13

Трудно сказать, отчего после смерти Клавдии Петровны соседи невзлюбили тихую, кроткую Леночку. На нее шипели, кричали, к ней придирались («не выключила в коридоре свет», «плохо помыла полы», «заняла ванну»), не звали к телефону. Она стала бояться выходить на кухню, в туалет. Старалась готовить каши и чаи в комнате, и только ночью, когда вся квартира засыпала, потихоньку шла в ванную помыться и постирать белье, которое тоже сушила в комнате.

Но чем незаметнее и тише старалась вести себя Леночка, тем бóльшую ненависть соседей она вызывала. Это была реакция стаи на слабейшую особь. Как и в животном, в человеческом мире слабого старательно заклевывали сотоварищи. Впрочем, причина могла быть и иной: они с сыном – пришельцы (хотя кто не был пришельцем в этой квартире?) – занимали самую большую, светлую и красивую комнату. Некоторые ютились в маленькой комнатушке впятером, как же было не завидовать, не нервничать, не трясти кулаками, и вообще – где справедливость? Справедливости, как известно, не было нигде и никогда, тем не менее ее жаждали и отсутствие ее по жизни никого не смиряло, но, напротив, только разжигало неутоленные страсти.

Однажды поздно вечером подвыпивший сосед стал ломиться к ним в комнату, крича и матерясь жуткими словами, что вот, мол, понаехали скобари, они же буржуи проклятые, повыгонять этих бар, эту сволочь паршивую из рабочего города Ленина на сто первый километр, и дело с концом!

Леночка сидела на кровати, не шевелясь и умирая от страха. Ей казалось, что дверь вот-вот рухнет, гориллообразные ручища соседа сгребут ее вместе с сыном и зашвырнут в какую-то жуткую, неведомую даль, где, как во аде, кромешная тьма и отсутствие на веки вечные лица человеческого.

Вдруг Юра (ему было уже четырнадцать лет) схватил со стола нож и в бешенстве, сам не понимая, что делает и зачем, распахнул дверь. Не ожидавший такого коварного хода сосед отпрянул и завопил. Но Юра, как маленький сумасшедший зверек, набросился на него, размахивая ножом и крича, что если он хотя бы еще раз!.. посмеет!.. на него!.. на мать!.. он его убьет!.. зарежет!.. выбросит из окна!..

Сосед, меньше всего ожидавший такой бури и натиска от щенка, оторопев от Юриной бешеной наглости и, хоть и был пьян, все же не посмел поднять руку на ребенка, ретировался восвояси, бурча под нос проклятия и угрозы уже совсем мирным, чуть не добродушным тоном.

С тех пор соседи перестали их трогать. Елену просто не замечали, а к Юре стали относиться даже с уважением.

Так они прожили несколько лет. Юра окончил десять классов и поступил в университет на физический факультет. Елена Павловна по-прежнему работала медсестрой.

Она тихо старела. Стала быстро утомляться, с трудом поднималась на высокий четвертый этаж с продуктами, уже не дежурила по ночам в больнице, а перевелась (в утро/вечер) в поликлинику, у нее появилась одышка, боли в сердце. Врачи предлагали лечь в больницу, она все отмахивалась: потом!.. Какая больница, она просто устала бояться, устала жить! Все чаще она вспоминала теперь Анатолия Викторовича, единственную свою любовь, и его маленькая фотография, все еще не доверенная Юре, теперь всегда была под рукой.

И, проводя все вечера дома одна, она подолгу смотрела на него улыбаясь, в странном предвкушении какой-то приближающейся радости. Нет, она не стала особо религиозной, но почему-то совсем не боялась смерти, и даже жалость расставания с сыном не очень пугала ее, ей казалось, что она и, вне разумно объясняемого, оттуда будет все видеть и знать и радоваться его жизни.

Наконец она окончательно слегла. Она еще больше похудела, а ярко-голубые когда-то ее глаза потемнели и глядели на мир как из колодезной глубины. Юра конечно же переживал, покупал лекарства, как мог ухаживал за матерью, но учеба и молодость брали свое, он по-прежнему приходил домой только ночевать.

Однажды Елена Павловна сказала:

– Юрочка, ты скоро останешься один…

– Ну что ты говоришь, мама, и слушать ничего не хочу! Поправишься! Вот увидишь! – преувеличенно бодро запротестовал Юра.

Но у Елены Павловны не было сил даже усмехнуться про себя на это невинное лицемерие. Она давно душой и мыслями была уже не здесь, и потому пред серьезностью предстоящего исхода все людские придумки, ложь и лукавство казались ей смешными и не стоящими внимания.

