядом с пнем толстое и мягкое, наверное, гнилое бревно. Отошли мы от бревна, оглянулись, а оно опять сверкает.

Ну говорить вам, что мы пережили тогда, не стоит, но когда мы пришли домой, то домашние заметили, что у меня появились седые волосы.

Поседели, наверное, в то время, когда от страха волосы вставали дыбом.

После встречи с «волками» вскоре мы вышли из леса, и показались огоньки деревни.

После этого с нами уже никаких происшествий не было. Шли уже только по-светлому.

Домой пришли на третий день к вечеру. Зорька моим всем понравилась.

Я ее очень полюбила. Страх мой сблизил меня с ней. И она помогла мне перебороть его. Зорька меня тоже очень полюбила. Как только утром я входила в хлев, она мычала и помахивала хвостом. Я ей давала хлеб с солью. И садилась доить. Мы понимали друг друга. Она никогда не прижимала молоко. Она как бы помогала мне доить. Отдавала молоко до капельки. Когда я доила, она помахивала хвостом, но никогда крепко не хлестала, а только слегка касалась моей головы, как бы гладила.

Когда я ходила на полдни, я ее никогда не искала, она всегда подходила ко мне сама, пока я еще доила комолую.

Вечером Зорька домой всегда приходила самая первая. И я всегда встречала ее, угощая куском хлеба с солью.

Вот так я любила свою мечту – Зорьку. На второй год Зорька раздоилась. Кормила я ее хорошо, всегда старалась, если мало корма, всё же ей дать побольше.

И она меня отблагодарила. Стала «ведерницей». Я от нее одной надаивала по целому ведру – 10 литров за один удой. И всё же мы с ней расстались…

На следующий год в Павшине был большой пожар, в селе сгорело четыре дома. И в том числе дом дяди Мити Вуколова. А дядя Митя – это муж тети Паши – младшей сестры мамы. И вот мама с папанькой решили отдать тете Паше на погорелое место одну из трех коров. И выбор пал на Зорьку. Потому что от старых коров – Буренки и комолой – толку было мало.

Жалко было Зорьку, но если помогать, так помогать.

Первое время вечером, когда пригоняли стадо, Зорька всё время приходила к нам. И тетя Паша отводила ее к себе от нас. И даже на полдни Зорька всегда подходила к маме. И маме приходилось ее доить. Она еще очень долго не давалась доить тете Паше.

Мама работала в колхозе. Работала мама в полеводческой бригаде. Она всегда была очень трудолюбива и все работы всегда выполняла очень быстро и качественно.

Из-за плохого слуха мама не принимала участия в разговорах совместно работающих с ней колхозниц. А они, беседуя, конечно, приостанавливали работу, и иногда надолго. Тем временем мама уйдет от товарок далеко вперед.

– Саш! Ты бы отдохнула. Послушала бы о чем говорят-то.

– Да что отдыхать-то. Я ведь не разбираю, о чем вы там говорите-то. А сидеть так я не могу.

В первые годы в колхозе работали неважно. Были годы, когда колхозники деньгами ничего не получали. Как говорят, работали за «палочки», то есть за выработанный трудодень начислялась единица и за эти единицы получали осенью натуроплату (капустой, картошкой и др.).

Семья у нас была большая. И хотя в доме не было просторно, но для того чтобы иметь в доме хоть сколько-то денег на крайне необходимые расходы (на покупку спичек, керосина…), пришлось потесниться и одну каморку сдавать в наем. В разные годы в каморке жили: Николай Петрович – Верин брат, затем Николай из Рахманова – племянник Павла Петровича, мужа Екатерины Петровны, затем Осип.

А в конце войны в половине дома жила даже целая семья – муж и жена с ребенком.

Когда мама работала в колхозе и во время войны, основной доход, можно сказать, был от усадьбы. Вся усадьба – площадью около 20-ти соток – засаживалась картошкой.