Печальная ведьма

Всё началось после того Дня учителя.

На самом деле нет. Всё началось после тех репетиций. После той песни, в которую Шура влюбилась. Учебный год только начался, а вместе с ним – занятия в эстрадной студии «Вагант», в центре детского творчества. Шура бегала туда со второго класса.

Вообще-то тогда, во втором классе, студия «Вагант» ещё была Шуре не по возрасту, и, когда бабушка привела Шуру записываться, тётка, по-царски восседающая в холле за письменным столом, только трясла на Шуру с бабушкой выцветшим старомодным начёсом, нависающим над сухим морщинистым лбом, и однообразно скрипела: «С десяти лет. Рано. Приходите через два года». Но тут в холле возник вихрь, а в вихре появилась она – пылающая, острая, быстрая, тонкая и чудесная, погромыхивающая обильными деревянными бусами, звенящая серьгами, и заявила на весь холл, что вот эту девочку она бы послушала, и царская тётка, ворча и бурча, ей подчинилась. Пылающую звали Нона Петросовна. Она повела Шуру и бабушку по коридорам и наверх. Ну как повела – просто пошла впереди, чеканя шаг, как диковинный гвардеец, который зачем-то надел юбку и каблуки, а Шура и бабушка за ней побежали. Нона Петросовна будто и не торопилась, но получалось так стремительно, что за ней приходилось бежать. Она привела их в какой-то кабинетик, где было пианино, и повелела Шуре петь, и слушала от каждой песни всего по куплету. Потом Шура повторяла за Ноной Петросовной смешные маленькие недопесни и даже отдельные звуки, отстукивала какие-то ритмы, и, отвернувшись, угадывала, что за клавиши та нажимает на пианино, и всё угадала. И тогда Нона Петросовна сказала, что Шура может приходить к ней в «Вагант» на занятия уже завтра, но пусть она, Шура, усвоит, что на этих занятиях придётся работать, работать и работать. «У меня всё всерьёз, – это Нона Петросовна сказала уже Шуриной бабушке. – Многие со мной не соглашаются, но я стараюсь детям давать знания по максимуму».

Максимум у Ноны Петросовны был необъятный. На Шуриных глазах в эстрадную студию приходили те, кто не удержался в музыкальной школе и решил «просто попеть»; через два-три занятия такие обычно говорили «ну на фиг» и уходили «из этого дурдома». У Ноны Петросовны «просто попеть» было нельзя. Она терзала своих вагантов нотной грамотой, изнуряла вокальным мастерством, учила играть на гитаре акустической и гитаре электронной, сажала за фортепиано, рассказывала биографии композиторов, давала слушать классику и взрывалась бешеным гейзером, если кто-то путал Бетховена с Брамсом. Декламировала ученикам стихи. Водила на концерты музыкантов, заезжавших из больших городов в их маленький Дом культуры. Возила на электричке в картинную галерею и проводила там пламенные экскурсии. Казалось, она знает и умеет вообще всё – и намерена впихивать эти знания и умения в своих студийцев, пока те не лопнут.

«Делает из нас возрожденческих возрожденцев», – шутил Денис Хайруллин, студийный саксофонист.

Много кто бежал от Ноны Петросовны. Либо в никуда, либо в «Лучики» – кружок пения всё в том же центре детского творчества. «Лучики» вела вялая ЮльБорисовна. «Лучики» были как раз для «просто попеть». Пели, правда, в «Лучиках» такие песни, про которые Шурина бабушка после одного отчётного концерта сказала вполголоса Шуриной маме, что они у неё вот уже пятьдесят лет как сидят в печёнках. Нона Петросовна в своём «Ваганте» песен из бабушкиных печёнок не признавала. Те, кто от неё не убежал, устраивали на сцене, как она сама выражалась, адский напалм.

Те, кто от неё не убежал, её обожали. И Шура тоже.

Учебный год тогда только начался, но план выступлений «Ваганта» на ближайшее время у Ноны Петросовны был уже готов. Первое – в День города – на сцене парка культуры и отдыха, благо будет ещё тепло. Потом – на День учителя – здесь, в центре детского творчества. И самое прикольное – в художественной школе, на Хеллоуин.

– С этими, из художки, уже договорилась! – звенела Нона Петросовна, аккомпанируя себе кольчатыми браслетами. – У них как раз будет выставка тематических рисунков. И тут мы как придём, как выступим! Заодно все и перезнакомимся.

– А разве Хеллоуин – не бесовский праздник? – неловко спросила клавишница Алёна Голованова. – У нас в гимназии говорили…

– Ерунду у вас в гимназии говорили! – вскинулась Нона Петросовна. – Чем им там, в вашей школе, не угодил канун Дня Всех Святых? Кельты им не нравятся? Чужие культуры? «Бесовский»! Это всё, – Нона Петросовна вскинула в потолок окольцованный серебром палец, – от недостатка знаний и от ксенофобии. Свои Святки вон праздновать не умеют, так и чужой Хеллоуин не хотят. Кстати, Святки! Вот уж хоррор так хоррор. Давайте и на Святки где-нибудь выступим! Я договорюсь.

