Чем дольше говорила Маша, тем сильнее чувствовала себя дурой. Точнее, ей больше подходило английское определение «insane» – сумасшедшая. Впрочем, в глазах внимательно слушающей Лавры не было насмешки. И жалости, которой так боялась Маша, тоже не было. Скорее, безмерное удивление и какое-то уважение даже.

– Ты все-таки одна из самых удивительных людей, которых я знаю, – задумчиво сказала она, когда запинающаяся и пунцовая от стыда Маша закончила свой рассказ. – Человек цели. И настойчивость в ее достижении у тебя тоже удивительная. Как у бульдога. Вцепится, ни за что не отпустит.

– Вы о чем сейчас, Валерия Сергеевна? – не поняла Маша.

– Да о тебе, целеустремленности твоей, о чем же еще. – Лавра тихонечко вздохнула. – Вот я даже не сомневаюсь, что и язык ты выучишь, и визу рабочую получишь, и в Англию уедешь, и с объектом своей страсти непременно познакомишься. Если он, конечно, к тому времени еще будет тебе интересен. Переросла ты меня, Маша. И компанию нашу переросла. И на кого я ее теперь оставлю, когда на пенсию уйду, а?

– Вы что, смеетесь? – с подозрением спросила Маша, хотя Лавра была абсолютно серьезна. – Валерия Сергеевна, грех смеяться над убогими. Никуда я не уезжаю, вы что… И вообще, о каких моих успехах вы говорите? Меня вон даже замуж никто не берет. Мама говорит, что я во всем такая неудалая.

– Ничего твоя мама не понимает, – снова вздохнула Лавра. О ситуации в семье Листопад она была наслышана и много раз думала о том, что женщину, называемую Машиной матерью, при возможности удавила бы собственными руками, не раздумывая. – Ты, Маша, всегда достигаешь того, чего действительно хочешь. А замуж ты не хочешь, поэтому и не замужем. – Она слабо улыбнулась. – А так, ты не женщина, а асфальтоукладочный каток, добиваешься любой поставленной цели. И если ты четко ее сформулируешь, то Вселенная тут же начинает идти тебе навстречу.

Маша вздрогнула. Эти слова – про идущую ей навстречу Вселенную – в последние дни встречались ей постоянно, причем из уст разных людей. Ну как тут не поверить в провидческие совпадения?!

– Ладно, Валерия Сергеевна, – уныло сказала она. – Как асфальтоукладочный каток я предпочитаю еще немного поработать, чтобы вычеркнуть из ежедневника все намеченные на сегодня планы, чтобы затем поехать к Лильке. Так что давайте пока оставим Вселенную в покое.

Остаток вечера прошел именно так, как она хотела. Любимая подруга всегда заражала Машу оптимизмом, и сейчас, глядя на умильное личико сопящей Лилькиной дочки, лежащей в ворохе кружев на руках у Лавры, а также на полные трепета мальчишечьи лица, с восторгом взирающие на сестренку, на умиротворенное лицо Лили, на полные счастья глаза Сергея Лаврова, Маша тоже чувствовала, если не счастье, то хотя бы покой.

В этой семье ей было хорошо. Здесь можно было не притворяться, не играть бесконечную роль, а смеяться, если смешно, и плакать, если грустно. Правда, плакать сейчас Маше не хотелось.

– Пойдем-ка на кухню, – прервала ее мысли Лиля. – Поговорим.

– У тебя что-то случилось? – уточнила не успевшая встревожиться Маша. По всему выходило, что проблем у подруги быть не может, так что по поводу Лили можно было не волноваться.

– У меня нет. Но мне бы хотелось понять, что случилось у тебя, – сообщила в ответ подруга. – Листопад, давай, колись, ты что, влюбилась?

– Валерия Сергеевна проболталась? – мрачно спросила Маша, в душе кляня начальницу на чем свет стоит.

– Ты что, заболела? – Лиля изумленно смотрела на подружку. – Ты что, Лавру не знаешь? Да она бы скорее себе язык откусила, чем начала тебя обсуждать, даже со мной.

– Тогда с чего ты взяла, что я влюбилась?

– Нет, ты точно не в себе. – Лиля уперла руки в бока и стояла, подбоченясь. Вид у нее при этом был такой комичный, что Маша прыснула, хотя ей было и не до смеху. – Да я тебя знаю как облупленную. Давай, рассказывай, не тяни кота за причинное место, мне скоро Надюшку кормить.

