В этой чужой земле было трудно выживать. В пустыне Гоби летом – неимоверная жара, зимой страшный холод. Почва почти без растительности – местами пески, местами растрескавшаяся от жара глина, ближе к горам – галька. Веет от этой «земли» печным жаром, будто топку открыли. Летом выходили в середине ночи, шли почти до полудня. Во второй половине дня идти было невозможно – пекло, как в аду. Измученные верблюды и лошади останавливались, ложились. Зимой, наоборот, морозы, ночью за тридцать. И западные холодные ветры с ног сбивают. Зимой ставили палатку ближе к вечеру, разжигали в ней огонь. Топили аргалом – высушенным навозом. Им и согревались, на нем и готовили. Из животных здесь водились аргали, или, иначе, архары – горные бараны. Они бегали по совершенно отвесным скалам в поисках еды, могли взбираться и на деревья, чтоб объесть верхние ветки.
Путешественников было четверо. Они охотились на аргали, варили из них суп, жир на куске мяса замерзал, прежде чем донесешь ложку ко рту. В эту зиму не всегда удавалось купить аргала, и тогда палатка промерзала насквозь, не на чем было приготовить еду. Один раз в отчаянии порезали и сожгли хорошее седло – хватило на то, чтобы согреть чай. Лошади померзли, верблюдов украли, с большим трудом удалось купить новых.
Люди вокруг появлялись время от времени, путешественники старались поддерживать с ними хорошие отношения: дарили подарки, принимали ответные, терпеливо отвечали на нудно повторяющиеся вопросы, опровергали убежденность, будто бы аппарат для фотографирования включает расплавленные человеческие глаза… «нет, все не так страшно – это просто аппарат, стекло», рассказывали о себе: «представитель царя, послан, чтобы рассказать ему, как вы живете, какая здесь природа», «растения собираю, потому что буду готовить из них лекарства, я лекарь», метеоизмерения называли гаданием – так было проще объяснить. В торговле обе стороны обманывали: за верблюдов и аргал нередко приходилось платить много больше их стоимости, но и ружье Пржевальский продал аборигенам в одиннадцать раз дороже, чем покупал его.
В этих условиях путешественники все больше ценили друг друга: это мы, нас четверо среди чужих. Да, в том походе их было четверо. Это было первое путешествие Пржевальского за пределами России – по Монголии и приграничным китайским землям – загадочным, таинственным, хотя географически очень близким. Отсюда в Россию везли чай, пушнину… Сюда заглядывали русские купцы, но известно об этой стране было мало. Уже много лет эти окраинные китайские земли потрясали восстания дунган – одного из проживающих здесь народов. Дунгане не находили общего языка ни с китайцами, ни с монголами, ни с также исконно проживающими на этих высокогорных приграничных землях тангутами. Они отличались воинственным нравом, многие поселения были ими захвачены.
Этой опасной и трудной поездки Пржевальский добивался, как манны небесной. После успешной командировки по Уссури просьба его была удовлетворена. На этот раз с ним поехал его ученик по Варшавскому юнкерскому училищу Михаил Александрович Пыльцов. Вместе они охотились, собирали гербарий, проводили метеонаблюдения, составляли карты, делали чучела из подстреленных птиц. Осенью в приграничном российском Калгане к группе присоединились два казака из стоявшего там гарнизона. Один был девятнадцатилетний Панфил Чебаев, второй – обладающий значительным жизненным опытом бурят Дондок Иринчинов. В обязанности казаков входило вести хозяйство путешественников: приглядывать за верблюдами, за лошадьми, за поклажей, разбирать и собирать палатку. Верблюдов и поклажи получилось много, поэтому на практике все это делали вчетвером. Дондок был особенно ценен – он знал монгольский язык, умел отыскать воду в горячих песках (если не находили колодец, приходилось копать, добывая из-под песка соленую воду), знал, как спастись от лютых холодов в зимнюю стужу. Кроме того, Дондок был от природы хорошим психологом: он понимал людей, умел найти с ними общий язык и был неизменно позитивен. «Не печалься и не сумлевайся» – так обычно начинал он свое рассуждение в трудных ситуациях. Это рассудительное и оптимистичное отношение к жизни нравилось Пржевальскому, он прозвал казака Дидон Мудрый.
