12

Меж двух озер, Бородаевским и Паским, на высоком холме стоит чудо – белый монастырь в честь Рождества Богородицы, в пятнадцатом веке основанный сподвижником Кирилла Белозерского преподобным Ферапонтом, да через сотню лет Дионисием с сыновьями всего за месяц расписанный. А меж двух озер синим лебедем плывет пасхально-радостная, с белыми лилиями да желтыми кувшинками нарядная речка Паска. Бережки песчаные – заходи, бери воду хоть человек, хоть скотинка, пей-купайся. Впрочем, для пития источник святой от самогó преподобного сохранен, еще и вкуснее, целебнее. Напротив монастыря, на другой стороне Паски, сельцо небольшое, тихое. А вокруг – поля, луга, леса нетронутые, безграничные, со всеми дарами Божиими: птицей, зверьем, ягодой… Стоит себе градом Китежем, раем земным пять веков Ферапонтово, а сколько раю тому на земле стоять, про то один Господь ведает.

Вот в какую глушь несусветную сослали Наденьку с ее молодым супругом – еле добрались. На Покров снег, как уж исстари полагается, выпал, да в день и растаял, одна каша в пути. Вспоминались Наденьке европейские дороги мощеные, ухоженные, жаловалась Петру, что все внутренности у нее растрясло, хоть выходи из телеги да пешком топай – меси пудовую грязь. А солдат, что их сопровождает, как ни в чем не бывало, покуривает, с мужичком-возчиком про какую-то свою «жисть» беседует, ничего не понимают темные, что за их счастье бьются такие, как Наденька, светлые головы, – ох, тоска! Но Наденька не унывает и она – как солдат революции – везде на боевом посту! И напрочь дремучих пробует просвещать, да только слишком отстал народ (вздыхает: не навсегда ли?) от передовых звездных мыслей.

Приехали!.. Огляделись на невзрачное место. Унылая пора – поздняя осень, ни то ни се, голо, пасмурно, сыро. Да светит ли когда здесь и солнышко? И у кого ж тут избу чистую, чтобы без клопов да тараканов, снять? А вот у самого доброго хозяина Матвея Васильича, вон их дом, аккурат за северной оградой монастыря, где все батюшки местные проживают, Поповка и называется.

Ну, слава Богу, хоть изба порадовала. Просторно, чисто. Печка русская на полкомнаты жаром пышет. Половички пестрые домотканые, стол вышитой скатертью покрыт, лавки по стенкам выскобленные. В красном углу иконы потемневшие (ну, это лишнее!). Кровать новая, городская, металлическая, с горкой подушек, белым покрывалом застеленная… «Ой!» – спохватилась вдруг Наденька, кровь прилила к щекам. Кровать-то одна! Как же они с фальшивым мужем Петром спать станут? Иль у хозяйки спросить еще матрасик? Да ведь стыдно и спрашивать такое! Как это, подумают, муж с женой врозь спят? О-о! Вот еще непредвиденность! Надо с Петром посоветоваться, а впрочем… Петр ждет не дождется своего часа, влюблен по уши! Что уж теперь, сама напроказила – венчаны! Да и Петруша… такой симатичный, такой милый… А Натан?.. А Натан – это святое. Это на всю оставшуюся жизнь. В светлом потом.

Так и порешила Наденька: с Петром, так уж и быть, как положено мужу и жене, временно спать, а Натан Григорьевич – за пределами суетного сего жития, это – святое, сокровенное, на веки вечные.

И покатились дни. Сперва медленно, а потом все быстрее, все шибче. И не так уж уныла стала казаться в Ферапонтове с молодым мужем жизнь. Даже весело. Нестарая хозяйка – красивая Наталья кормила сытно, вкусно, прибирала комнату чисто, улыбалась ласково. Наденьке и пожаловаться грех: молодые спали, гуляли, пили, ели да похваливали. Сам хозяин ни во что ихнее не мешался и жил молча. Детей – помехи молодым – не было, о чем хозяйка, не скрываясь, скорбела.