Она достала свое единственное земное сокровище и протянула его сыну:

– Вот, Юрочка, это твой отец. Анатолий Викторович Шабельский. – И она рассказала сыну все, что знала о нем сама. Не так уж много, конечно, но все-таки самое главное Юра теперь знал, и она спокойно могла закрыть глаза.

– И еще, – помедлив, произнесла Елена Павловна. – Я бы хотела, чтобы меня отпели в Никольском… там, где мы с сестрой… где нас крестили… У меня ведь была сестра… Ниночка… но она тоже пропала… теперь неважно… Мамочка все боялась, что мы выйдем… за образованных… Тогда это было… признаком неблагонадежности… происхождение… понимаешь?.. Господи, как глупо… До революции это была тетина квартира… а мы… жили на Фурштатской, дом номер тридцать семь… теперь это Петра Лаврова… Кто этот Петр Лавров, не знаешь?.. Какой-нибудь революционер… В Павловске у нас была дача… у дедушки… Павловск хотели назвать Слуцк… А в тридцать шестом нас вычистили в Воронеж… Бедный папочка… Бедная моя мамочка… Знаешь, Юрочка, я ведь ничего этого вашего не понимаю… И как это все скучно… Никогда бы не подумала, какая скучная будет жизнь… Вот только война… какие люди были на войне… таких больше нет… А, знаешь, – она с трудом улыбнулась, – я все время слышу теперь… голоса… я не могу объяснить… но это так… чудесно… Я счастлива, что твой отец… что твой отец не… Петр Мельников… Обещай мне… если это будет когда-нибудь возможно… взять имя отца… слышишь?.. Это моя последняя просьба… обещай…

Она затихла. Ее дыхание почти совсем прекратилось; Юра сидел не шевелясь, держа ее руку в своей, потом она еще раз громко вздохнула, и ее бедная, испуганная на всю жизнь душа отлетела.

Юра вспомнил (где-то читал), что умершим надо закрыть глаза и подвязать челюсть. Что нужно делать дальше, он не знал. Вышел в коридор, постоял, потом прошел на кухню, там не было никого. Он постучал в первую попавшуюся дверь, женский голос томно ответил:

– Да-да?..

И он вошел.

В длинной узкой комнате (третьей части бывшей гостиной Клавдии Петровны) на кушетке лежала молодая женщина в халате, бездетная жена инженера Иванова, бессчетно и нещадно ему изменявшая. При виде вошедшего Юры лицо ее просияло, она лениво поправила халатик, еще больше обнажив свои красивые ноги.

– Юрочка… Студентик… – сказала она, плотоядно улыбаясь ярко накрашенным ртом. – Очень, очень рада… Присаживайся. Проходи.

– У меня мама умерла, – сказал он хмуро. – Вы не знаете, надо в милицию или «скорую помощь»?

Юлия Николаевна всплеснула руками.

– Да что ты говоришь! Когда? Прямо сейчас? Ах, какое несчастье!.. Вот наша жизнь! – воскликнула она патетически и потерла глаза. – Живешь, живешь, все чего-то хочешь, кого-то ищешь – и вот!.. Погоди, ты куда? Постой…

И Юлия Николаевна приняла самое деятельное участие в похоронах Юриной мамы.

Правда, в церковь Юлия Николаевна не пошла, заявив, что ее муж партийный и мало ли что, донесут, могут быть неприятности. Зато устроила поминки на всю квартиру. За десять лет, что Юра с мамой прожили на Таврической, почти все соседи сменились, новые уже и не знали, кто такая Клавдия Петровна и откуда взялись Елена Павловна с Юрой, они давно стали старожилами. Никто их не притеснял, никто особо и не дружил. Но на поминки собрались все. Говорили в основном, какая Елена Павловна была скромная и добрая женщина и что всегда у нее наготове было какое-нибудь лекарство, так что и в аптеку бегать не надо, разве уж в экстраординарных случаях. Потом сетовали на быстротечность времени, постепенно разговор перешел на бытовые и семейные рельсы, рассказали пару анекдотов про «кукурузника» – Хрущева (это уже было совсем не опасно), потом анекдоты посыпались в изобилии – и про чукчей, и про дистрофиков, и про Чапаева с Петькой. Неуемный народный юмор хлестал и захлестывал и народных правителей, и народных героев, и сам народ, и, разумеется, поминки, о которых вспомнили, уже только расходясь спать, принимая дружно на посошок и сочувственно пожимая Юрину руку.

Юра никого не слушал, почти ничего не ел и не пил. Смерть матери все еще не вмещалась в его сознание.