Верный Фауст Пржевальского тоже был с ним в этом путешествии. Фауст – охотничий пес, сеттер, умнейший и преданный, – терпеливо переносил тяготы путешествия. В самых тяжких условиях он оставался жизнерадостным, чем очень поддерживал моральный дух путешественников. Во время прошлого посещения Алашаня местный князь подарил им еще одну собаку – большого лохматого волкодава по кличке Хурдан. Фауст великодушно принял и Хурдана, они подружились.
Да, несколько месяцев назад они уже гостили у алашаньского князя и теперь шли туда вновь. Путь в Алашань был нелегок, но путники надеялись на отдых и на теплый прием. Пржевальский вез хорошие подарки и рассчитывал получить от алашаньских правителей разрешение посетить озеро Куку-нор – без провожатых туда нельзя, может, в Алашане и проводников подскажут. Об этом озере Пржевальский думал давно. Куку-нор! Горное озеро с соленой водой, крупнейшее после Иссык-Куля. С монгольского «Куку-нор» переводится как «синее озеро». Увидеть и описать его – это была страстная мечта Пржевальского. Овальное озеро на горном плато, необыкновенной гладкой синевы. Куку-нор, как достичь тебя?! Ты синее моря!
В этот раз Алашань, однако, не показался приветливым. Подарки мало помогли. Хотя встретили группу достаточно хорошо, от похода на Куку-нор отговаривали: проводников нет, дунгане бесчинствуют в тех местах, вы не дойдете! Когда поняли, что запугивания трудностями путешествия на Пржевальского не действуют, просто заперли в Алашане и долго не выпускали: по-видимому, был получен приказ из Пекина не способствовать русским путешественникам. С большим трудом удалось добиться разрешения следовать с караваном тангутов, шедшим на Куку-нор из Китая. Тангуты – народность, проживающая в неплодородных местах Монголии, – обрадовались хорошо вооруженным и крепким попутчикам: путешествие было действительно опасным. Дело в том, что места эти помимо общей неблагоустроенности, изобиловали разбойничьими шайками повстанцев-дунган, захватившими край и учинившими разорение многих поселений. Они грабили и караваны.
Вышли в начале лета, опять шли ночью по высохшей пустыне, копали ямы, добывая невкусную соленую воду, поили верблюдов, пили сами… Если везло – останавливались возле колодцев. Вода в них тоже была солоноватая, а один раз, вычерпав почти весь колодец и хорошо напившись, обнаружили на дне разложившийся труп: дунгане сбросили. С тех пор опасались и колодцев. А что делать? Все равно пили.
В предгорье пошли места более плодородные, влажные, местами даже сырые. Появилось много диких животных. Группа Пржевальского шла теперь позади каравана: в пути охотились на зверей и птиц, собирали растения. Потом догоняли караван. Стычки с дунганами бывали, но небольшие. Самое опасное началось в Чейсбене. Здесь была кумирня, буддийский храм, вокруг которого кипела жизнь.
После остановки в Чейсбене путешественникам предстоял переход через горы, дальше они пойдут своей группой, без каравана. Закупили мулов, разные мелочи, наняли переводчика – монгола, знающего тангутский язык.
В этот период нападения дунган на Чейсбен усилились. Пешие и безоружные милиционеры, хотя и в количестве двух тысяч человек, были ненадежной защитой караванщиков-тангутов, укрывшихся в кумирне. Против вооруженных всадников милиция была почти бессильна. Спасали главным образом прочные стены храма.
Между тем четверо русских вынуждены были разместиться вне кумирни – на луговой равнине неподалеку. С верблюдами и многочисленными ящиками они в кумирне не помещались, а оставить животных, коллекции и приборы без присмотра за стенами означало их лишиться. Положение русских путешественников было очень опасное. Дунгане могли прийти большой группой – сотни и даже тысячи человек – и подавить количеством.
Пржевальский организовал оборону в соответствии с военной наукой: все запасы и ящики с коллекциями выложили вокруг стоянки, образовав каре. Верблюды на ночь расположились снаружи этого каре, еще затруднив подступы для всадников-дунган. Внутри получившегося прямоугольника сложили все оружие, приготовив его к бою, а снаружи провели измерения необходимой дальности выстрела из разных орудий, сделав для каждого орудия метки из камней – чтобы стрелять прицельно.
