в честь людмилы княгини чешской

убитой своей невесткой

а настоящего имени своего не знаю

мне было лет девять

мы с мамой зашли

в сапожную мастерскую

где за старинной швейной машинкой для обуви

(была такая суперпрофессиональная

зингеровская – детали случайно застрявшие

всегда важнее тех

которые мы считаем значительными)

сидела бледная женщина лет сорока в черном халате

все знали всех – продавщица в булочной сапожник участковый милиционер все дяди и тети

полудеревенская слободская жизнь

и правда рядом Новослободская

с трамваем до Савеловского вокзала…

тетку в черном халате мама назвала по имени-отчеству

но оно не отложилось в памяти

а разговор сохранился:

– что-то вы очень бледная… имя-отчество…

– все живот болит и болит и днем и ночью

извелась, Марианна Борисовна…

– так надо рентген сделать

приходите ко мне в институт

у нас хорошие рентгенологи…

а я засранка получаю в это время великий урок жизни

но еще не понимаю что это за урок:

стою и дуюсь – чтой-то мама эту чужую простую тетку

к себе в институт приглашает лечиться

не родственница не подруга а вроде домработницы

мамочка, я люблю тебя до сегодняшнего дня

и за этот разговор тоже

сорок шесть лет тому назад умерла…

ужасно рано в пятьдесят три

на гребне последней волны последней любви

Аминь

с детства мне хотелось быть лучше чем я есть

и порой совершала поступки

лучше тех на которые была способна по природе

наверное хотела нравиться

мне и сейчас нравится нравиться

но я улыбаюсь когда это за собой замечаю – детская черта

мои самые ранние воспоминания:

я только-только научилась ходить

мама говорила что я пошла рано в девять месяцев…

вот я иду с трудом без чувства большой уверенности

по домотканой дорожке по направлению к высокой этажерке

передо мной катится мяч

он раскрашен в четыре доли

одна точно красная другая синяя

мяч катится передо мной

я хочу его догнать но это трудно

я хочу прежде мяча дойти до этажерки

все – обрыв пленки

так всю жизнь и иду

к этой значительной этажерке…

второе раннее воспоминание:

я в доме у бабушки лены

где проводила очень много времени

стою опершись руками о кушетку покрытую ковром

и набираюсь решимости чтобы добежать

до белой голландской печи

это метра два-три —

бегу выставив вперед руки

и ладонями упираюсь в печь

она горячая ладони чувствуют ожог

думаю что именно благодаря

этому первому яркому ощущению боли

я и запомнила эту героическую пробежку…

и потом как лизнула на морозе

железную ручку входной двери…

как страшен мир как жгуч и интересен

та кушетка покрыта ковром

на кушетке лежит мой прадед

по-домашнему дедушка хаим

с паспортным псевдонимом

ефим исакович гинзбург

он не всегда лежал на кушетке

иногда вставал надевал на себя

шелковый белый талес с черными полосками

брал в руки книгу и молился:

ходил по комнате взад-вперед с книгой в руках

я сидела под большим столом

и старалась ухватить его за кисти талеса

а он с притворной строгостью

через улыбку отмахивался от меня

от этого талеса у меня сохранился

шелковый футляр

единственная материальная память о нем

да потрепанная Тора двуязычная

вильнюсского издания конца позапрошлого века

стоит на самой верхней полке стеллажа

где все ненужное

я была первая его правнучка

до следующих правнуков

трех мальчиков он не дожил

и любил меня неделимой любовью

помню прабабушку розу хаима жену

маленькую хорошенькую очень беленькую и в белой рубашке

поднимают ее с большой постели красного дерева

(тумбочка от этого гарнитура

подаренного бабушке на свадьбу

до сих пор у меня на кухне

а кровать я давно загубила выставив на балкон)

прабабушка стоит расставив тонкие худые ножки

из нее брызжет пенистая желтая струя

прямо в белый горшок,

который кто-то держит перед ней

а во мне впервые просыпается

чувство собственничества это мой горшок…

и больше я ничего о ней не помню

только эта одна-единственная картинка

умерла она в сорок пятом году

мне было года два-три —

одно из первых воспоминаний

на этой же постели спустя несколько лет умирал и прадед

я уже не один раз описывала этот

важнейший в моей жизни момент:

