Читать книгу «Не хочу быть героем. Между небом и землей» онлайн полностью📖 — Людмилы Владиславовны Ударцевой — MyBook.
cover



И Паныч мне обрадовался, вышел навстречу, принялся что-то рассказывать. Шутка про горку булыжников, сгруженных людьми воеводы, видимо была не плохой – да, что толку, я её не понял. Заметив наши кислые мины, он заподозрил неладное. Такрин взял один камень, потом другой, этого хватило, чтобы сделать понятный ему вывод и он отрицательно помотав головой, дав понять – чтобы он не задумал надежда не оправдалась. Я молчал, Паныч продолжил говорить со мной. Удивился безмерно, чего это я совсем не врубаюсь в местный юмор. Специально для меня новую байку приберёг. Досадно вышло.

– Я не понимаю, Паныч… – не выдержал я, и он оторопел.

Пришлось ему менять свои привычки, уже в который раз. Он, с явным неудовольствием снизошел до беседы с дочкой, прочел записку, о которой мы говорили у храма и выслушал её историю и перевела, что говорил я. В сердцах, отослал Есению к сёстрам, коронным «Брысь!», которое не спутать ни с чем, пусть и звучало оно совсем по-другому. Опять обратился ко мне и тут же скривил губы под усами, покосился в сторону комнаты девчонок, решая, не рано ли отослал переводчицу, махнул рукой, подавил тяжелый вздох и театральным жестом выразил нам приглашение к накрытому столу.

Я уплетал вторую тарелку картошки с мясом, когда Панычу пришла в голову срочная мысль, вынуждавшая обсудить содержание таинственной записки. Он сказал, что-то, показывая на буквы. Мой непонимающий вид, напомнил, что я «не бельмесы» и он, отшвырнув бумажку в сторону, под грузом неожиданной проблемы, сжал с силой кусок хлеба.

Из другой комнаты, куда хозяин поглядывал с раздражением, доносились всхлипывания. Для неискушенных девочек, чары Такрина оказались изматывающими. Гормональный шторм, накрывший их прошлой ночью, и стыдливость, давившая весь день осознанием непонятного помешательства, вызвали слёзы и панику, стоило нам заявиться в дом. Младшая, Кровинка лишь увидела темноволосого красавца в дверях – сразу зарыдала, за ней, две другие скрылись в комнате, и теперь горестно и обречённо плакали втроём. Страсти накалялись, я понял, что всё – накушался, и с сожалением поглядел на яблочный пирог. Сидеть и продолжать трапезу под скорбный аккомпанемент оказалось выше моих сил…

– Бррушикане тежомбит… – прошипел хозяин. То, что из собеседников у него остался только Такрин его сильно не устраивало. – Сейнэл! – гаркнул он.

На зов пришла Есения. Сказать, что я очередной раз удивился – это ничего не сказать! Я скорее офигел, – «Это что же получается? Меня настолько от дара Лады переключало, что я не только слова, сказанные ими, как родные воспринимал, но и имена домысливал?».

Есения, точнее, как выяснилось Сейнэл, присела на стул. Когда Паныч кивнул на записку и стал браниться, я узнал, как ведут себя идеальные дочери: спина прямая, руки ладонями вниз на коленях, покорный взгляд на кончики пальцев и даже губы не поджаты, против ожидания. Как же она могла удерживать в глазах слезинки? Ааа… вот, и одна из них проложила мокрую дорожку по щеке.

«Не каменная ты, девочка. Но тебе моё уважение за выдержку. Да, воспитание у дивьих деток – позавидуешь! Заорал бы он так в Германии! Дочурка давно бы дверью хлопнула, набирая номер психолога из службы поддержки».

На отца слёзы подействовали как новый раздражитель. Он покраснел, словно варёный рак, и с большим усердием накинулся с укорами.

«В чём она провинилась? Птицу слушала и о женихе мечтала?» – перебирал я предполагаемые причины упрёков отца, – «Не вовремя пряник потеряла?» – Только, не Игошины это проделки. Простил он нам пряник, даже помочь попытался – но поздно. Лада уже забирала свой первый дар. Он показывал мне, уже не понимающему слова, что поцелуем малышки-жены, можно, исправить, то, что было сделано. К тому же голос предупреждал, что нужно было ценить дары, а нет – получи проблемы. Вопрос в том стоит ли пробовать вернуть дар, если я собрался домой. А она в любом случае, оставалась с разгневанным отцом. Моё сердце не выдержало.

