Ты ведь доктор

Доктор, ты ведь доктор?
У меня (берется за голову) здесь муть.
Гудит, как трактор.
Раньше (берется за грудь) было не продохнуть.
Вот такой характерный фактор.
Откуда оно берется? (Доктор, наморщив, нос,
слушает до конца без конца вопрос.)
Ну да, у меня умерла жена, ну да, ну да.
Это, доктор, не какая-нибудь ерунда.

Можно, конечно ее извинить,
но вот так уйти… Доктор, слушай сюда,
я хочу спросить, мне принимать тавегил?
Я этого лекарства еще ни разу не пил —
купил исключительно для нее, а она…
Ну разве должна умирать любящая жена?!

А знаешь, доктор, ну его, тавегил, ну.
Помнишь, как в том анекдоте, где он похоронил жену,
а таблетки остались, и что им пропадать понапрасну?
Вдовец говорит, женюсь, но к невесте подайте мне астму,
потому что осталось лекарство. (Берется за живот.) Умора.
Мне тоже, похоже, скоро…

Дед

После обеда после солнца явился дед,
сначала вздох, а за вздохом дед – след в след.
Дед – старый покойный сосед, деда давно уже нет,
то есть не так давно – всего несколько лет.

Явился и просит порошочков, чтоб не болеть;
когда жив был, покупала в аптеке – деда жалеть,
он их то ли терял, то ли горстью ел – сейчас уже не понять,
просил еще порошочков, чтоб боль унять.

Где, спрашивала у деда, болит? А везде болит,
говорил, в органах по пенсии инвалид,
я, говорил, никого не убивал, а живу – как убил.
Мне бы, говорил, порошочком кто пособил.

Жалела его по соседству. Возвращалась домой,
а у ворот ждал меня дед нехороший мой
с орденом на груди. Кто его наградил?
За что? Прости ему, Господи, чтоб больше не приходил.

До срока

А сама радуется, когда кто-то уходит до срока,
ничего, думает, я еще поживу.
Молодую жалко. Скока ж ей было? Скока?
Как душа примется, так прорастает в былье-траву.
Вон у Сергевны племянник Ванька-Невстанька,
пить-то он пил, да не долго же он и был,
как заснул бодуном-бревном после водки да баньки,
так разогретый к утру как раз и остыл.
Никуда не торопится, погоди, думает, дай-ка
липовый чай заварю, до чего ж пахуч!
Радуется, тихо радуется. Покойная тучная Тайка
ждет ее не дождется, выглядывает из туч.

Уборка

Каждый раз, когда он уезжает, она убирает в дому,
выбрасывает старые вещи, бумаги, книги.
Зачем, спрашивается, столько книг ему одному,
зачем ему атлас мира и путеводитель по Риге?
Каждый раз, когда он приезжает, чтоб ничего не найти,
он вверх дном перерывает дом. «Где моя черная папка?
Ты выбросила ее, выбросила?» – «Выбросила, прости».
У нее в голове веник, в руках мокрая тряпка.

Она хлопочет на кухне, муж сидит на полу,
суп уже остывает, а муж не идет к столу,
ползает среди старых фото, выпавших из альбома, —
вот девочка с мишкой, вот дедушка в кителе…
«А где мои родители? Господи, где родители?» —
«Совсем сошел с ума. Твои родители умерли, Шлёма».

В забой

Папа-шахтер опускает дочурку в забой.
«Не страшно, девочка? Не очень темно без света?»
На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,
на самое дно, где можно встретить любого скелета.
Девочка погружается, как в колодец ведро,
думает, зря вот исправила двойку в журнале,
а теперь на деревянном подносе – в земляное нутро,
даже если и выйду, как бы меня не забыли, как бы узнали.
Вот, например, хоронят, думает девочка, и то не так глубоко,
сама на кладбище видела, как роют яму.
Девочку никто не видит. На душе у нее легко.
Она исправила двойку и простила папу и маму.