Маша уже знала, что Лавровы на семейном совете решили назвать дочку Надеждой. Слишком многое поменялось в их жизни незадолго до ее рождения. Лиля точно стала спокойнее и счастливее, а Сергей и вовсе словно родился заново. Надежда – это было именно то, чего им всем не хватало, даже мальчишкам: растущему без отца Гришке, потерявшему маму Степе и усыновленному из детдома Матвею. Надежда, компас земной… Да, хорошее имя они выбрали, правильное.

Последнюю мысль Маша проговорила вслух, но Лиля не зря занимала высокий пост и много лет работала следователем, сбить ее с толку было невозможно.

– Рассказывай, говорю, – требовательно заявила она. И Маша все-все ей рассказала, включая предсказание про то, что она будет жить в Англии и вслед за этим дарованную ей Вселенной встречу с двумя англичанами.

– Прикольно, – сказала Лиля, когда Маша закончила свой рассказ. Она умела слушать, не перебивая. – И кто из этих англичан тебе больше нравится?

– В смысле? – искренне не поняла Маша.

– О господи, какой тут может быть смысл, – всплеснула руками ее подруга. – Предсказание-то сбывать надо. Вот я и спрашиваю, с кем из этих двух выше озвученных товарищей ты собираешься переехать в Англию на ПМЖ. – Иногда Лиля умела завернуть что-то этакое.

– У вас с Лаврой помешательство, причем вы его друг на друга индуцируете, – мрачно сообщила Маша. – Лилька, ты что, ополоумела? Какое ПМЖ, какие англичане? Ты вообще слышишь, о чем я тебе рассказываю? Я с ними познакомилась, показываю им по очереди город и тренируюсь в английском. Все. С чего ты взяла, что кто-то из них проявляет ко мне мужской интерес?

– Все-таки для тридцати шести лет ты удивительно наивна. – Лиля посмотрела на часы, подошла к холодильнику, вытащила из него пакет молока, налила полный стакан и начала пить маленькими глотками, чуть морщась. Молоко она терпеть не могла, но пила, потому что кормить Надежду собиралась сама. – Мань, любой мужчина будет просить незнакомую женщину показать ему чужой город только в том случае, если она ему понравилась. Неужели ты сама этого не понимаешь? Посуди сама, по твоим рассказам выходит, что оба эти мужика в нашем городе уже не первый день. У одного даже друзья какие-то есть, те самые, к которым он приходил в гости в твой дом. У другого – коллеги по работе как минимум. Им что, больше попросить некого их по городу повозить? Да им этот город в первый же день показали, как встретили. Мань, включи голову!

Как всегда, в Лилиных словах была железная логика. Маша эту логику видела, но сделанным выводам не доверяла. Она искоса бросила взгляд в зеркальную поверхность металлического холодильника, чтобы лишний раз убедиться в том, что не может она никому понравиться. Не может, и все тут.

Слегка искаженное на нее смотрело ее собственное, знакомое до мельчайших подробностей лицо – тонкий нос, серые глаза, в зависимости от освещения и надетой одежды меняющие цвет от зеленого до голубого, небольшой рот со слегка тонковатой верхней губой и пухлой нижней, оттопыривающейся при первых же признаках малейшего расстройства, высокий лоб, обрамленный длинными русыми волосами, пушащимися от природы. Ничего сверхъестественного…

Маша знала, что в лице ее есть что-то неправильное. К примеру, она крайне редко удачно получалась на фотографиях. Вечно то глаза закрыты, то физиономия перекошена, то рот приоткрыт. Снимков, на которых она себе нравилась, у нее практически не было.

– Это все от того, что у тебя очень мимика подвижная, – объясняла ей Лиля. – У тебя лицо каждую секунду меняется, фотография – это же статика, а тебя в статике застать практически невозможно. Фотограф щелкает, птичка вылетает и все, ты уже другая.

– И что делать? – расстроилась тогда Маша.

– Да ничего, – Лиля пожала плечами. – Ты человек эмоциональный, а эмоции не сдержишь. Проси делать по сто дублей, одну фотку точно можно будет выбрать.

Найти желающего сделать сто ее фотографий, чтобы выбрать одну, Маша не могла при всем своем желании. Кто бы согласился потратить на нее столько времени? Да и желания у нее не было. Нет удачных фотографий, да и бог с ними. Все равно их разглядывать некому, а сама она и так прекрасно знает, как выглядит.