– Какие Святки? – азартно спросил гитарист Владик Ненашев. – При чём тут хоррор?

– О боги, о земля! – вскричала Нона Петросовна. – И это мои дети! Чужое веселье вам, значит, ругают, а о своём не рассказывают? Так, чтобы через неделю все мне перечитали Гоголя, «Ночь перед Рождеством». Буду спрашивать.

«Ночь перед Рождеством» Шура помнила плохо: вроде какая-то занудная сказка. Начала перечитывать – и проглотила за два вечера. Две ночи ей снились летающие вареники в сметане, летающие кузнецы на чертях и развесёлые толпы колядующих. В выходные они с бабушкой посмотрели старый-престарый фильм, в котором Оксана была какая-то глупая, а кузнец Вакула щеголял с дурацкой стрижкой, но зато так здорово пели, что Шура четыре раза перематывала назад сцену с колядованием, пока бабушка не взбунтовалась и не потребовала смотреть нормально дальше.

Шура поклялась самой себе, что убедит Нону Петросовну выучить к Святкам именно эту колядку, из фильма, – можно же её достать, есть ведь она где-то, такая волшебная. Но оказалось, что, во-первых, в бесчисленных пухлых папках у Ноны Петросовны этих самых колядок – завались, и одна другой красочнее и чудеснее. А во-вторых…

– Я для Хеллоуина сочинила стихи, – как бы извиняясь, сказала вокалистка Аня Туманова. Она всегда так говорила – будто просила прощения. – Нона Петросовна, может, я их на выступлении прочитаю?

Шура так и вытаращилась на Аню, и все вытаращились.

– Показывай, – велела Нона Петросовна. – Интересно.

Шура ожидала от этих стихов чего-то жуткого и страшного, про монстров и горящие тыквы. Или чего-то ржачного – про тех же монстров с тыквами. А стихи, которые, глядя в бумажку, прочитала Аня, были тихие, как сама Аня, немножко непонятные, как почти все стихи, и, если честно, не очень хеллоуинские. И всё равно такие… вообще умереть, вот какие.

– Ну… – сказала Нона Петросовна.

– Не годится? – жалобно спросила Аня.

– Прикольненько так, – неуверенно выдал Ненашев.

– Как бы тебе сказать, Аня… – неопределённо протянула Нона Петросовна.

– А можно? – Шура протянула руку за Аниной бумажкой. – Пожалуйста.

И взяла бумажку, и стала жадно читать строки, а потом неожиданно для себя запела их, и спела две строки, и замолчала.

Все как-то сразу замерли.

– А вот это уже… – тихо сказала Нона Петросовна. И тут же: – А ну давай дальше.

И Шура пела дальше, и Владик Ненашев подбирал на гитаре аккомпанемент, сначала простенький, потом замысловатый, и Макс Красносельский ему подыгрывал, и Васька Пульман тоже подключилась со своей басухой, и Ник Зубаткин отбивал что-то лихое на ударных, а под конец Денис Хайруллин, их студийная звезда, сбежавший из музыкалки саксофонист, выдал такое соло, что Аня восхищённо ахнула и хлопнула в ладоши, как детсадовская крошечка на утреннике.

И Нона Петросовна велела повторить всё ещё раз, и показала Алёне Головановой, как можно подыграть на фортепиано, а потом выудила из очередной пухлой папки чистые нотные листы и посадила Шуру с Аней записывать мелодию, и объясняла, как разложить её на два голоса. И Шуре, конечно же, велено было учить именно второй голос, а Ане – первый, и Шуре было совсем, почти совсем не обидно, потому что нижний голос – это фундамент, и его петь сложнее, и такое не каждому доверят, и вообще, но верхний голос она на всякий случай тоже запомнила. И слова тоже запомнила, но всё-таки переписала на листочек, и, когда шла, счастливая, домой, пела – то про себя, то почти что вслух – именно первую партию. Пела и прямо вот всем телом, и даже чем-то таким вокруг тела чувствовала, как влюбляется в эту новую песню.

Дома песню не то чтобы не одобрили – скорее были озадачены.

– Это что же за слова такие? – хмурясь, спросила мама. – Это теперь во дворцах пионеров такое учат?

– Нет, мама, в каких дворцах, это у нас в «Ваганте», – терпеливо разъясняла Шура, вытягивая из маминых пальцев листок с Аниными стихами. – Это мы выступим на Хеллоуин, я буду петь второй голос, а Аня – первый. Это Аня сочинила стихи, а музыка моя.

– Сопли какие-то розовые, – резюмировала сестра Лера, красавица, вредина и первокурсница.

– Петь, значит, будете, – уточнил папа.

– Ну мы с Аней будем петь, а остальные – играть и подпевать.

– Что ж, – сказал папа. – В пенье сноснее вздор.