Когда наступила ночь, и все тангуты закрылись в кумирне вместе со своими верблюдами, великолепная четверка расположилась на полянке внутри построенного только что каре из ящиков и верблюдов. Обе собаки – Фауст и Хурдан – тоже разместились рядом с людьми. Если что – они издали услышат приближение противника. Луна светила ярко, ночь была теплая, и путешественники долго сидели, вели неспешные беседы, вспоминали родину, строили планы.
– Вот вернусь на родину, найду хорошую девушку, женюсь и заживу своим домом, – мечтательно сказал подпоручик Пыльцов.
– Что ж, дело-то неплохое… – согласился рассудительный Дондок. – Детишки пойдут…
А Пржевальский усмехнулся:
– Не знаешь ты еще жизни, Михаил Александрович. Сколько тебе? Двадцать один? Но ты ведь только из училища, жизни не видел еще. Я вот в семнадцать вольноопределяющимся пошел, попал в полк в Полесье, потом в Карпатах служил. Везде одинаково. Насмотрелся там. Это первый жизненный опыт был. До того каких женщин я видел? Матушка, няня. Конечно, на таких примерах и я женщин идеализировал… А в полку… там ведь кучей живут, в своем соку варятся. Все про всех известно. Хочешь не хочешь, а наблюдай. И если умный – делай выводы.
Он помолчал, поднял голову, глянул вверх, на луну. Небо нерусской темной синевы было совершенно безоблачным. Огромная круглая луна спустилась на верхушки деревьев, она была ближе, чем крыша кумирни. Незнакомые, чужие звезды окружали ее яркий диск, отсвечивая искрами на слившемся фоне земли и неба.
– Ну вот, – продолжил рассказчик, неторопливо оглядев всю эту красоту. – Ну вот… И что я, подросток, воспитанный в законах нравственности, там увидел? Офицеры почти все развратничают. Пьяницы, картежники! Их жены… тоже недалеко ушли. Совсем недалеко, к моему великому тогдашнему удивлению. Не буду плохо говорить про женщин, не по-мужски это. Но я видел там в полку очень много глупых и развратных жен. Таких большинство – смело тебе говорю. Почти все такие. А счастливой семейной жизни что-то ни у кого в нашем полку не было. Даже если в какой-то офицерской семье обходилось без большого разврата, все равно ничего хорошего в их семейной жизни я не видел: муж и жена друг друга не любят, презирают – это нормально было, такого много я встречал.
– Ну, бывает, не спорю… – неуверенно возразил Пыльцов, – однако не у всех же так!
– Возможно, не у всех, не буду и я спорить, – вздохнул Пржевальский. – Однако скучно живут, мне показалось, все. Скучно – без любви, без радости.
– Это вы так говорите, Николай Михайлович, потому что не встретили еще хорошую девушку. Какую б захотели в жены взять, – рассудительно возразил Дондок Иринчинов.
– Нет, Дидон, хотя ты и Мудрый, но здесь, кажется, ошибаешься. Я еще тогда, в полку, решил, что не хочу жизнь в халате провести. Но и бальный сюртук мне жизнь тоже не украсит. Салопная жизнь не для меня, как и светская. Я понял, что хочу провести жизнь на воле, в путешествиях: встречать новых людей, видеть разнообразный мир, изучать его. Открывать новое для людей. Пользу приносить, в конце концов, родине. Подал тогда же заявление, чтоб меня на Дальний Восток перевели, а меня вместо этого в карцер посадили!
– Ха-ха-ха, – засмеялся смешливый Панфил Чебаев. – Служба, она такая, Николай Михайлович: делай, что велят, и не проси ничего – начальству виднее, как тебе лучше. И для простых солдат так, и для офицеров, значит, тоже!