В ноябре снег лег плотно. Ударили ранние морозы, наладился санный путь. Раз в неделю ездили за пятнадцать верст в Кириллов отмечаться в полиции – все развлечение. А потом и с кирилловскими ссыльными завели дружбу – еще веселее. То Наденька с Петром к ним нагрянут, то новые знакомцы – сюда: чаи пьют, газетные новости обсуждают да мечтают о революции. А если уж совсем станет скучно, идут к местному батюшке, отцу Валериану, послушать его деревенские байки да покушать матушкиных пирогов с капустой, да грибами, да рыбой (отменно пекла попадья!).

– И как это вы, отец Валериан, можете верить в бессмертие души, воскресение Лазаря и прочую подобную чепуху! – обычно начинал свою пропагандистскую беседу со священником Петр.

– Так ведь, батюшка мой, – ответствовал поп, лукаво поглядывая на своих новых прихожан (Наденька с Петром иногда заходили от скуки на пять минут в храм), – человек может веровать в любую глупость. Хотя бы и в ту, например, что Бога нет. А как мы не только веруем, но и знаем…

– Да как же вы можете это знать? – вскипал Петр. – Наука! Наука бессильна доказать бытие Божие! А вы говорите: знаю!

– Наука – бессильна… это верно. А Бог силен являть Себя и такому немощному и грешному сосуду, каковым является сотворенный Им человек.

– Вы имеете в виду себя? – съехидничал Петр.

– «Вкусите и видите, яко благ Господь», – сказал царь Давид псалмопевец. Значит, Господа можно, как бы это… вкусить. Познать… Да-с. Опытно. Каждому в принципе возможно…

Но Наденьке неинтересно богословствовать, и она перебивает батюшку:

– А что, отец Валериан, не скучно вам в этом медвежьем углу?

– Мне скучать матушка моя не дает да поповны. Пятерых Бог послал. Всех замуж поотдавать, а у кого на суженого нет судьбы, ту на монастырские хлеба определить. Слыхали, поди, Синод повелел снова у нас монастырь открыть. Женский. Уж и мать-настоятельница из Леушинского к нам прибыла, а с ней сестры.

– Патриарх Никон у вас тут, что ли, в монастыре отбывал срок? – спросил Петр.

Батюшка погладил бороду и не спеша ответил:

– Да вот, батюшка мой, пришлось и патриарху нашему по злобе сатанинской страдание здесь принять. Видели остров каменный в виде креста посереди озера, нет? Ну, как снег сойдет, поглядите. Своими ручками низложенный патриарх десять лет камни на себе таскал, в озеро на лодке свозил. Больно уж прогневал он Алексея-то Михайловича, царя Тишайшего.

– Так вы считаете, Никон был прав?

– В чем?

– Ну-у… – замялся Петр. – А из-за чего у них весь сыр-то-бор?

– Это долгий разговор, из-за чего сыр-бор… А только я так понимаю, если бы не Никон, был бы у нас в России и посейчас патриарх.

– Это почему? – удивленно вскинула бровки Наденька.

– Превзойти захотел, – вздохнул отец Валериан. – Саму государеву власть. Оно-тко, конечно, власть духовная превыше всего на свете стоит. Однако же и Господь сказал: «Царство Мое не от мира сего». Не властвует Христос над царями мира сего грешного, и Сам для Себя отверг власть мирскую. А патриарх Никон именно ее-то и возжелал. Пока царь во младенцах ходил, послушно под уздцы в неделю Ваий осляти водил, а на осляти Никон во образе Самого Христа восседал. Вот она, симфония-то, на краткое время и вознеслася на небеси осанной. А как возмужал царь, горько ему стало Никоновы причуды, да ругательства, да гордыню, да властолюбие терпеть. Видано ли дело, патриарх сам своей волей с Московского патриаршего престола сошел, а другого выбирать – не смей! И есть патриарх на Руси, и нет его – вот диво! А как собрал Алексей Михайлович Собор в одна тысяча шестьсот шестьдесят шестом году решить спор, так греки соединенно с нашими митрополитами единогласно Никона и осудили, из патриаршества и священства извергли, а вопрос о приоритетах полностью решили в пользу власти светской, царевой, значит… Хоть и не без корысти суд свой произвели, однако уж с тех пор так.

