– Мы пили тогда с ним замечательный дагестанский коньяк “Рось” или “Русь”. Он привез столько мандаринов, – вспомнил папа мечтательно, – в те времена в нашей стране это была роскошь.

– Давай вернемся к Франсуазе.

– Во-первых, Заур уехал из Франции не в 1945 году, а где-то в самом конце сороковых. Так что, он работал и содержал семью. Да и девочки к этому времени были уже не крошками. Старшая, по-моему, пошла в школу.

– Кстати, а как их зовут?

– Разве ты не знаешь?

– Честно говоря, не помню.

– Старшую – Мадлен, а младшую – Сара.

– Старшая – француженка, а младшая – восточная женщина?

– Самое смешное, что когда они выросли, так и оказалось.

– Сара больше похожа на Заура?

– Одно лицо.

– Красавица?

– Как тебе сказать.

– Понятно. Ну, хоть французский шарм есть?

– Конечно.

– Так кем работала Франсуаза?

– Врачом.

– Вот как?

– Ты разве не знала?

– Наверно, забыла.

– А почему Заур вернулся в Ленинград?

– В Париже не было работы.

– Вообще никакой?

– По специальности. Ты же знаешь, что он очень хороший архитектор.

– Знаю. Мне помнится, что проектировал какие-то станции метро в Ленинграде.

– Совершенно верно. А теперь представь: кем работать там?

– Архитектором.

– Видимо, своих хватает.

– В эту касту просто так не пробьешься.

– Так же как и у нас.

– Франсуаза – врач, а он – в магазине.

– Во-первых, смотря кем, во-вторых, мне кажется, в Европе на это смотрят не так строго.

– Думаю, мы ошибаемся.

– Может, все проще. В Ленинграде у него прекрасное социальное положение. Он знает себе цену, как профессионал. Имеет не квартиру, а апартаменты.

– Уже дом.

– Тем более. А в Париже – квартира жены.

– Съемная.

– Даже так?

– Даже так.

– Общество жены. Практически, чужие дети. Кстати, как девочки к нему относятся?

– Хорошо. Франсуаза воспитала их так: отец – советский солдат-победитель, которым нужно гордиться.

– Гордятся?

– Не знаю. Но относятся очень тепло.

– Папа, если тепло, уже чудесно. Ведь они все-таки выросли без него. Иногда тепло чужих людей теплее, чем любовь близких, – сказала я, а сама подумала: давно известно, что очень любящие и заботливые родители часто оказываются ненужными взрослым детям. Одни говорят, что дети – наши самые требовательные критики. Другие – чем дольше мы живем вместе, тем лучше знаем недостатки друг друга, которые, чего греха таить, раздражают. А если мама с папой заняты больше собой и работой, если между ними и детьми есть расстояние, которое называется эгоизмом, то это расстояние не дает повода для непривлекательной информации. Вот тут-то и включаются фантазии на тему любви к родителям. Чем больше расстояние, тем больше фантазий. Боже мой, как ищут мам и пап, которых никогда не видели.

– Па, ты опять пишешь статью?

– Я начал писать воспоминания.

– О чем?

– О жизни.

– С детства по сегодняшний день?

– Нет. Воспоминания о войне.

– Воспоминания или раздумья?

– И то, и другое. Размышления о том, что победа оказалась горькой, а поражение – не таким уж унизительным.

Из письма папы к сестре Зине.

Москва. 15.01.42 год.

…. Мне пришлось видеть выжженные деревни. Я был свидетелем пожара, которого никогда не забуду. Горела огромная деревня, подожженная со всех концов. Когда мы вошли в деревню, оставшиеся жители (женщины и дети) вылезли из подвалов и со слезами рассказывали о хозяйничании представителей “высшей расы”. Но слов не нужно было. Деревня, которая представляла собой огромный костер, была лучшим подтверждением и лучшим рассказчиком о только что минувшем.

Ты, Зина, не представляешь себе, что такое современная война плюс с немцами. Я говорю: плюс с немцами – потому что это не люди…….

– Ты, доченька, даже представить себе не можешь степень этой горечи. Ради чего больше 50 миллионов трупов? Это же территория огромной страны, уложенная телами голова к голове, ноги к ногам. Всех возрастов: от младенцев до дряхлых, девочки и паскудницы, донжуаны и импотенты, гениальные и тупоумные, удачливые и бездарные. Один к одному на сотни, сотни квадратных километров. Их не трудились считать. Но посчитать, мне кажется, можно. Из среднестатистического размера тела. Господи, кого там только нет! Французы и русские, немцы и англичане, американцы и поляки, украинцы и датчане, чехи и казахи, румыны и белорусы, итальянцы, греки – кто еще? Зачем они умерли? Что дала миру их смерть? Зачем человеку нужна смерть себе подобного? Зачем погибло столько миллионов? Еще нарожают? От кого? Сколько женихов погибло!

Папочка как-то опустил голову и замолчал. О чем он думал? Может, о том, во что выль ется планете Земля массовое убийство Разума? Интересно, сколько людей погибло во время всемирного потопа? Мне кажется, меньше. Природа, похоже, гуманней людей.

Я не мешала. Я понимала: говорит он о том, что болит до сих пор.

Не знаю, сколько длилось молчание. Пять, десять, двадцать минут – какая разница. Он не молчал. Он молча страдал. В воспоминаниях, в гневе, в боли, в тоске, в безнадежности.

– Понимаешь, остались одни мальчики.