– А если серьезно. – Лиля допила свое молоко, поставила стакан в раковину и вытерла молочные усы над верхней губой. – А если серьезно, то, Мань, не упускай ты этот шанс, а! Я тебя очень прошу! Ты ведь – не такая, как другие. Тебе в нашей суровой действительности очень трудно найти человека, с которым тебе было бы интересно. Мужики все мельче, чем ты. Наверное, иностранец – это именно то, что тебе надо. Пока разницу в менталитете освоишь, будешь при деле, так что интерес не пропадет. А для тебя интерес – главное.

– Лиля, – Маша даже расстроилась. – Не придумывай ты лишнего! Ладно, я у нас фантазерка, как известно. Но ты-то – человек рациональный, юрист, между прочим. Тебе-то уж совсем не пристало верить в сказки для двадцатилетних дурочек. Не будет у меня ни с кем никакого романа. Только с телевизором, в котором Джуда Лоу показывают. И никто из них мне не нравится.

– Ага, тебе Джуд Лоу нравится, это я уже поняла, – кивнула Лиля. – Мне он, кстати, тоже нравится. Но замужем я за Сергеем и ребенка от него родила. И в этом как раз разница между мечтами и реальностью. Впрочем, тебя, Листопад, учить – пустое дело. Ты у нас, как известно, неподдающаяся. Все, ликбез окончен, пошли к народу, мне пора Надюшку кормить.

Остаток вечера прошел без неприятных для Маши разговоров. Беседа была увлекательной, еда вкусной, чай горячим, дети умильными, Лавра и Сергей доброжелательными, а Лиля – просто Лилей, самой давней и верной Машиной подружкой, которая всегда хотела ей только добра.

Уходить из этого уютного дома Маше не хотелось. Она только сейчас поняла, как соскучилась по друзьям за время своего затворничества.

«Выздоравливаю, наверное, – думала она. – Может быть, все еще и наладится. Может быть, мне перестанет казаться, что жизнь моя лишена смысла, и что ничего хорошего в ней уже никогда не будет».

Пока Лиля с мужем купали перед сном дочку, Маша пообсуждала с Валерий Сергеевной рабочие вопросы. Потом снова пили чай, все с тортом, классическим «Наполеоном», который мастерски пекла Лавра, а Лиля с молоком. А потом Маша все-таки засобиралась домой. Ее подруга выглядела немного уставшей, да им с Лаврой завтра нужно было на работу.

– Всем хороша ваша загородная жизнь, – сказала Маша, усаживаясь в свою машину, – вот только до дома теперь полчаса добираться. Нет, Лилька, все-таки, когда ты жила в соседнем районе, было лучше.

– Когда-то я вообще жила в соседнем доме, – засмеялась Лиля с крыльца, кутаясь в шубку. – А мама моя и сейчас там живет. Листопад, смирись ты уже, что в жизни все меняется. Я знаю, что ты – жуткий консерватор, но открой дверь пошире, дай войти чему-то новому. – И, перестав смеяться, добавила: – Я серьезно, Маш!

– Да поняла я, поняла, – ответила Маша, села в машину, захлопнула дверцу, помахала всем рукой и лихо выехала в открытые для нее Сергеем Лавровым ворота.

На часах было начало десятого, дорога пустынна, да и трасса, на которую затем выехала Маша, тоже не загружена, так что до города удалось добраться минут за двадцать. По вечерним улицам, белым-белым от внезапно начавшегося снега, Маша доехала до своего двора, припарковалась на удачно оставленную кем-то дырку, поблагодарила бога за везение и побежала домой. До сна еще нужно было сделать контрольный звонок маме и запланированные на сегодня английские уроки. Если мама будет не склонна к длинным разговорам, то спать можно будет лечь часов в одиннадцать. Если же мама в том настроении, в котором она обычно рассуждает о Машином несовершенстве, то только в полночь. Что ж, за удовольствие провести вечер в компании Лавровых нужно платить. За все в этой жизни нужно платить.

С этой мыслью Маша вошла в подъезд дома, в котором прожила всю свою жизнь. В подъезде вкусно пахло домашними пирогами. В Машином детстве их пекла соседка, баба Валя, и всегда угощала бабушку и маленькую Машу. Бабушка, впрочем, тоже, когда пекла пироги, обязательно затевала один лишний, который потом разрезала и разносила по соседям. Когда бабушка умерла, печь пироги стало некому, потому что Маша эту хитрую науку так и не освоила. Состарившаяся баба Валя, которой сейчас было уже хорошо за восемьдесят, тесто замешивала нечасто, так что стоявший сейчас в подъезде запах свежей сдобы был редким, почти забытым. Маша, хоть и была сыта, повела носом и блаженно зажмурилась. Пироги она любила.

