– Видите ли, – говорил ему с ласковой улыбкой Ковалевский, – есть серьезная опасность, что радикальные элементы из рабочих и из буржуазных классов не смогут в нужный момент сговориться относительно действий, выгодных для обеих сторон. Раздробленность левого движения, равно как и взаимная борьба разных партий, ослабляет силу общего натиска на самодержавие, поэтому мы полагаем, что создание таких вне- и надпартийных организаций, в которых представители радикальных элементов разных классов могли бы обсуждать и согласовывать свои действия на нейтральной почве, – жизненно важное и полезное дело. На наших собраниях руководители всех партий встречаются не как враги и конкуренты, а как члены одной семьи, одной и той же организации, требующей братского отношения друг к другу и выработки приемлемой для всех общей линии борьбы. Здесь самое важное, дорогой Тарас Петрович, братское взаимопонимание в принятии решений и дружный натиск на единого для всех нас врага… А враг у нас… надеюсь, враг у нас с вами один?

Тарас Петрович согласно кивнул.

– Видите ли, – ласково продолжил Максим Максимович, – главный вопрос современной России есть вопрос… – Он сделал паузу, как бы предлагая ученику завершить фразу учителя.

– …о власти, – мрачно подтвердил Тарас Петрович.

– Вот именно! – засмеялся Максим Максимович. – Я вижу, вы не очень-то благоволите… Ну да и понятно, я не знаю ни одного мыслящего человека в России, который любил бы нашу варварскую власть, впрочем, всякая власть над человеком есть насилие. С другой стороны, что мы видим? Мы видим, как на протяжении всей истории человечество вынуждено было смиряться с родительской, церковной, государственной, Божественной властью, хотя это смирение всегда таило и таит в себе угрозу бунта. Вы следите за моей мыслью?

Тарас Петрович снова кивнул.

– Я продолжаю. Итак, бунт! Бессмысленный и беспощадный! – Ковалевский коротко хохотнул. – Бунт успешно подавлялся. Извне – государственной машиной, а изнутри – согласием самого человека на подчинение Божественному авторитету, ибо источник послушания земной власти есть ее Божественный авторитет. Но давайте посеем в человеке сомнение в неограниченном праве Божества устанавливать Свои правила игры, то бишь заповеди, давайте посеем в человеке сомнение в самом существовании Божества – и мы увидим, как цепи в одночасье падут и вместо Божественных прав на пьедестале окажутся наши собственные! Права личности станут нашим новым богом. Человеческая личность сама будет определять, что для нее нравственно, а что безнравственно, что – добро, а что – зло. Человек станет наконец поистине независимым и свободным – мерилом всех вещей. Освобождение человеческой личности от авторитарной власти Божества и всех прочих властей есть путь к достижению наших заветных целей – свободы, равенства и братства!

– Так вы анархист? – спросил недоумевающий Тарас Петрович.

– Я республиканец, – гордо ответил Ковалевский. – Очевидно, что монархическая идея себя изжила. Освобождение от власти Божества эмансипирует нас и от признания монархии как единственного образа правления для России! Власть, лишенная Божественного авторитета и покровительства, окажется беззащитной и не сможет более удерживать народы в многовековом повиновении себе и любви. Поскольку вера в Бога является главным препятствием на пути освобождения человечества и поскольку закабаленный верой человек никогда не покорится новым заветам свободы, не пойдет по пути духовного раскрепощения и прогресса, наша первоочередная гуманитарная задача – помочь развенчать и искоренить эту веру всеми доступными нам средствами!..

– Позвольте! Но ваш призыв к борьбе с Божественным авторитетом уже устарел. За последние сто лет Церковь получила такие серьезные удары и со стороны общественности, и со стороны науки, что позиции ее не только основательно пошатнулись в России, не говоря уже о западном мире, но и грозят в ближайшем будущем окончательно рухнуть. Одна деятельность Льва Толстого чего стоит! Во Льва Толстого многие теперь веруют больше, чем во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь!

– Браво! Отлично сказано! – радостно воскликнул профессор Ковалевский.

– Думается, что расцерковленное сознание масс, чему много способствовал, в частности, и великий наш гений Лев Николаевич, сделает для большинства нашего народа безразличным факт упразднения монархии. Тем более что царствующий государь непопулярен, еще менее популярна государыня.

– Браво, браво! – повторял довольный Максим Максимович. – Наш долг споспешествовать этой общей нелюбви к монархии…

– Мы-то споспешествуем, однако правые силы тоже, знаете ли, не сидят сложа руки…

– Что ж что правые силы! Правые силы немногочисленны и еще более раздробленны, чем левые. Кроме того, в цивилизованном обществе правым силам не подают руки́…

– Однако стабилизирующая роль выскочки Столыпина…

– Ах милый мой, все кончится как обычно, – поморщился Ковалевский.