– А почему вы говорите, если бы не Никон, то у нас и сейчас был бы, по-вашему, патриарх?

– А кто был наследником Алексея Михайловича, помните?

– Кажется, Федор… – Петр вопросительно взглянул на Наденьку.

– Феодор, сынок его от первой супруги, раненько скончался. Как соловецкую братию, не пожелавшую новую обрядность принять, по его приказу за ребра, яко овечек, на крюках подвесили, так и помре. А после него братец его Петр Алексеевич, по прозванию Великий, что от другой жены, Натальи Кирилловны Нарышкиной, царствовал. Так?

– Ну так…

– А как вы думаете, нужен Петру Великому какой-нибудь еще патриарх, который стал бы власть делить да за первенство власти с царем бороться? Оно, положим, такие Никоны раз в сто лет родятся, но уж тут царь обезопасить себя захотел. И не только себя, но и царскую власть вообще. От любых поползновений будущих Никонов. А посему патриаршество взял да своей царской волей, ничтоже сумняшеся, и упразднил! Уж хорошо ли, нет ли – судите сами. Вот, милостивые мои государи, и весь вам мой сказ, – заключил батюшка и громким голосом воззвал: – А что, матушка Марья, готовы ли твои пироги? Мы уж тут, чай, с молодыми оголодали!

Вошла румяная, круглая матушка с подносом.

Отец Валериан взглянул на разносолы и вседовольно произнес:

– Оханьки! Опять, матушка моя, каяться в гортанобесии искушаешь!

– Кушайте, кушайте во славу Божию. Сейчас нет поста, кушайте, – улыбалась попадья.

Отец Валериан благословил трапезу. Петр и Наденька, не перекрестив лба, быстренько уселись за стол. Матушка, украдкой вздохнув, вышла из комнаты.

– Я, отец Валериан, как вы понимаете, не признаю ни царя, ни Церкви, – сказал Петр, набивая матушкиным пирогом рот. – Один удав съел другого, вот и все. Я имею в виду Никона и Алексея.

Отец Валериан быстро взглянул на Петра, и в глазах его впервые промелькнуло что-то похожее на скорбное осуждение.

– Как вы, однако, выражаетесь… смело.

– Я, знаете ли, поклонник Руссо, – продолжал Петр с туго набитым ртом, не замечая батюшкиного осуждения, – и считаю, что человеку не нужны подпорки в виде богов. Я лично держусь того мнения, что человек от природы добр, а все зло – это, извините, от условий жизни. Мы, социалисты, боремся именно за изменение условий. А нас за это, изволите видеть, ссылают! Казнят! Вы находите это справедливым?

– Вот вы, молодой человек, говорите, что о народе страждете, атеизмом да социализмом его просвещаете, а того не ведаете, что народ наш одной только верой и жив, только ею вот уже тысячу лет и спасается. Отнимите у него веру – тогда берегитесь! И сами пропадете, и народ погубите. Да только ведь простой народ вас все равно отвергает. Сколько уж и до вас тут приезжало… всяких. Народ наш в Бога пока что еще, слава Тебе, Господи, верует, и хоть грешит порой, тяжко грешит, но кается и в идеале своем правду Божию взыскует.

– Ничего! – бодро воскликнул Петр. – Тьму народного невежества мы развеем, а вас, батюшка, упраздним. А насчет вашего «греха», то уж, извините меня, я этого не по-ни-ма-ю! Вот в чем лично я должен каяться? Или вот она? Застращали людей грехом. Опутали их, словно сетью. Вот бедный человек барахтается в сетях и вопит: грешен, батюшка, признаю, грешен! Только выпусти меня на волю, я тебе в чем хочешь покаюсь!

– Сколько вам годков, Петр… простите, как вас по батюшке?

– Двадцать один… Почти. Какое это имеет значение?

– Да так… вспомнилось. Иоанн Васильевич в семнадцать на царство венчался, Михаил Федорович в шестнадцать государем всея Руси стал… а вы-с всё в игрушки играть изволите.