– Прекрати! на неё! орать! – оказалось сказанным на двух языках одновременно. Такрин встал, видимо для убедительности. Казалось бы, не в нашем положении права качать, однако отец замолчал на полуслове. Насупился, как мышь на крупу, наверняка, не высказанные слова давили на щёки изнутри.

Я решил, что один поцелуй хуже уже не сделает, кивнул Панычу респект, взял под руку его дочь и повёл в ту комнату, где ночевал в первую ночь.

Конечно, была угроза, остаться со сломанной шеей, если отец не открутил, то сам её мог сломать – «жена» у меня чуть выше локтя ростом, но эта мелочь легко преодолевалась: я оторвал Есению от пола и, прижав к стене, приник к её губам. Впервые в жизни я целовал девушку, не имевшую представления, как это делается даже в теории. Когда в четырнадцать лет, на своём третьем свидании я неумело слюнявил одноклассницу, она сказала, что я целуюсь как Патрик Суэйзи из «Грязных танцев», и я был не против подобного сравнения, хотя сам я в тот день для самообразования посмотрел «Принцессу цирка».

Воспоминания прибавили мне нежности, хотелось оставить ей приятные впечатления от первого в её жизни поцелуя, и я призвал на помощь весь свой опыт. Маленький ротик и губы полные, сладкие словно конфетки, открылись. Под лёгкими ласками она расслабилась, хотя, как мне кажется, понимала, для чего я устроил столь чувственное отступление. Не позволяя себе ничего лишнего, я переключился на её щёки и запечатал напоследок её улыбку поцелуем, так сказать «контрольный в губы».

– Как ты думаешь, помогло?

– Не знаю…

– Скажи, что-нибудь, по-вашему.

– Но… я не различаю ваш или наш.

– Не различаешь? – Я решил поэкспериментировать и подтвердить одну из своих догадок, для этого, без предупреждения, заговорил на немецком, – Du fuhlst du nicht den Unterschied zwischen den Worten der Muttersprache und anderen Sprachen? (Ты не чувствуешь разницы между словами родного и других языков?)

Её «Nein» сопровождалось подробным объяснением, что она сама удивилась, когда мы с Такрином сказали ей, что друг друга не понимаем. Оказалось – девчонка до сих пор совершенно уверенна, что все на одном языке разговаривают.

Я мог бесконечно удивляться этой необычной девушке, излагавшей свои мысли на чистейшем немецком и не подозревавшей об этом. Как он ей был к лицу! У меня крышу снесло от восторга, как она легко, без акцента сплетала предложения. Девчонка с косичкой, в простеньком платье, а шпрехает, как коренная немка. Есения была самым изумительным чудом из Чуди.

Я опять её поцеловал. Не ради возвращения дара, а потому, что она вызвала во мне сильное желание сделать ей приятно. Видимо мне это не удалось. Она держалась за мои плечи и со вниманием послушной школьницы, впитывала мою не сдержанную ласку. Я не почувствовал той самоотверженной откровенности, с которой она утешала меня под деревом, а сравнение со школьницей значительно охладило мой пыл.

– Скажи мне как тебя зовут?

– Есения.

– Нет, отец называет тебя иначе. Попробуй сосредоточиться, как отец тебя назвал?

Ей было не понятным, что я от неё требую.

– Есения, – повторила она.

– Постарайся отличить… – попросил я, – «жена-малышка», «пытакшха». Чувствуешь, звуки разные. Повтори медленно, обдумывая каждый слог… «же-на ма-лыш-ка», а теперь «пы-такш-ха».

Повторяя слова по слогам, она изменилась в лице и посмотрела на меня изумлённо.

– Слоги… разные…

– Правильно. Теперь, скажи, как тебя отец из комнаты звал.

Она, не задумываясь, собиралась выпалить «Есения», я остановил её, поднеся указательный палец к её припухшим губам и опять напомнил о слогах, и наконец, она смогла перейти с языка собеседника на другой, не используемый сейчас:

– Сей-нэл? – вымолвила с сомнением.