– Вы имеете в виду…

– Ну конечно. Последнее покушение доказывает серьезность намерения несогласных с политикой Столыпина устранить Петра Аркадьевича. Но давайте вернемся к нашим баранам. Вы все еще не догадываетесь, в какую организацию мы хотим вас пригласить?

– Понятия не имею, – пожал плечами Тарас Петрович, уже почти зная ответ.

– Масонство, – все так же ласково улыбаясь, ответил Максим Максимович.

– Масонство?! – сделал удивленный вид киевский профессор.

– Увы, в нашей варварской стране запрещенное… но вам, просвещенному человеку, должно быть хорошо известно, масонство, как часть великой и непревзойденной западной культуры, служит для распространения самых прогрессивных идей во всем мире и во всех слоях общества. Наша цель – объединение человечества на основе свободы, равенства и братства без различия рас, наций, религий, культур, званий и положений. Мы создадим самое справедливое царство на земле, своего рода земной эдем! И, уверяю вас, только русское масонство, поддержанное международными братскими союзами, обладающими многовековым опытом организационной работы, сможет победить стоящее на пути эдема царское самодержавие. Кроме того, масонство как феномен более высокой цивилизации сможет установить свой контроль над русской революцией, не дав ей превратиться в русский бунт, как всем известно, по определению нашего национального гения, – бессмысленный и беспощадный. Согласны ли вы, уважаемый Тарас Петрович, стать нашим конфидентом, нашим соучастником, нашим братом?

– Согласен, – не раздумывая ответил испытуемый.

Максим Максимович широко улыбнулся и пожал ему руку.

– Я рад, что не ошибся в вас. Видите ли, существует некий, как вы понимаете, ритуал, – деловито засерьезничал он. – Разумеется, не в таких архаических формах, как прежде, но все-таки вам придется пройти некоторые испытания и дать определенные клятвы – нечто вроде присяги.

– Я понимаю.

– Обязан предупредить, мой дорогой профессор, но… масонская клятва – вещь чрезвычайно… м-м… серьезная и требующая неукоснительного соблюдения. Упаси Бог кого-то запугивать, но должен сказать… в качестве примера разумеется, что во времена Великой французской революции… – Говоря это, Максим Максимович встал и, если бы в этот момент на нем была шляпа, обнажил бы голову.

Глядя на Ковалевского, встал и Тарас Петрович. Постояв несколько секунд и почтив таким образом память великого события всего рода человеческого, Максим Максимович сел и продолжил речь:

– Так вот, великому мастеру ложи «Великий Восток Франции» герцогу Орлеанскому Филиппу Эгалите отрубили голову только за то, что тот по наивности решил: раз масоны захватили власть во Франции, значит, можно не особо хранить тайны… ха-ха-ха… М-да, между прочим, доктор Гильотен, тот, что изобрел у них… – Тут Ковалевский прочертил ладонью по шее. – …Придумал очень гуманный, как говорится, способ умерщвления: р-раз! – и как легкий ветерок по шее! Это вам не наши российские виселицы с гнилыми веревками или уж совершенно варварские розги!

– Однако и в гильотине я не нахожу ничего хорошего, – заметил Тарас Петрович.

– О, разумеется! – воскликнул мэтр. – Я исключительно для примера. Только чтобы, знаете ли, подчеркнуть разницу между высокой цивилизацией и варварством даже и в смысле наказания высшей мерой. Кстати, о наказаниях. Мы ведь с вами все-таки не совсем толстовцы и подставлять щеку не собираемся, не так ли? Диктатура свободы должна жесточайшим образом бороться против любого проявления несвободы, неравенства и небратства! Вы… разделяете?

– Разделяю, – согласился Тарас Петрович.

– Да, да, да! – воскликнул Ковалевский. – Наша борьба за свободу потребует многих жертв… – Ковалевский зажмурился. – В свое время Марат насчитал двести семьдесят тысяч желательных трупов, в действительности их было… миллионы! Что же касается нас… тут даже трудно себе и вообразить. Но пусть, пусть на алтарь свободы мы принесем десятки миллионов жизней… свобода стоит таких жертв! Не правда ли? Уж на что тот же Белинский… Кстати, вы как… к Белинскому?

Тарас Петрович наклонил голову то ли в знак сочувствия и уважения, то ли просто затрудняясь найти правильные слова, и Ковалевский продолжил:

– «Я начинаю любить человечество по-маратовски, чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную». А?.. А вот это как вам понравится? «Люди так глупы, что их насильственно надо вести к счастью. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов». А? Кто это? Робеспьер? Дантон? А вот и не угадали! Это наш доморощенный Марат – Неистовый, как его называли друзья, Виссарион, увлекший своими идеалами бóльшую часть студенчества и интеллигенции! – воскликнул Максим Максимович и вдруг с чувством задекламировал:

 
Как сладостно отчизну ненавидеть!..
 