Во имя отца и сына

В собор на пасхальную службу привели мальчика.
Мальчик стоял, насупившись,
отвернувшись от бабушки и от Бога.
Раскрыв дешевую брошюру о пасхальных праздниках,
бабушка серым ногтем выделяла текст песнопения.
Мальчик держал руки в карманах, скучая перекреститься.
Бабушка толкала мальчика в бок – во имя Отца и Сына…
Мама толкала бабушку: оставь его, он не хочет,
бабушка говорила: Он хочет – и сердилась на внука.

Впереди стоял другой мальчик с круглым затылком,
он пришел с папой двухметрового роста,
осенял себя мелкой щепотью, склонял круглый затылок,
делал все так же, как двухметровый папа.
Бабушка выделила серым ногтем другого мальчика,
видишь, толкала она внука, видишь, как надо,
повторяй за мной: во имя Отца и Сына…
Внук хотел заплакать, но не заплакал.

Костя

Приехал несвежий человек по фамилии и имени Костя.
Гостю налили сладкого чаю и показали ему кровать.
В субботу хозяева позвали Костю в другие гости.
Неудобно, конечно, но Костю некуда было девать.
Костя переоделся в свежее, выбрил шею
до раздражения, до кровоточащих бугорков.
Причесался, на глазах у зеркала хорошея,
растерся дешевым одеколоном и стал таков.

Таков, да не таков,
до истертых локотков.

Гостя впустили, показывают, здесь у нас зал,
а Костя уже снял ботинок и стелется.
Не беспокойтесь, я сам, больше ничего не сказал.
Даже от чаю отказался – пустяки, безделица.
Так в гостях и приспособился, от души за милую душу,
маслом мажет, хрустит огурчиком, прибавил в росте.
Предупреждает: в компоте я предпочитаю яблоку грушу.
Потом его, конечно, отвели в другие гости.

До свиданья, до свиданья, но и до свидания,
у нас не было еще плохого расставания.

Сява

Еще приходил аккуратный такой балбес.
Всем представлялся, говорил: «Я Сява. Я Сява».
До чего милый, до чего все были тронуты
до глубины души, по самые уши.
«А что тут у вас, девочка болеет?»
«Болеет, – отвечали Сяве. – С детства болеет.
Как мать родила, так и болеет.
Да ты уж и раньше спрашивал», – отвечали Сяве.
«А это кто у вас шьет, похож на еврея?»
«А это еврей, – отвечали Сяве, – шьет малютке рубашку».
«То-то же, что еврей, – рассматривал Сява, —
и шов какой-то чужой, и покрой неважный».
«Ничего, – успокаивали Сяву, – ничего, обойдется,
авось малютка и так помрет, не вставая».
«Жалко материи, – говорил Сява, – а так, конечно,
пусть его шьет для девочки. Что мы, нелюди, что ли?»

Весна

Девочка в желтом берете
лает на дохлую в желтом синичку.
Девочка ничего не помнит о лете.
И девочку жалко, и птичку.

Мальчик с дерева поет про жалко,
что жалко только у пчелки.
У мальчика на дереве палка,
у девочки из-под берета не видно челки.

Какая-то некрасивая мама
лает на красивую дочку:
«Стой прямо!
Смотри мне в глаза, когда со мной разговариваешь!»
На девочке набухают и распускаются почки,
скоро будут цветочки.

Желтые одуванчики

Весной в седьмом «Д» в школе на Молдаванке
на площади Полярников
из-под парты Машки-да-Ваньки
вылезли желтые одуванчики.

У Машки мятые бантики-рукава-воланчики,
у Ваньки звездные шрамы от сигарет, потушенных о кожу.
Если за ними подглядывать, Машка с Ванькой очень похожи.
За одной партой ссорились-целовались с первого класса,
оба исключены из труда пионерских ударников: