Только через год они соединились в семью, стали жить в общей квартире, и эта совместная жизнь продолжалась немногим больше двадцати лет. В их семье жили тетка Толстого Марья Тургенева, сын Наташи от первого брака Федор и дочь Толстого от Софьи Дымшиц Марианна, которая всю жизнь называла Крандиевскую «Туся» и не воспринимала ее как мачеху. В феврале 1917 года родился ребенок Крандиевской и Толстого – Никита, будущий известный физик, профессор. Наташа писала: «Я родила сына Никиту и, еще лежа в больнице, узнала о свержении самодержавия. Жизнь развертывалась по новым спиралям и неслась лихорадочным темпом к целям, еще не ясным. У всех оказалось уйма новых обязанностей, деловой суеты, заседаний, митингов и банкетов…» Февральской революции Алексей Николаевич был рад, потому что она произошла бескровно и не несла угрозы ни его благосостоянию, ни благосостоянию государства. Когда сыну было три месяца, после развода Туси с первым мужем наконец состоялась свадьба с Толстым. Его искреннее признание: «Война и женитьба на Наталье Васильевне Крандиевской были рубежом моей жизни и творчества. Моя жена дала мне знание русской женщины»^[3].

Октябрь 1917 года. В России – опять революция. Тревога. Стрельба. Кровь. Крандиевская вспоминает, как они с Толстым увидели пожилого господина с бородкой, в пенсне, который сокрушенно произнес: «Кончилась Россия!» Тут же чей-то веселый голос из толпы ответил: «Это для вас кончилась, папаша. Для нас – только начинается!» И Алексей Толстой понял, что время интеллигенции, писателей и интеллектуалов кончилось. Из воспоминаний писателя Ильи Эренбурга: «Алексей Николаевич Толстой мрачно попыхивал трубкой и говорил мне: “Пакость! Ничего нельзя понять. Все спятили с ума…”»^[3] Сам Толстой так вспоминал разговоры лета 1917 года: «Пропадем или не пропадем? Быть России или не быть? Будут резать интеллигентов или останемся живы?»^[3] Из воспоминаний Натальи Крандиевской: «Я помню день, когда прислуга, вернувшись с рынка, объявила, что провизии нет и обеда не будет. Что за чепуха? – возмутился Толстой. – Пошлите к Елисееву за сосисками и не устраивайте паники. Но выяснилось, что двери магазина Елисеева закрыты наглухо и висит на них лаконичная надпись: “Продуктов нет” (“И не будет”, – приписал кто-то сбоку мелом)»^[11]. Что будет с Россией, Алексей Толстой не знал, но что сам он не пропадет, это он знал точно. Алексей Николаевич решил про себя: что бы ни происходило вокруг и кто бы ни пришел к власти, он выплывет и вытащит тех, кто находится рядом с ним и за кого он в ответе. Революция его не сломала, не довела до уныния и отчаяния – она закалила графа.

Летом 1918-го Толстой с семьей покинул Москву. Сначала была Одесса – самый край России, затем через Константинополь на пароходе во Францию, потом Германия. Из письма графа Бунину: «Ветер подхватил нас, и опомнились мы скоро, уже на пароходе. Спали мы с детьми в сыром трюме рядом с тифозными, и по нас ползали вши. Три недели ехали мы в каюте, которая каждый день затоплялась водой из солдатской портомойни, но зато все искупилось пребыванием здесь (во Франции). Здесь так хорошо, что было бы совсем хорошо, если бы не сознание, что родные наши и друзья в это время там мучаются»^[3]. Даже на пароходе Толстой работал. Из воспоминаний пасынка Федора Волькенштейна: «Я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла пишущая машинка “Корона”. На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал»^[3]. О жизни Толстого во Франции сохранились противоречивые воспоминания. В Париже ему сразу улыбнулась удача. Какой-то плут скупает усадьбы за наличные, надеясь нажиться за бесценок, когда прогонят большевиков. И умный граф за 18 тысяч франков продает несуществующее имение в Каширском уезде. На полученные деньги он купил три костюма, шесть пар обуви, два пальто, смокинг и набор шляп. Таким образом все деньги быстро разошлись. Со слов Крандиевской: «Жизнь в Париже была трудной. Я окончила трехмесячные курсы шитья и кройки и принялась подрабатывать шитьем платьев. Были месяцы, когда заработок мой выручал семью»^[11]. Есть прямо противоположные воспоминания Бунина о том, как Алексей Николаевич не раз говорил в Париже: «Господи, до чего хорошо живем мы во всех отношениях, за весь свой век не жил я так»^[3]. Наталья о бытовой стороне их жизни в Париже вспоминала: «Мы живем в меблированной квартире, модной и дорогой, с золотыми стульями и зеркалами, но без письменных столов. Алеше кое-где примостили закусочный стол, я занимаюсь на ночном, мраморном, Федя готовит уроки на обеденном. Обходятся нам все эти удобства недешево, 1500 фр. в месяц!»^[11] Справедливости ради нужно сказать, что эту квартиру оплачивал их семье Сергей Аполлонович Скирмут – давнишний друг Крандиевских, издатель и революционер, друг Горького и богатый человек.