Тарас Петрович подхватил:

 
И жадно ждать ее уничтоженья!
 

И они вместе докончили:

 
И в разрушении отчизны видеть
Всемирного денницы пробужденья!..
 

– Так вы наш?! – воскликнул Максим Максимович. – Совсем, совсем наш?

– Ваш, – ответил взволнованный Тарас Петрович. – Весь ваш!

И Ковалевский бросился ему на шею.

После пылких дружеских объятий выпили на брудершафт.

– А знаешь ли ты, Тарас Петрович, нашу конечную цель? – запросто, уже называя будущего «брата» на «ты», спросил Ковалевский.

– Я догадываюсь, – важно ответил тот.

– Уничтожение всех алтарей и тронов!

Ах как сладко задрожало, заныло сердце в мучительном, непереносимом восторге, даже слезы выступили на глазах!

– Екатерине дали спокойно умереть за ее великие заслуги перед масонством, – продолжал Максим Максимович. – Как-никак, именно при ней расцвел Московский университет, созданный нашим незабвенным дорогим братом Иваном Шуваловым, где постепенно вся профессура оказалась в благодетельном братском союзе. Но уже начиная с Павла…

– Неужели с Павла?! – ахнул Тарас Петрович.

Ковалевский многозначительно кивнул.

– А как же потом – Николай… столько жил?.. – В словах Тараса Петровича прозвучали нотки неподдельной горечи и разочарования. – Тридцать лет деспотического правления!

– И Николай, и Александр были в наших сетях. Александр знал о готовящемся заговоре декабристов, но и пальцем не пошевелил, предпочтя умереть в Таганроге или, как говорят сведущие люди, уйдя в сибирский затвор. – Ковалевский иронично улыбнулся. – А Николай… Николай, разбирая дела декабристов, не посмел тронуть наших высших братьев, стоявших во главе всего дела, разумно предпочитая следствие прекратить и наказать для видимости так… мелкую сошку. Дважды Николаю присылали преогромнейшие досье на деятельность наших братьев, и он не мог не ужаснуться тому, что практически вся Россия в ее высшем властном сословии оказалась на нашей стороне. На кого бы он мог опереться? Всюду мы: в Госсовете, в Сенате, в университетах, в Духовной академии, в семинариях, в журналах, в светских гостиных. Так что все участники заговора, кроме «патриотов» – доносчиков, остались на своих местах, получили награды и повышения: и Сперанский, и Мордвинов, и все прочие. Николай поступил мудро, заключив с нами негласный конкордат, и – в результате – остался на троне. Вот уже полтора столетия мы формируем общественное мнение в России, направляем умственное движение молодежи, разъясняем народу, к какой цели он должен идти. И мы сделали так, что верят не царю, не правительству, не Церкви, а нам.

Тарас Петрович еле успевал переводить дух, а Ковалевский вдохновенно продолжал:

– Александр Второй уже был игрушкой в наших руках, он послушно осуществлял те реформы, которые диктовали ему мы. Жаль, был убит накануне нашей последней, заключительной инициативы, которая увенчала бы все здание. Вот она, наша беда, разрозненность и несогласованность действий, – огорчился Максим Максимович. – Лорис-Меликов везет царю подписывать конституцию, а Гриневицкий со товарищи бросают бомбу! В результате царь – в гробу, а неподписанная конституция – у него на столе.

«Братья» молча переглянулись и сокрушенно вздохнули.

– Наша теперешняя задача – устранить этот недостаток, нанести власти единый мощный удар от лица объединенной общественности для окончательного разрушения самодержавия!

– А что потом? – облизнув пересохшие губы, спросил Тарас Петрович.

– Потом… Потом Всемирная Республика. Никаких государств, никаких наций, никаких сословий! Единый мировой порядок, единое правительство, единая религия.

– Значит, религия все-таки остается? – разочарованно спросил Тарас Петрович.

– Не пугайтесь, дорогой Тарас Петрович, масонство – это и есть новая мировая религия, всемирная церковь, а высшие наши братья – ее истинные священники.

– А бог? Кто же все-таки бог?

– Уж наверное не Сын плотника из Назарета, – усмехнулся Ковалевский.

Придя домой на Моховую, Тарас Петрович отказался от ужина и, испросив только стакан крепкого чая, заперся у себя в кабинете. Всю ночь он не спал. Разные мысли ворочались у него в голове: то он представлял себя в роли республиканского главы правительства – а почему бы и нет?! Уж не хуже Столыпина навел бы порядок в России! То, в противоречие всех своих пожизненно демократических воззрений, ему вдруг захотелось немедленно сообщить в полицию о готовящемся государственном перевороте. Эта искусительная мысль, не иначе как подсунутая ему насмешливым бесом, долго мучила его своим абсурдом, и, сердясь и раздражаясь, он гнал ее от себя как назойливую муху.