соприкосновение со смертью любимого человека

и вообще первое приближение к точке

которая с годами становится все более важной

а картинка эта не только не мутнеет

а становится все четче

прадед лежал на этой самой кровати и умирал

вокруг него собралась вся семья:

два его сына, две невестки и дядя витя и дядя шурик

и еще кто-то кого не помню

мама привела меня с улицы прямо в шубе в комнату

дед совсем уже уходил

и глазами смотрел уже в ту сторону куда шел

и тут его стали тормошить:

дедушка дедушка люсенька пришла

и он как будто вернулся издалека

не сразу нашел меня глазами улыбнулся

и сказал какая большая девочка

шурик который тоже был тогда в комнате

много лет спустя мне сказал

что это не все что дед тогда сказал —

какая большая девочка все будет хорошо

но про “хорошо” я не запомнила

тут мама взяла меня за руку и повела домой —

у нас была отдельная комната в коммуналке

в соседнем доме

мама по дороге плакала

и я понимала что произошло что-то важное

слов “умер” “смерть” при мне не произносили

о том что он умер мне во дворе сказала девочка

несколько дней спустя:

это твой дедушка умер нет я сказала

да сказала она —

в вашей квартире дедушка умер

и я поняла что́ от меня скрыли

Аминь

во дворе жила еще одна еврейская семья,

помню толстого противного мальчика и его бабушку

сидящую в кресле возле кривой задней двери

убогой одноэтажки

и при мне разговор между прадедом и моей бабушкой леной его невесткой

он говорит что хорошо бы ему жениться на этой…

не помню имени…

сейчас задним числом понимаю

что старушка сделала ему предложение

бабушка лена перекусив нитку – что-то подшивает —

говорит папа зачем это вам

мы вас любим ухаживаем за вами

а чужая старушка в доме нам не нужна…

и прадед послушно кивает:

да да леночка…

было такое обыкновение у этих древнеевреев

соединять одиноких стариков

чтоб не скучали что ли…

красивая история

я из хорошей семьи я знаю это про моих стариков

во всяком случае про бабушку лену и прадеда хаима – благотворительность пошла от еврейской семейственности