В этом пироговом духе было что-то хорошее. Они навевали мысли о семейном укладе, счастье и отчего-то безопасности. Так в детстве казалось, что бабушка и ее любовь к Маше, и вкусные пироги, и настоящая зима, и жаркое лето будут всегда. И дом всегда будет тем местом, в котором можно спрятаться от любых невзгод, уткнувшись пушистой, вечно растрепанной головой в бабушкины колени.

Гадая, кто в подъезде напек пироги, Маша повернула ключ в замке, толкнула дверь и не сразу поняла, отчего та не открывается. Маша толкала и толкала ее, но дверь, упершаяся в что-то большое и тяжелое, не поддавалась, с неохотой сдвигаясь лишь на сантиметр-другой. Наконец, между дверью и косяком образовалась щель, в которую худенькая Маша вполне могла пролезть.

Невозможность попасть в квартиру Машу не пугала. Ни о чем плохом она не думала. Отчего-то у нее вообще не возникало ни малейшего предположения о том, почему не открывается дверь. Она пролезла в щель, пристроила сумку на вешалку, нащупала рукой выключатель и нажала на клавишу. Прихожую, большую просторную прихожую сталинского дома, в котором она выросла, залил желтый свет двух лампочек под потолком, и в этом неровном, теплом свете Маша увидела лежащего на полу отчима.

Михалыч, ее Михалыч лежал у самого входа в квартиру, привалившись головой к металлу двери. Именно его тело, тяжелое, массивное, не давало открыть эту самую дверь.

– Михалыч, – отчего-то шепотом позвала Маша. – Михалыч, миленький, тебе чего, плохо?

Он не отвечал, ей стало жарко от нахлынувшего ужаса, и она скинула шубку, отбросив ее куда-то в сторону, присела на корточки, затеребила Михалыча за плечо.

– Михалыч, ну чего ты, приди в себя, родненький, давай я помогу тебе встать.

От движения ее рук, тело, лежащее на боку, перевернулось на спину, и на Машу уставились широко открытые мертвые глаза. Не в силах смотреть в них, Маша перевела взгляд и увидела валяющийся на полу рядом с телом бронзовый бюстик Льва Толстого. Это был бабушкин Толстой, из-за чего Маша его и не убирала с глаз долой, хотя украшением интерьера не считала.

Обычно Толстой стоял на стеллаже слева от входа, и под него Маша подсовывала всяческие квитанции и другие важные бумажки, чтобы не потерять. Как он оказался на полу, вот что интересно?

Маша снова перевела взгляд на Михалыча и внезапно увидела то, что не заметила сразу. На виске его зияла огромная рваная рана с запекшейся кровью по краям. Рана была нанесена Львом Толстым. Эта безумная мысль возникла в мозгу внезапно и теперь билась там, ища выхода.

Михалыч не потерял сознание и не просто упал у двери от того, что ему стало плохо. Он был убит ударом в висок, нанесенным бронзовым бюстом. Кто-то, войдя в Машину квартиру, схватил первый попавшийся под руку тяжелый предмет и ударил Михалыча по голове.

Осознание случившегося обрушилось на Машу, перебило дыхание. Она села на пол рядом с мертвым Михалычем и судорожно задышала открытым ртом, пытаясь протолкнуть в легкие застрявший воздух. Ей казалось, что она уже никогда не сможет начать дышать, как раньше, легко и не задумываясь.

Чувствуя себя выброшенной на берег рыбой, Маша непослушными пальцами нащупала сумку, достала телефон и, не глядя, потыкала в кнопки. Номер подруги детства, помощника начальника следственного управления Лилии Ветлицкой, ныне Лавровой, она могла набрать с закрытыми глазами.

– Машка, ты чего? Что случилось? Ты нормально доехала? – услышала она в трубке встревоженный голос Лили.

– Я доехала, – прошептала она. – Я доехала, Лиль. И нашла в квартире мертвого Михалыча. Он умер, Лиль, и я теперь не знаю, что мне делать.

– Дыши, – приказала Лиля. – Дыши давай. И коротко отвечай на мои вопросы. Ты уверена, что он умер? Может, без сознания просто? Ты «Скорую» вызвала?

