9

Александр Викторович Шабельский, подполковник первой дивизии Русской освободительной армии, под командованием генерал-майора Буняченко принимавший участие шестого – седьмого мая сорок пятого года в боях за освобождение Праги, был расстрелян солдатами СМЕРШ десятого мая в госпитале вместе с сотнями других раненых солдат и офицеров власовской армии, освобождавших чехословацкую столицу от немцев.

Анатолий Викторович Шабельский был освобожден из немецкого лагеря американскими войсками, что считалось для русских военнопленных отягчающим вину обстоятельством. Из немецкого лагеря его перевезли в русский проверочно-фильтрационный, и каждый из оказавшихся в нем обязан был доказать свою невиновность в сотрудничестве с немцами. Обвинение в предательстве Родины для военнопленных не отменялось, и победители в связи с победой автоматически амнистированию не подлежали, сотрудничество же с немцами являлось дополнительной криминальной статьей и каралось расстрелом или, в лучшем случае, каторгой.

Анатолия Викторовича допрашивал лысый, маленького роста, с усталыми глазами немолодой майор НКВД.

– Расскажите, как вы попали в плен? – спросил он отрывисто, не глядя на Шабельского.

– Я был контужен, очнулся уже в плену.

– Кто может подтвердить обстоятельства вашего пленения?

Шабельский задумался.

– Записываю: свидетелей нет.

– Но, позвольте…

– Я вас слушаю.

– Я потерял сознание и не могу знать, как меня взяли в плен и кто при этом присутствовал.

– Я уже это записал, свидетелей не имеется. Кто может подтвердить в лагере ваше сотрудничество с немцами?

– Я с немцами не сотрудничал…

– Кто может это подтвердить?

– Но… никто не может подтвердить, что я сотрудничал.

– Меня интересуют свидетели. Люди, фамилии.

– Товарищ майор, даю вам слово офицера, что не нарушал присяги, никого не предавал и не сотрудничал с немцами. Но я не понимаю, как могу это вам доказать.

– Гражданин Шабельский, с вашей биографией, – майор постучал папкой с его делом по столу, – я бы посоветовал вам прямо отвечать на поставленные вопросы. Повторяю, кто может подтвердить вашу невиновность?

– Не знаю… надеюсь, любой из тех, с кем я находился в лагере.

– Записываю: свидетелей, подтверждающих ваше неучастие в сотрудничестве с немцами, не имеется.

– Ну хорошо, спросите, например, капитана Федотова или… майора Лебедева…

– Почему именно их?

– Вы просите назвать фамилии.

– Почему вы назвали именно эти фамилии?

– Я близко общался с этими офицерами и могу, в свою очередь, засвидетельствовать их высокий моральный дух, любовь к Родине и…

– Расскажите, как вы были завербованы во власовскую армию?

– Я не был завербован во власовскую армию.

– У вас есть родственники за границей? – спросил вдруг лысый майор и впервые в упор посмотрел на Шабельского.

Он не мог солгать, у него бы не получилось, да и, если они задают этот вопрос, значит, уже знают. И он ответил:

– Да. У меня есть брат Александр Викторович Шабельский, он живет в Париже.

– Вам известно, что ваш брат сотрудничал с Власовым и занимался вербовкой советских офицеров в так называемую Русскую освободительную армию?

– Да, мне это известно.

– Как давно вы сотрудничаете с немцами? – снова спросил майор, и глаза его, утратив усталость, загорелись беспощадным огнем.

– Я уже отвечал вам…

– Хватит играть в кошки-мышки! – рявкнул майор и изо всех сил стукнул кулаком по столу. – Кто еще из военнопленных был завербован вместе с вами? Имейте в виду, нам все известно! На вас имеются свидетельские показания, в том числе и названного вами майора Лебедева, о вашей фашистской деятельности в немецком лагере, и только честное признание с вашей стороны может смягчить вашу участь! Предупреждаю, если будете запираться, вам и вашим близким грозит высшая мера наказания!

– У меня нет близких, – медленно сказал смертельно побелевший Анатолий Викторович. – Моя семья была… погибла в двадцатом году. У меня никого нет, – сказал он как можно спокойнее.

– А у нас другие сведения! – ввинчивая свой стальной взгляд в Шабельского, продолжал пытку майор.

«Врет, – каким-то неведомым, шестым чувством понял Анатолий Викторович. – Никаких у них нет сведений, все врет. На пушку берете, товарищ майор». Он вдруг успокоился, почти развеселился.

– Улыбайтесь, улыбайтесь! Скоро вам будет не до улыбок! Фашистская шкура! Продажная собака! Немецкая гадина! – Майор зашелся в истерике.

Анатолий Викторович понял, что доказать свою невиновность майору, жаждавшему его расстрелять, так же невозможно, как невозможно лето превратить в зиму и наоборот, и перестал отвечать на его вопросы. Тот долго еще кричал, грозил и исходил пеной, но полковник Шабельский уже отрешился от надежд и предал себя в волю Божию.

Их повели на расстрел рано утром: его, капитана Федотова, майора Лебедева и двух солдат – одного, молоденького, совсем мальчишку, все время глупо улыбавшегося и не верившего, по всей вероятности, в то, что должно случиться через несколько минут, и другого, пожилого и угрюмого, глядевшего себе под ноги, на драные сапоги с высунутым большим пальцем… Вывели за ворота лагеря в жиденький перелесок к оврагу. Два смершевца уже докапывали неглубокую яму.

«Значит, здесь наша братская могила, – думал полковник. – И никто никогда не узнает, где будут покоиться кости последних жертв этой войны. Если бы последних, если бы не напрасных!..»

Нет, он не роптал на судьбу, она подарила ему лишние четверть века: ведь такие, как он, не должны были жить, такие, как он, защищавшие другую Россию, полегли давно, в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом… Что ж с того, что эти подаренные ему двадцать пять лет жизни и жизнью-то назвать нельзя? Время рождения, как и родителей, не выбирают…

Им велели стать спиной к яме. Молоденький солдатик все еще улыбался, озираясь по сторонам, и с недоумением поглядывал васильковыми своими глазами на хмуро-бесстрастных конвоиров, будто все происходившее с ним было во сне.

Шабельский переглянулся с Лебедевым и Федотовым, и они молча попрощались взглядами.

Конвой вскинул ружья. «Господи, сколько же они постреляли своих, – подумал Анатолий Викторович без гнева, – прости их, Господи». Он не думал о сыне, он не думал о той, давно погибшей семье, он взглянул в небо на медленно всходившее, набиравшее огненную силу солнце. «Будет жарко», – успел подумать Шабельский, и в этом огненном, наплывшем на него диске ему снова померещилось лицо той, которая легко и радостно отдала ему свою юную любовь и обрекла себя на вечное ожидание с неведомым ему сыном.

10

Прошел год после смерти Сталина. Юра с мамой жили по-прежнему в Воронеже, ему исполнилось уже десять лет.

Однажды летом он прибежал домой возбужденный и с порога выпалил.

– Мама, мам! Там тебя какой-то дяденька спрашивает!

– Какой дяденька? – разогнулась над корытом с бельем Елена.

– Не знаю. – Глаза его сгорали от любопытства. – В шинели!..

Сердце ее упало и заколотилось. Она вытерла мыльные руки о фартук и неподвижно застыла, слушая, как неторопливые мужские шаги гулко отпечатываются по долгому коридору.

Вошел… нет, вошел не тот, кого она, несмотря ни на что, продолжала ждать вот уже десять лет. Вошедший мужчина был невысок ростом, коренаст и почти лыс, с ввалившимися желтоватыми глазами, худой и небритый, в солдатской шинели.

– Не узнаёшь, хозяйка? – спросил он, улыбнувшись беззубым ртом.

Она долго смотрела на него с недоумением и страхом и наконец, уже узнавая, медленно выдохнула, заливаясь краской.

– П-петр!..

– А я тебя сразу признал, – сказал Петр Мельников как-то игриво-весело, скидывая с плеч вещевой мешок. – Мало изменилась.

– Юра, – повернулась она к мальчику, во все глаза глядевшего на вошедшего. – Беги на улицу, сынок, поиграй… Ну, я кому сказала!.. И дверь закрой! – приказала Елена.

Юра нехотя побрел к порогу. Он еще раз бросил шустрый взгляд на страшного незнакомца в шинели и тихонько прикрыл за собой дверь. Потом постоял немного под дверью, но, вспомнив, что подслушивать нехорошо, к тому же все равно ничего не слышно, побежал на улицу рассказывать другу Валерке про их необычного гостя.

Петр и Елена стояли и глядели друг на друга: нежданный муж и негаданно встреченная жена, она – с мýкой и страхом, он – ощетиниваясь насмешкой, пока она, не справившись с нахлынувшим на нее непонятным ужасом, наконец не сказала:

– П-проходи, Петр… садись… Есть хочешь? Я сейчас! – Она отодвинула корыто к стене и быстро подтерла пол.

Петр не спеша прошел в комнату, сел, вытащил беломор, закурил. Она молча стала собирать на стол.

– Я ведь не знал, что ты здесь живешь, по-прежнему… – начал он неторопливо. – Так, заехал на всякий случай поглядеть. Мало ли, думаю… А ты, оказывается, никуда и не уезжала…

– Уезжала… – тихо ответила Елена. – Я на фронте была… медсестрой…

– Ясно. Пацана на фронте, стало быть, нажила.

Елена не ответила.

– Да я не в осуждение, не думай. Чего там… Так, для интереса спросил. Война – она всем жизнь спортила… Я вот сразу в сорок первом к немцам попал в окружение… Голыми на фронт гнали… одно ружье на троих… Да ладно, чего там вспоминать… победили и – баста! Победителей не судят. А как, сколько кого положили – это, брат, не нашего ума. Главное, до Берлина дошли. И флаг водрузили.

– Ты поешь, – сказала Елена, пододвигая ему тарелку с вареной картошкой. – Остыла только…

Петр загасил недокуренную беломорину, достал поллитровку.

– Давай, хозяйка, стаканчики. За встречу.

Елена подала два стакана. Петр разлил водку.

– Да ты чего стоишь? Сядь. Уважь мужа. – Он усмехнулся. – Муж объелся груш.

Елена продолжала стоять как вкопанная. Чокнулись. Петр опрокинул полстакана, налил еще. Снова закурил.

– Ты поешь, – снова сказала Елена.

– Успеется.

– Ты… оттуда? – едва слышно прошептала Елена.

– Откуда «оттуда»? Я два раза «оттуда». Сперва в немецких «оттуда», потом в советских «отсюда».

– Тише… – испуганно проговорила Елена. – У нас тут…

– Что? Стукачи? – Он засмеялся, обнажая беззубый рот. – Клал я на них!..

– Петр… я тебя умоляю!.. Нам здесь жить… – снова зашептала Елена.

– Да ладно. Понял. Молчу. Нас там таких, как я – «За Родину, за Сталина», – знаешь, сколько посдыхало? У-у!.. Ни хрена вы не знаете… и знать не хотите… То-то, я смотрю, полстраны проехал, мужиков нет, кругом одни бабы горбатятся… Да… А в Германии-то как нас освобождали – закружилось энкавэдэшное офицерье вороньем… «Родина вас ждет! Родина без вас скучает!..» Вот мы, дураки, рты-то и пораззявили. Те, что поумнее, всеми правдами-неправдами кто в Канаду, кто в Аргентину, кто в Австралию… Ну, а мы, мужичье сермяжное, как услыхали, что Родина нас ждет, так прямиком в телячьих вагонах из Европы – да на родную Колыму и покатили! Чтоб Родина, значит, без нас не соскучала. Чтоб, значит, уж всех, кем война подавилась, родная Колыма сожрала… Видать, на то мы и родились, а? Чтоб Родину как следует унавозить. А чё?.. Бабы еще нарожают!.. Им, бабам-то, все одно… навидался я вашего брата…

Елена сидела ни жива ни мертва. Она почти не слышала того, что говорил Петр. В мозгу ее сверлила, разламывая голову, одна мысль: неужели он приехал к ней насовсем? Неужели он останется с ними жить? А что? Законный муж. Разве она посмеет его выгнать? Неужели этот чужой, грубый, страшный человек ляжет теперь с ней в одну постель? А как же Юрочка? Что она ему скажет? Что это его отец?.. Нет, нет, нет, это невозможно, только не это! Господи, помоги!..

Петр встал, застегнул шинель.

– Ты… разве тебе не жарко? – в замешательстве спросила Елена.

Петр ничего не ответил, взялся за вещевой мешок.

– Ты что, уходишь? – еще не веря своему скорому счастью, сказала Елена.

– Ухожу, – ответил Петр.

– Что ж ты, даже не поел… – Ей стало вдруг его нестерпимо жаль. Так жаль! Глаза ее налились слезами. – Куда ж ты… теперь?

– На кудыкину гору.

– Постой…

Петр остановился. Но Елена молчала, не зная, что сказать. Он тоже молчал. Ждал. О Господи, да предложи она ему сейчас остаться, потом ведь с ее мягким характером не отделаешься ни за что! Нет, лучше уж сразу, без сентиментальностей, покончить одним махом.