– Молодец. Вспомни, как отец воеводу называет.

– Нла-но-мы-тиш, – мы улыбались довольные успехами.

– Сенечка, по-моему, совет Игуши дар не вернул. Придётся Панычу и дальше с Такрином шутить.

Она кивнула, соглашаясь, и подавила смешок в ответ на мою шутку.

– Ты солгала в храме ради меня, – напоминание неимоверно смутило девушку. Она вырвалась из моих объятий и отошла в сторону. – Я не знаю, как нам поступить.

– Что Вы хотите услышать?

– Чего хочешь ты?

– Вы уже слышали, что я беду чувствую. Я не брошу родителей, когда зло рядом.

– Ясно… – к чему говорить, что тут не останусь? Я взял коробочку со стола, – Это серёжки. Тебе купил. Возьми, пожалуйста, – попросил я.

Она обернулась, осторожно коснулась моей открытой ладони, принимая подарок.

– Спасибо, – тихая благодарность, вызвала во мне прилив грусти.

– «Я буду лишним воспоминанием в её жизни, как и эти серёжки» – подумал я, глядя на её непроколотые мочки.

Глава 4

Звон колокола собирал жителей Марьинки на площади. Справа от нас образовалась группа любопытствующих, а паренёк-звонарь продолжал терзать железный язычок, выполняя свою задачу на совесть – собрать как можно больше зрителей.

– А новости послушать все собрались, – чужое любопытство всегда меня бесило.

– На то и рассчитано. Они свидетели: чужой позор – другим в назидание, – тихий шёпот не сгладил витающего между нами всеми напряжения. Позор – казалось, определение совсем не подходящее к семье, в которой я жил.

– Разве ты преступница?

– Не виновных в суд не вызывают.

Отец семейства заворчал. Не мог смириться, что час икс уже близко? Или не способный поржать над его остротами «родственник» стал в тягость? Он скривил кислую мину, от чего усы закрыли нижнюю губу. Скорее всего, ему, как и мне не нравилось присутствие посторонних. Он был мрачнее тучи, смотрел вокруг сурово, и если не смог разогнать всех взглядом, то уж предупреждал точно – «Не разговорчив я весьма!»

Его суровость не подействовала. Мужики ему доверяли, он был вторым человеком после старосты, а в отсутствии первого, запершегося после похорон сына в собственном доме, оставался единственным, кого они признавали властью и обращались главным образом к нему, выясняли, по какому поводу собрание.

– «Его-то не посмеют попрекнуть. Другое дело – Есения», – предположил я с сожалением, отходя в сторонку.

Мрачный вид Паныча отогнал только, нас троих: Такрин облокотился на забор, встал подальше от всех, Есения держалась ближе ко мне.

– Они не понимают, что происходит, – подтвердила она мои предположения. – Мы уже и не помним, когда к нам стрихшы наведывались.

– Вернись к отцу. Ему нужна твоя поддержка.

– Нет, дочка же – не поддержка. Он смущается оттого, что я сюда пришла. – Она впервые назвала отца в третьем лице не папенька, а «он». Что это: взросление личности или предчувствие охлаждения отношений в семье?

Мысли одна неудобнее другой. Стоять в ожидании неизвестно чего стоило мне невероятных усилий. На самом деле, я сам настоял прийти сюда раньше, чем служитель из храма начнёт бить набат. Зачем спрашивается. Лучше ждать, чем догонять: боялся, вдруг объявление вердикта случится без меня. Сразу после ужина засобирался домой, бросил в свою сумку пару вещей, оказалось, что больше и собирать нечего. Попросил Есению пойти на площадь, быть мне переводчиком. Она ответила, что пошла бы и без моей просьбы, только бы отец не запретил.

Несмотря на заметную неприязнь по случаю присутствия дочки в «мужском деле», своё мнение Паныч оставил при себе, кивком головы дал нужное разрешение и больше на нас ни разу не глянул – обиделся, может на меня, а скорее всего сразу на всех и на судьбу заодно.