На следующее утро, проводив инженера Иванова на работу, Юлия Николаевна отправилась к Юре помочь убрать комнату после поминок.

Комната была не заперта, он все еще спал.

Юлия Николаевна накинула крючок на дверь и мягкой, кошачьей походкой подошла к Юриной постели.

– Юрочка… Ты спишь?.. – она легонько пощекотала его по шее.

Юра открыл глаза и ошарашенно взглянул на Юлию Николаевну.

– Т-сс! – приложила она палец к губам. – Я только на минуточку… хотела тебе помочь… Ты спи, спи… Я только вот тут… рядышком… немножко тебя пожалею… бедненький мой… Ты не возражаешь?.. – И она ловкой ящерицей скользнула к нему под одеяло…

С этого утра Юра потерял голову. Теперь Юлия Николаевна приходила к нему каждый день, пока инженер Иванов трудился, зарабатывая им обоим на жизнь и ей – на удовольствия. Субботы и воскресенья стали для Юры самыми мучительными днями, когда инженер Иванов не работал и Юлия Николаевна принадлежала ему целиком. Он не мог заниматься, практически перестал ходить в университет, не зная, куда себя деть, часами тупо просиживал в комнате, прислушиваясь к звукам в коридоре в надежде услышать ее голос, ее шаги. Ночами он мучился от ревности к инженеру и даже ходил подслушивать к ним под дверь, терзая свое воображение страстными картинами их супружеской близости.

Однажды в аффекте распаленной чувственности он грубо и страстно потребовал от Юлии Николаевны, чтобы та немедленно развелась с инженером и вышла за него замуж. Юлия Николаевна хохотала до изнеможения, называла его безумным мальчиком и своим студентиком, говорила, что ей никогда-никогда ни с кем не было так хорошо, как с ним, но развестись с инженером – это уж слишком и что им и так неплохо, пока инженер ни о чем не догадывается, а даже если и догадывается, то наплевать.

Но догадывался не только инженер, догадывались соседи и, не уставая, судачили, перемывая кости в основном Юлии Николаевне и привлекая все крепкие слова русского лексикона на хорошенькую ее головку. Юру не столько осуждали, сколько жалели (сирота!) и за его спиной сочувственно вздыхали и понимающе переглядывались.

Трудно сказать, отчего инженер Иванов столь стойко и безропотно переносил трудно переносимое поведение жены, – чужая душа потемки. И неизвестно, чем бы закончился сей бурный роман юного студента и коммунальной дивы (уже грозили ему отчислением из университета за пропуски занятий и многочисленные хвосты), если бы сама дива внезапно не охладела к своему любовнику. Пресытилась ли она бурными ласками студента, нашла ли новый объект для своей страсти, но в один прекрасный день она заявила Юре:

– Знаешь, Юрочка, нам нужно расстаться.

– К-как? – опешил Юра. – Почему?

– Ну… видишь ли, моему мужу донесли, и…

– И что?

– Он недоволен. Мягко выражаясь. Сам понимаешь… Он даже меня ударил, – капризно скривив губы, соврала Юлия Николаевна.

Юра побелел.

– Я его убью! – прошептал он.

– Что ты, Юрочка, зачем? Я этого вовсе не хочу.

– Не хочешь?!

– Естественно.

– Тогда я убью тебя!

– Послушай, Отелло, у нас очень строгие законы. Тебя посадят в тюрьму или даже расстреляют. Тебе это нужно?.. Дурачок. Ну и дурачок… Ну иди ко мне… Ах, какой ты… Подожди… подожди… – Она тяжело задышала, и Юра, подхватив ее на руки, понес на кровать. – Что ты делаешь, дверь не заперта… войдут…

Юра с Юлией Николаевной на руках подошел к дверям и накинул крючок. Она, обхватив его за шею, только тихонько посмеивалась ему в ключицу.

– Ты меня любишь? – спросил через некоторое время Юра, уткнувшись в грудь своей возлюбленной Юлии, еще тяжело и бурно дыша.

– Уж-жасно… я тебя обож-жаю… – игриво прорычала Юлия Николаевна. – Ты мой тигр-рр!..

– Тогда бросай к черту своего Иванова и переезжай ко мне.

– Ты с ума сошел! Ты снова? Опять, да, опять?!

– Я люблю тебя, слышишь? Юлька, я не смогу без тебя! Я умру!

– Ну-у, мальчик мой, от этого не умирают, – снисходительно сказала Юлия, – найдешь себе какую-нибудь девицу, ты ж теперь опытный, мало их?..

– Ты, знаешь, кто?.. – Юра повернул ее на спину и, навалившись, обхватил руками ее горло. – Ты стерва.