– Я дышу, – ответила Маша и заплакала. – То есть я пытаюсь дышать, Лиль. А «Скорая» ему не нужна. Он не просто так умер, Лиль. Его убили.

* * *

Ужас не давал ему спать. Ужас был похож на огромного медведя, разлегшегося на груди и дышащего в лицо отвратительным смрадом. Стоило закрыть глаза и провалиться в забытье, как смрад усиливался, распластанная сверху туша становилась все тяжелее, вжималась в ребра, перекрывая кислород. Он начинал судорожно кашлять, стонать во сне и от собственного стона просыпался, взмахивая руками и ногами в неуклюжей попытке прогнать медведя прочь.

Он был один в темной комнате, освещаемой лишь неровным светом фонаря за окном. Фонарь раскачивался от ветра, скрипел, и в полусне-полубреду этот скрип казался то ли медвежьим рыком, то ли просто звуком, который остается, когда острые медвежьи когти сдирают до мягкого луба древесную кору.

Он в очередной раз проснулся и рывком сел на кровати, отгоняя навалившийся кошмар. Кстати, почему медведь? Он никогда в жизни не видел медведя, конечно, если не считать зоопарка, куда его, маленького, водила бабушка. В его родной стране медведи повывелись несколько столетий назад, и ими совершенно точно не пугали маленьких детей, так что засевший в нем глубинный ужас не был родом из детства.

Подумать только, сегодня, всего пару часов назад, ему казалось, что то, что он ищет, вот-вот будет у него в руках. Обстоятельства складывались самым лучшим образом. Он пробрался в квартиру, которая наконец-то оказалась пуста. После трех недель затворничества птичка наконец-то покинула клетку, и у него появился шанс, не влипая в длительные отношения, попробовать найти то, что ему было нужно. ЭТО точно хранилось в квартире, потому что девица свято блюла семейные традиции и никогда ничего не выбрасывала. Это была точная информация. Она поступила от человека, который девицу и ее семью знал хорошо. Отлично знал, можно сказать. Риска же не было никакого, потому что владелица квартиры была на работе.

Он пробрался в квартиру в районе двух часов дня, понимая, что у него точно есть часа три, а скорее всего даже больше. Обыск не должен был занять много времени, даже если то, что он ищет, и не лежало на видном месте. Натянув на всякий случай тонкие резиновые перчатки, он открыл замок имеющейся у него отмычкой и зашел внутрь. Постоял, оглядываясь, чтобы понять расположение комнат, немного подумал и начал с гостиной, где стоял большой сервант, явно оставшийся с советских времен.

Здесь вообще все было старинное, советское, основательное, за исключением большого ультрасовременного телевизора и мигающих коробочек проведенного в квартиру Интернета. Он чуть усмехнулся, шагнул к серванту, открыл стеклянные дверцы, огорченно выдохнул, потому что за ними не было ничего интересного. Лишь хрустальные бокалы богемского стекла и бело-синий сервиз в клеточку.

Он собирался присесть, чтобы открыть нижние дверцы серванта, как вдруг услышал звук отпирающейся двери. Испуганно шагнул в сторону, спрятался за штору, уместившись в углублении балконной двери, чертыхнулся про себя. Шаги, раздававшиеся из прихожей, не могли принадлежать хозяйке квартиры. Они были тяжелыми, уверенными, мужскими. Скорее всего это был ее отчим, иногда заявляющийся в квартиру, как к себе домой. Ничего, это не страшно. Побудет час-другой и уйдет. Скорее всего он просто решил побаловать падчерицу чем-то вкусненьким. Лишь бы в комнату не зашел, потому что попадаться ему на глаза нельзя. Никак нельзя. Так и до беды недалеко.

Мужчина перевел дыхание и мысленно прикинул, что будет лучше – дождаться, пока нежданный им гость уйдет, и закончить осмотр, или постараться сбежать из квартиры, пока тот будет занят делами на кухне? Если откроет воду, то шанс неслышно выскочить в подъезд есть.

Нет, он совершенно не был готов к тому, что произойдет дальше. Сейчас, сидя в кровати, он отчетливо слышал стоящий у него в ушах хруст проламывающейся височной кости, видел страшное кровяное месиво с торчащими из него осколками чего-то белого. При коротком взгляде, брошенном на эти осколки, его стало тошнить так сильно, что он испугался, что сейчас наследит здесь, прямо у трупа, и никто и никогда не сможет его спасти.