была девочка женя безотцовщина

родившаяся у прадедовой родственницы иды в ленинграде

никто ее никогда не видел

прадед посылал ей свою пенсию

потому как дома его кормили поили

и деньги ему не нужны были

девочка была моложе меня года на три

и ей кроме дедовой пенсии

посылали мои вещи когда я из них вырастала

адрес их помню по сию пору

канал грибоедова дом шестьдесят три

ида присылала благодарственные и подробные письма

про свою дочку какая она прекрасная

а потом прадед умер и я помню

как моя бабушка лена много лет ходила

каждый месяц на почту и посылала

сумму равную прадедовой пенсии

этой иде до того времени

как девочка женечка не закончила институт

Аминь

и еще вот прадед ведет меня в детскую группу на миусы

не на сквер куда мы ходили группово гулять

а на квартиру к нашей бонне анне юлиановне

с немецким языком – гутен морген данке шён о майн гот…

дед нес военно-послевоенные судочки с обедом

мы всей группой у бонны обедали после прогулки —

саша хелемский маша и таня алигер и мальчик

которого я плохо запомнила но имя сохранилось

в уголке памяти – миша озеров

все писательские детки кроме меня

а я неписательская попала по случаю дружбы

моих родителей с семьей якова хелемского

фронтового поэта – снимали пополам дачу в кратове…

долгое время хранилась фотография —

сидим мы с сашей трехлетние рядом на горшках

с приветливо-безмятежными лицами

а потом повзрослели и окончательно поняли разницу

между М и Ж и стали пи́сать отдельно

хелемский сегодня придет ко мне ужинать

у него брак на удаленке жена-гречанка живет в своей греции

а самолеты не летают

я котлеты пожарила и суп сварила

нет, нет, никакой хронологии, как бог на душу положит

первый мой дом был бабушкин —

уплотненная квартира на каляевской улице

которая прежде была долгоруковской

и теперь снова долгоруковская

“родовое гнездо” во флигеле

второй этаж лестница винтовая

квартира почти барская почти не коммунальная —

подселили одно еврейское семейство коганов

кажется еще до войны в крайнюю от входа комнату

мирное сосуществование омраченное

тайным раздражением или завистью

или дело было в том

что ася коган была дочкой резника

и соблюдала кашрут

а наша семья не соблюдала

тем более что бабушка в гимназии

проходила домоводство

и ее научили что лучшие котлеты

следует делать из трех сортов мяса —

говядины баранины и свинины

а это достойно только презрения

со стороны настоящих евреев

при кухне был чулан

в котором спала домработница

а под винтовой лестницей тоже был чулан

там стояли бывшие вещи —

золоченый столик трельяж

бессмысленный антиквариат

в столовой за большой стол

садились по воскресным дням

от девяти до двенадцати человек не меньше

домработница вносила супницу

потом блюдо со вторым

за стол она не садилась

когда я много позже спросила бабушку

почему домработниц за стол не сажали

она ответила неожиданно:

да они стеснялись при нас есть

им на кухне было гораздо удобнее

ели все ложками сколько влезет

иногда из общей посуды

помню настю самую старшую из всех домработниц

она попала в наш дом тайно беременной

от предыдущего хозяина

живот ее был подвязан при найме полотенцем

чтобы было незаметно

родила девочку и сдала в дом ребенка

навещала ее каждое воскресенье

а когда девочке исполнилось пять лет

настя вышла замуж за вдовца с пятью детьми

и забрала наконец свою дочку

однажды я помню пришла настя в гости

со своим мужем и несколькими детьми

бабушка их принимала как хороших гостей

в столовой накрыла стол и сама подавала…

Аминь

палатка была большая на восемь девочек

это была практика в чашникове после первого курса биофака

маленькая армянская женщина знакомила нас с растениями называя их по имени и фамилии как людей

триста растительных лиц мы должны были запомнить и сдать

а другой преподаватель знакомил с птицами

их голосами и характерами

но полюбила я только ворон гораздо позже

сначала как соседей – они свили гнездо

напротив моего кухонного окна

и я наблюдала за ними весь тот сезон

и глаз не могла отвести

от их осмысленной и умной жизни

теперь дерево это подрезали

и как раз спилили ту развилку между ветвями

где каждый год устраивали вороны гнездо

теперь они живут с другой стороны дома

там больше деревьев и выбор их правильный

но теперешнее гнездо не так близко к окну

и разглядывать их жизнь стало труднее

кабинетная швейная машинка зингер

подаренная бабушке на свадьбу в 1917 году

стоит теперь у меня как предмет мемориальный

я давным-давно сама не шью

и вообще ношу вещи десятилетиями

и к новым долго привыкаю

машинка была кормилицей семьи все годы

что дед сидел в лагерях

и после его возвращения тоже

машинка пережила вместе с семьей эвакуацию

бабушка шила на людей не на местных конечно

а на таких же эвакуированных

больше перешивала и перелицовывала

у нее были руки и глаз

старость обезобразила ее прекрасные умные руки

налезающими друг на друга буграми суставов

и скрюченными пальцами

а зрение до конца держалось

бабушка елена закончила гимназию

с золотой медалью – значок памятный у меня хранится – витая монограмма КЖГС —

калужская женская гимназия саловой

бабушка хотела пойти учиться

на высшие женские курсы в москве

но дома ей сказали что отпустят

только если она выйдет замуж

и привели жениха который ей очень понравился

поженились переехали в москву —

ученья не получилось

потому что через год в 1918 году

родилась моя мама

а не родилась бы – и меня не было

и вас, мои дети и внуки

в квартире на каляевской было пианино

перед ним крутящийся табурет

а на полированной спине пианино подсвечник —