– Пусти!.. – захрипела Юлия. – Мне же больно! Дурак! Сейчас же отпусти!..

Юра разжал пальцы, Юлия выскользнула из его рук.

– Ах так?.. Так ты еще и ругаться? Ну хорошо!.. Ты еще пожалеешь! – И она лихорадочно, что-то бормоча и всхлипывая, стала натягивать на себя одежду.

Юра сидел сгорбившись и, отвернувшись от Юлии Николаевны, молча и угрюмо страдал.

– Прощай! – резко крикнула уже у дверей Юлия Николаевна.

Юра, как ужаленный, вдруг вскочил и закричал:

– Юля! Постой! Юлечка, прости меня!

Но Юлия Николаевна уже хлопнула дверью и, быстренько шмыгнув в свою комнату, предусмотрительно закрылась на ключ.

Юра барабанил ей в дверь, умолял, грозил, чуть не плакал – все напрасно, дверь ему больше не открыли.

С тех пор Юлия Николаевна не заходила в Юрину комнату, всячески избегая встреч даже в местах общего пользования. Юра подкарауливал ее на улице, в коридоре, на кухне, даже у туалета – Юлия Николаевна сделалась неуловимой. А через некоторое время супруги Ивановы и вообще уехали из их дома. Всезнающие соседи говорили, что инженер-строитель Иванов получил квартиру в новостройке (в начале шестидесятых вовсю шло строительство хрущевских домов, и некоторые счастливцы впервые переезжали из шумных коммунальных муравейников в отдельное, не обремененное чужим присутствием, собственное жилье).

«Все проходит», – сказано древними. Первое время Юре казалось, он не переживет разлуки с Юлией Николаевной. Но прошел месяц, другой, Юра поневоле окунулся в учебу, наверстывая упущенное, потом Юлия Николаевна уехала, и Юра ее забыл.

Во всяком случае, ко времени встречи с Галиной он уже с трудом вспоминал, а если и вспоминал, то исключительно с иронией, о своей юношеской страсти к роковой соседке, если и не вполне бальзаковского возраста, то все же намного превосходящей его летами и, главное, опытом.

Галина была на несколько лет моложе. У обоих за плечами был университет, самостоятельная, без родительской опеки, жизнь и какой-никакой житейский опыт. У Галины он был, очевидно, богаче и горше, у Юры, не считая драматической перипетии с Юлией Николаевной, все остальные, не очень, кстати, многочисленные, связи, в основном со своими же девочками-студентками, были безболезненны и легки.

Встретив Галину, Юра как-то сразу, не раздумывая, понял, что это всерьез и надолго. У нее был маленький сын, что исключало легкомысленный флирт, нужно было решаться… да он и готов был сразу решиться, но… как сказать, как выразить все то, что он мог, что чувствовал и что хотелось сказать?.. И он просто стал жить рядом с ними, невольно, еще не понимая, он сделал самое верное и нужное, он сделался ей (мальчику, а потому и ей) необходим, а потом и незаменим. Его бескорыстная преданность без ожидания немедленной платы рождала естественную женскую благодарность и ответное чувство… любви?.. Может быть, и любви… ведь любовь светит, переливаясь разными своими гранями, не только страстью, но и нежностью, тихой лаской и теплотой…

И вот она впервые вошла в его комнату… хозяйкой. И как же ей понравились и ее владения, и ее новая роль! Она внимательно осмотрела всю комнату целиком, не пропустив ни одной мелочи, отметив с удовольствием и большие окна, выходящие в Таврический сад, и высокие потолки с давно попортившейся лепниной (ничего, можно когда-нибудь восстановить!), и красивые стены с голубыми панелями, по которым также стелился, кое-где прерываясь, гипсовый орнамент, и конечно же роскошная кафельная печь… На стенах висели чудом сохранившиеся из коллекции Клавдии Петровны немногие фотографии ее, а следовательно, и Юриных родственников, какие-то картинки, акварельки, пейзажи, и все это в замысловатых рамочках красного дерева, в такого же дерева книжном шкафу находилась довольно приличная библиотека, в старинной горке скромно покоился антиквариат…

Шаг за шагом осмотрев все это богатство, теперь по праву принадлежащее и ей, Галина осталась довольна и своим выбором мужа, и его приданым. У нее, кроме сына и сумки с незамысловатыми тряпочками, не было ничего, даже прописки. Отныне она получила все, о чем можно было только мечтать девочке из далекого северного поселка, бабка которой пила, мать гуляла, а отца не было вовсе, вернее, когда-то, конечно, он был, но сидел в тюрьме, что, следовательно, вовсе и не считалось.