– Рифмы банальные, образы неинтересные, – скучным голосом сказала бабушка. – И что это за котлы с кипящей медью? У неё металл плавится в котлах? Она ведьма-кузнец? И любовь там лишняя.

Шура была согласна с бабушкой, что любовь в этих Аниных стихах лишняя и без неё вполне можно бы обойтись. С другой стороны, Аню можно было понять – всё-таки пятнадцать лет, ей уже положено думать о таких, почти-взрослых, глупостях. С третьей стороны, любовь придавала стихам ещё больше загадочности.

– А мелодию ты же сама сочинила, правда? – спросила мама. – Споёшь?

Шура вынула из чехла гитару, уселась на табуретку и спела, аккомпанируя себе по минимуму, безо всяких ненашевских выкрутасов. Первый голос, конечно. Взрослые помолчали.

– А что, молоток, – сказал папа. – Душевно.

– Да, ничего так, – удивилась сестра Лера. – Сойдёт для сельской местности.

– Шурка, а я и не знала, что ты так петь умеешь, – сказала мама, как будто ни разу не была на Шуриных студийских выступлениях и ей не хлопала.

Но самая главная похвала Шуре досталась от бабушки.

– А знаешь, – сказала бабушка. – Это ведь настоящая музыка.

«Настоящая музыка, – звенело, шептало, шелестело в голове у Шуры во время репетиций. – Это настоящая музыка. Моя музыка». И Шура напитывалась от этих слов важным и тёплым. Становилась значительной и тоже настоящей. Проходя по центровскому коридору, Шура слышала, как репетируют «Лучики» своё бесконечное ежегодное «Наши руки не для скуки, для любви сердца» – и победно улыбалась: давайте-давайте, пойте, всё равно на концерте в честь Дня города вы выйдете на сцену в самом начале, на разогрев, потому что, если вас выпустить в середине, все разбегутся раньше времени. А под конец, на десерт, на сцену пригласят нас.

На День города, конечно, никакую хеллоуинскую песню ваганты не исполняли – во-первых, потому, что не успели как следует выучить, а во-вторых, она сюда ну никак не подходила. Впрочем, та вещь, которую они исполнили, не подходила ещё больше. Не подходила она вообще никуда – из-за своей, как говорил саксофонист Хайруллин, невыносимой прекрасности.

Это был «Мельник и ручей» Шуберта в рок-обработке.

Шура знала, что обработку делал взрослый сын Ноны Петросовны, который настоящий музыкант, композитор и живёт теперь в Германии. Шура знала, что эту версию Шуберта никто до их «Ваганта» не исполнял. Ещё Шура знала, что директор их центра был очень даже против исполнения этой композиции на празднике, да и вообще где бы то ни было.

Директор ознакомился с «Мельником» ещё в мае – студийцы только-только закончили его разучивать. Вагантиков в тот раз даже не гоняли в концертный зал – директор самолично явился в студию, улыбался, велел не стесняться, уселся у стены, лихо закинул ногу на ногу, послушал немного, как студийцы с Ноной Петросовной повторяют старое, а потом, блеснув лысиной из-под трёх застенчиво прикрывающих её прядок, попросил: «А ну-ка гряньте, братцы, плясовую, что-нибудь новенькое и зажигательное».

И Нона Петросовна энергично кивнула, и Денис Хайруллин отложил саксофон – в «Мельнике» он выступал как вокалист, и Шура с Аней заняли рядом с ним свои места бэк-вокалисток. И было роскошное соло Ненашева на электрогитаре, и нежные клавишные волны Алёны, и деликатные ударные Ника Зубаткина, и было всё, как казалось Шуре, очень хорошо, – но когда они закончили, директор замер, как восковая фигура, на своём стуле, а потом спросил:

– Это что?

– Это рок-баллада! – выкрикнул радостно Макс Красносельский и описал гитарным грифом восьмёрку.

– Вы бы ещё рэп прочли, – бесцветным голосом сказал директор. – Вместо Шуберта.

– Иван Арнольдович, – сказала Нона Петросовна.

– Нона Петросовна, – сказал Иван Арнольдович. – Ко мне загляните, когда времечко найдётся.

И он ушёл, и Нона Петросовна велела всем быстренько повторять «Гаудеамус», а сама учеканила каблуками по коридору. И Красносельский, выждав, пока затихнет каблучный шаг, выскочил за дверь и куда-то ускакал, и минут через десять вернулся в студию, где, конечно, никто не повторял «Гаудеамус». «Ну что-что, – бросил Макс, усаживаясь на стол Ноны Петросовны. – Орал, почему мы уродуем классику. И почему мы поём по-немецки. И чтобы он больше этого не слышал. Блин, учили этот чёртов текст, учили!» И Шуре стало немножко жалко Макса: он сам мечтал солировать в «Мельнике», как Хайруллин, и запоминал наизусть диковинные немецкие слова, и слушал на ютубе специальные ролики, чтобы поставить произношение, но поломавшийся голос у него всё никак окончательно не установится, скачет от сиплых верхов к неизведанным низам, а Хайруллин уже поёт как взрослый.