Такрин хотел перебраться в Явь не меньше, чем я. Хотя по внешнему виду у него эмоций вообще не было. Я глянул на него – кремень, а не человек! Стоит столбом, руки в замок на груди, взгляд равнодушный, отсутствующий. Ни за что бы ни поверил, что этот мужик тридцать минут назад повторно налетел на кулак Паныча за то, что уговаривал Есению пойти с «мужем» в Явь. Она возмущалась не меньше отца, его наглость не укладывалась в голове.

Какое ему дело? Ну, взял его прицепом с собой. Это не давало ему права соваться не в свои дела. Услышав рык Паныча, я спешно вернулся в гостиную. Такрин поглаживал челюсть, треснувшая губа изогнулась в подобии улыбки, от чего капля крови выступила на ране. Есения вцепилась мне в руку. Сбивчиво затараторила оправдания отцу. Когда узнал, за что красавчику досталось, захотел добавить. Остановило то, что он не собирался защищаться: вытер кровь, пожал плечами, потом примирительно развёл руками, словно абсолютно искренне не понял за что с ним так грубо. Такому «ангелочку» и хозяин со второй не смог врезать. Странный он парень – сам себе на уме. Теперь, когда я в одночасье перестал понимать их речь, мне ничего не оставалось, как верить словам Есении. Хотя, существовала вероятность того, что Такрина просто не так поняли.

Сколько не жди, а самое неприятное всегда случается пугающе неожиданно. Послышался шелест мощьных крыльев, стрихша пронёсся над головами, заставив пригнуться от устрашающего вида теряющего высоту ящера. Взмахи огромных крыльев подняли сухие былинки сена и пыль с земли. Я прищурился, защищая глаза от мусора. Возникло ощущение, что ожил эпизод с вампирами и с оглушающим звуком хлопающих крыльев массивная туша, утяжелённая ношей, спустилась прямо в середину рассыпающейся толпы. Крепкие лапы впечатались в землю, утомлённые перелётом мышцы уронили тяжёлые крылья, пальцы с тёмными когтями разжались, опуская на землю мужчину.

Человек, с круглыми линзами очков на лице, выпрямился, поправил одежду. Летать в «объятьях» стрихша никому бы не понравилось, но вероятно, боссы-небожители не позволяли «средневековому ботану» ходить пешком, дабы не испортить расшитое золотом длинное одеяние. Яркий бесформенный балахон висел на нём, как платье взрослой тётки на ребёнке. Очкарик развернул свиток и, чрезвычайно важный в исполнении своей миссии, стал читать белиберду, точнее – мой приговор. Он читал ни на кого не глядя, бубнил что-то, как выученный урок, к кому обращался – не понятно.

Мне могла помочь только Есения. Я не знал, что и думать. Смотрел то на «ботаника» в платье, то на неё. С первых слов, сжавшись в комок от волнения, она превратилась в слух и сразу пересказывать, нескончаемый, торжественный лепет не торопилась.

Я пережил несколько противоречивых приливов желчных измышлений: нетерпеливость требовала информации; благодарность к маленькой, смелой девочке дважды встававшей на мою защиту будило тревожные предчувствие; гордость стонала от осознания моей неполноценности, забывшего вдруг местный язык; а подозрительность наполняла недоверием ко всему женскому полу, – «Пусть и молодая, но ведь как можно в такой момент доверять девчонке, в чьей полной власти я, по сути, находился? Задумай она объявить мне «своё» решение суда, и не узнаю я правды, пока снова не выучу дивий язык». – Так, что существовала угроза несколько лет прожить «счастливо» в Марьинке.

Есения пихнула меня локтем,

– Подойдите к нему.

Я послушно приблизился к глашатаю и получил от него стеклянный флакончик, полную копию того, что днём обнаружил в кармане и предлагал отдать Игоше. У меня возникло чувство дежавю. Молча, я покрутил в руках пузырёк, вслушиваясь в незнакомую речь, пытался вспомнить, где же всё-таки раздобыл первый.

– Подайте ему руку, – тихонько подсказывала Есения.

Глашатай нарисовал пальцем «сороку-ворону варившую деткам кашу» у меня на ладони, чётко что-то проговаривая. Последнее повторил дважды, требовательно глядя на меня.