Эмиграция стала для Толстого временем плодотворным. Он написал «Хождение по мукам», «Графа Калиостро», несколько замечательных исторических рассказов. Прототипами двух сестер в «Хождении по мукам» были Туся и ее сестра Надя. Но больше всего славы принесла Алексею Толстому в эмиграции автобиографическая повесть «Детство Никиты». На заработанные им деньги можно было очень скромно, как все эмигранты, но прожить. Однако Толстые не любили скромной жизни, Туся говорила: «Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых башмаках дадут…»^[11] Дмитрий Толстой, младший сын, вспоминает: «Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре (а в этом возрасте дети очень смешные), как-то с французским акцентом спросил: ”Мама, а что такое сугроооб?”. Отец вдруг осекся, а потом сказал: ”Ты только посмотри! Он никогда не будет знать, что такое сугроб”»^[3]. Не думаю, что это было главной причиной вернуться в СССР. Скорее всего, сработала интуиция и граф решил, что на родине он устроится куда лучше. Алексей Толстой пишет открытое письмо советскому правительству: «Совесть меня зовет ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вбить и вколотить в истрепанный бурями русский корабль»^[3]. Эти строки напечатали в «Известиях». Еще бы! Граф Толстой, да еще талантливый, да еще известный писатель! Накануне отъезда он объявил: «Еду сораспинаться с русским народом!»^[3] Зинаида Гиппиус, поэтесса и писательница Серебряного века, писала: «Алексей Толстой, как-то очутившись в Париже эмигрантом, недолго им оставался – живо смекнул, что место сие не злачное, и в один прекрасный, никому не известный день исчез, оставив после себя кучу долгов: портным, квартирохозяевам и др.»^[3]. Рассказывают, что перед отъездом в Россию он продал двадцати друзьям за десять франков фарфоровый чайник, получив деньги со всех вперед и пообещав чайник после отъезда.

Итак, летом 1923 года в Петроград вернулись Алексей Толстой и Наталья Крандиевская с тремя сыновьями (младшему, Мите, будущему композитору, было шесть месяцев). Их встречала остававшаяся в России Марианна, дочь Толстого. С ее слов: «Я сразу узнала Тусю – она все такая же красивая»^[3]. В воспоминаниях Марианны все было замечательно: «Наш дом в те времена напоминал Ноев ковчег. В единую семью нужно было объединить после пятилетнего перерыва сводных детей, общих детей, тетю Машу, Юленьку. И семья сложилась быстро, скрепленная умной любовью ее главы и нежной доброжелательностью Туси»^[3]. Графа стали называть красным, советским, трудовым, рабоче-крестьянским… Эмиграция его заклеймила и от него отвернулась. В Советском Союзе «рабоче-крестьянский граф» стал классиком, вторым писателем Октября вслед за «буревестником» Горьким. Открыто угождал власти, льстил ей, заявляя, что «Октябрьская революция как художнику мне дала все»^[3]. Он делал такие заявления: «Наш советский строй – единственная надежда в глухом мире отчаяния, в котором живут миллионы людей, не желающих в рабских цепях идти за окровавленной колесницей зверского капитала», – и еще: «Мы поднимаемся все выше и выше к вершине человеческого счастья»^[3]. Когда москвичи после победы Революции получали по 100 граммов черного хлеба, граф получил дворец князя Щербатова, дачи в Барвихе и Царском Селе, личный счет в банке, который был только у авиаконструктора Туполева и Горького. Он получил также красного дерева мебель петровских времен и мебель карельской березы. В дверях стоял лакей с позументами и жезлом: «Его сиятельства дома нет, они на заседании горкома партии»^[3][3]. А Туся все это время командовала большим и гостеприимным домом Толстых. Правда, ей помогали три домработницы, повариха, бонна для детей. Два шофера всегда были готовы поехать и привезти все необходимое. Когда произойдет разрыв с Алексеем Толстым, Крандиевская вспомнит свои неимоверные