– Верно говоришь, Панфил. Только я пошел в семнадцать лет вольноопределяющимся, офицером не был еще. И решил я поступать в Академию. Думал: выучусь, докажу, что способен на большее. И тогда к моему мнению прислушаются, отправят на Дальний Восток. Так и вышло: это уже второе мое путешествие. Между прочим, далеко не у всех получалось экзамены в Академию сдать, это считалось трудным делом. Но я быстро, за полгода подготовился. Много занимался, по ночам сидел. Не ходил в офицерское собрание, хотя меня приглашали весьма настоятельно, никогда не участвовал в кутежах… Не люблю этого, не так воспитан. Сейчас мне 33 года, и я жизнью доволен. Я добился, чего хотел. Через месяц, от силы через два, мы увидим Куку-нор! Я читал, что двадцать три реки втекают в это озеро и ни одна не вытекает! Но это мы тоже проверим. Это мы все сами пересчитаем – чтобы точно!
– Николай Михайлович, – спросил Панфил, – а правду говорят, что озеро само переместилось? Само для себя место выбрало? Вчера тангут один рассказывал, что будто оно раньше под землей было.
Лицо Пржевальского посветлело, он заулыбался. Он всегда испытывал чувство подъема, когда речь заходила о географии и путешествиях.
– Да, Панфил, можно и так сказать. Есть легенда монгольская… Будто раньше эта вода была подземной, причем не на нынешнем месте, а под землей в Тибете, там, где город Ласса. И вот задумали построить в этом городе храм – Будды, конечно. Несколько тысяч людей трудились. Но только построили – рухнул храм. И второй раз так, и третий. Тогда отправили монаха, пошел он по всем буддийским землям – у всех спрашивал, почему рушится храм. И один старик ему проболтался. Сказал про подземные воды. Однако старик этот забыл пророчество: когда узнают тибетские ламы про подземную воду, она перейдет на то место, где живет проболтавшийся, и образует там озеро. Так и случилось. Подземные воды переместились, образовалось озеро Куку-нор. Много людей и стад тогда погибло, в том числе и проболтавшийся старик, конечно. Непростое это озеро. Поэтому и нам так трудно к нему подойти.
– А большое оно? – спросил Дондок.
– Да, очень большое. Рассказывают, что две недели надо, не меньше, чтоб вокруг его обойти. А если на лошади – часов за восемь можно обскакать. – Пржевальский улыбнулся мечтательно. – А так ли это – мы с вами скоро проверим!
Он остановился, помолчал. Все так же ярко светила луна, было очень тихо. Серели в лунном свете неуклюжие верблюжьи фигуры, окружившие выложенное ящиками с поклажей каре… Спутники Пржевальского тоже молчали, задумавшись. Об озере Куку-нор – дойдут ли? О далекой родине – вернутся ли? Вглядывались в темноту, вслушивались в тишину… никакая птица не кричала, никакой зверь веткой не хрустел. Тихо спали вокруг верблюды да лошади. Собаки тоже прикорнули возле хозяина, готовые вскочить в любое мгновение. Наконец Пржевальский сказал:
– Похоже, наши гости-дунгане сегодня уже вряд ли придут. Я предлагаю до утра поспать – дежурить по очереди будем.
Дунгане не пришли ни в эту ночь, ни в следующие. На третий день изумленные тангуты (они были уверены в неизбежности неравного сражения четверых путешественников с дунганами) вывели из кумирни своих верблюдов и стали их пасти возле палатки русских путешественников: здесь безопаснее. На четвертый день к кумирне подошли торговцы-монголы, которые направлялись через перевал, в сторону Куку-нора. Это была большая удача! Пржевальский попытался нанять их в проводники, но они отказывались категорически: их смущало, что верблюды русских путешественников с большой поклажей (там были ящики с коллекциями) не смогут идти ночью. Между тем идти днем было опасно из-за дунган.
В переговорах помог начальник каравана тангутов, который рассказал, как эти четверо три ночи провели под открытым небом, и дунгане не только на них не напали, но с их приходом прекратили набеги на кумирню: испугались их. У этих русских хорошее оружие, дунгане сами их боятся! Услышав эту историю, монголы согласились стать проводниками. Пржевальский потом шутил: «Риск этих дней и особенно ночей, когда мы оставались под открытым небом, не защищенные от дунган, был нашей платой за право пройти к Куку-нору».
О, Куку-нор! Синяя овальная чаша на цветущем горном плато!
О проекте
О подписке