А муха все жужжала и жужжала. «Вот взять и написать записку министру внутренних дел! Пускай он их!..» От этой неожиданной мысли Тарас Петрович ошалело открыл глаза, откинул одеяло и, не нащупав домашних тапочек, нервно зашагал босиком по мягкому ковру.

«А если он, министр, тоже – их? Да и наверняка – их!.. Конечно – их!.. А тогда – что же… Тогда – в прессу! Да, да, напечатать в газете, самой влиятельной, самой… общественной! Сто пятьдесят лет «братья» готовят разрушение России! Чтобы все прочли и ахнули!.. О, какая будет бомба!.. На весь мир!.. И я, Тарас Петрович, – спаситель России!.. Да, но ведь и газеты – их!.. И суды – их! И дума, выходит, их тоже! Все – их!.. И я… их! Так ведь и хорошо, и слава Богу, что их!.. Что это я, с ума, что ли, схожу?..»

В назначенный день новоиспеченный кандидат снова явился на квартиру Ковалевского для предстоящих испытаний. Тараса Петровича отвели в отдельную комнату и подали анкету с рядом вопросов касательно его отношения к семье, религии, войне, к задачам прогресса, наиболее желательной форме государственного правления в России и тому подобного.

Когда ответы были готовы, к нему снова вошел Ковалевский и, взяв исписанные нервными каракулями листки, удалился для обсуждения их с членами ложи. Затем он еще раз вернулся, уже за самим Тарасом Петровичем, и, крепко завязав ему глаза, повел его в другую комнату. Там его усадили на стул и страшным голосом задали первый вопрос:

– Знаете ли вы, где находитесь?

Тарас Петрович невольно вздрогнул.

– На собрании масонской ложи, – не совсем уверенно проговорил испытуемый.

Тогда «братья» стали задавать ему вопросы, подобные тем, что были в анкете.

Несколько осмелев, Тарас Петрович уже бойчее стал отвечать, что семью он понимает в расширительном смысле, как всемирное грядущее братство всего освобожденного человечества, в идеале – с единым мировым правителем, что он – яростный пацифист и противник любой войны вообще, а его главный принцип касательно существования всего человечества – мир и безопасность, что, как человек разумный, он выступает за мирное разрешение любых международных конфликтов, однако в случае нападения на Россию пока что он все же считает необходимым взять в руки оружие для защиты отечества, что он, разумеется, атеист, но в вопросах совести толерантен и допускает право человека исповедовать любую религию или не исповедовать никакой, что, наконец, наилучшей формой государственного правления в России он считает республику и что свою политическую задачу он видит в приближении исторической смены парадигмы власти.

– А как вы относитесь к террору? – прозвучал вдруг неожиданный вопрос.

– Террор… я считаю одной из реальных форм политической борьбы оппозиции ввиду отсутствия других форм сопротивления реакционной власти.

– Находите ли вы нужным дальнейшее развитие террора или его следует, по-вашему мнению, прекратить ввиду Манифеста семнадцатого октября и вступления России на конституционный путь?

– Думаю, это будет зависеть от поведения властей. Скорее всего, террор будет продолжен, поскольку власть уже сейчас пытается если не аннулировать данные ею свободы, что уже невозможно, то всячески препятствовать их осуществлению.

– А готовы ли вы лично участвовать в терроре?

Тарас Петрович впервые смешался. Он знал, что говорить нужно только правду, и, краснея, вынужденно признал:

– Я… гражданский человек… Мой сын, вернее пасынок… связан с террором… он сейчас за границей… Но я никогда не держал оружие в руках… Я полагаю, поддержка террора, если в этом будет необходимость, может выражаться в интеллектуальной форме…

– Хорошо. Мы удовлетворены вашими ответами. Встаньте, пожалуйста, – попросил незнакомый голос, и Тарас Петрович услышал, что встали и все присутствующие.

– Сейчас я произнесу слова клятвы, а вы будете за мной повторять.

Клятва была короткой, но торжественной и суровой. Она обязывала хранить масонские тайны, а также соблюдать безукоризненную верность братьям по ложе во всех случаях жизни, при всех обстоятельствах, даже если это будет сопряжено со смертельной опасностью.

Когда Тарас Петрович слово в слово повторил слова клятвы, тот же незнакомый голос, обращаясь к присутствующим, уже мягче спросил:

– Чего просит брат?

И все дружно, хором ответили:

– Брат просит света!

Максим Максимович снял повязку с глаз испытуемого и поцеловал Тараса Петровича.

К его удивлению, в комнате находилось всего шесть человек, из которых пятеро оказались его коллегами по Государственной думе. Они все по очереди подошли к новому «брату» и расцеловались.