– А ты? А твои сокурсники по университету?

– Да, что ты! Их по пальцам можно было посчитать. Но были еще и те, кто уехал в эвакуацию, кто остался в оккупации, те, кто руководил этим позором. Да, да, позором. Я говорю о тех, кто до войны, во время войны и после нее говорил и говорит: вы всегда и во всем будете зависеть от нас.

– Каким позором?

– Победой.

– Ну, и словечко ты подобрал.

– Дело, доченька, не в слове. Если путь к победе устлан миллионами трупов, рекой крови, неизвестно какой длины и ширины, то разве это дорога победы? Зачем нужны были трупы детей и женщин? Чью победу эти курганы из мертвецов приближали? Нашу? Фашистов? А если бы они остались живы? Тогда бы наша страна не победила? Зачем был нужен парализующий ужас? Чем он коснулся наших руководителей?

– Па, но в войнах вообще всегда погибает много мирных жителей.

– Я помню крик матери, потерявшей на войне сына. Я помню, что кричала эта обезумевшая женщина.

– Что?

– Она кричала правду.

– Какую?

– Ужасную. Для чего простые женщины рожают сыновей: для войны и работы. Мясо для войны и рабов для работы. Она кричала, она призывала всех женщин Земли не рожать сыновей, чтобы не бросать в пожар войны.

– Она так и кричала?

– Так и кричала: не рожайте детей!

…………………………………………………..

Л.С. Бержанский,

Москва, 17.03.1942 г.

Л.С. Бержанский, апрель 1975 г.

Прошло так много лет после моего путешествия по Польше. Но до сих пор в душе ужас Освенцима. Перед глазами огромные витрины: в одной – волосы, в другой – очки, в третьей – детская обувь. ЗАЧЕМ? Для чего это делалось? Зачем собиралось? Где можно использовать поломанные очки и стоптанную обувь? Почему не уничтожали вместе с несчастными? Что этим людям доставляло в жизни удовольствие? Чему они радовались? Какой представляли свою дальнейшую жизнь? Хотели ли они детей? Какой представляли их будущую жизнь? Говорят, есть психология убийцы. Но ведь никто не знает, что для человека естественней: состояние агрессии или состояние благодушия.

Помню фотографии тех, кто работал там. Меня потрясло лицо Эльзы Кох. Я никогда не видела таких лиц. У нее нет возраста, у нее нет выражения лица. Нет ни красоты, ни отвращения. Ни-че-го. Но главное – глаза: их нет. То есть, они физически присутствуют, они не слепые, они глядят, но ничего не видят. Не представляла, что бывают люди, у которых нет души. Это видно на фотографии – ее нет. Она не страшная, не ужасная, не отвратительная, не жестокая – ее просто нет! Кто их растил? Кто их воспитывал? Для какой жизни? ЗАЧЕМ? А может, их парализовал ужас за собственную жизнь? Что должно произойти с человеком, чтобы он спокойно вталкивал в печь живую беременную женщину? Для чего становиться врачом? Чтобы стерилизовать женщин без наркоза? Зачем губить в лагерях миллионы? Для скачка развития медицины? Чтобы спасти столько же миллионов? Может, логический ход мыслей гуманней? Даже если он дольше. Где эта грань? Может, после таких экспериментов газовые камеры были простым избавлением? И люди не зря не сопротивлялись? Что нужно делать с ребенком, чтобы он вырос ТАКИМ?

Никакие красоты Кракова и Варшавы, ни музыка тонкого Шопена не могли долгие годы заглушить в моей памяти и душе пережитый там ужас.

…………………………………..………………

– Чего ты замолчала?

– Вспомнила некоторые свои путешествия.

– Куда?

– Вообще-то, все путешествия в прошлое, – ответила я уклончиво.

– Может, в книге о войне стоит упомянуть о справедливости?

– Не знаю. Разве слова “война” и “справедливость” совместимы?

– Понимаешь, слова “жизнь” и “справедливость” очень редко совместимы.

– Ты будешь писать о Сереже Каирове?

– Буду.

– А о Зауре?

– Обязательно. Ведь у них во многом общая судьба.

– Разве у Сережи кто-то остался в Югославии?

– Кого ты имеешь в виду?

– Женщину.

– Не знаю. Этого я не знаю. Он никогда ничего не говорил.

Папа каждый раз, по-моему, с удовольствием рассказывал мне его историю.

Сережа закончил первый курс исторического факультета Харьковского Университета. А папа – второй. Оба попросились добровольцами на фронт. Сережу послали на юг, в сторону Донбасса, а папу – на север, под Москву. 6 сентября 1941 года под Славянском лагерь новобранцев окружили немцы. И мальчики, не сделав ни одного выстрела, стали пленными. Их бросили в вагоны для скота, и повезли в сторону Греции. Сережа знал немецкий язык, поэтому понимал, о чем говорит охрана. На территории Албании, на какой-то технической остановке, среди кукурузного поля, он с другом попросился по нужде. Как только они спрыгнули с поезда – тут же нырнули в кукурузу. Автоматы били нещадно. Но, слава богу, не достали. Поезд ушел дальше. Девятнадцатилетние мальчишки поняли, что прятаться в поле бесполезно и, выйдя опять на железнодорожное полотно, пошли по шпалам. На второй день их остановили немцы-рабочие, проверяющие железнодорожные пути. Привели в комендатуру. Они сказали, что отстали от поезда, не прятались. Их опять везли, но теперь в машине. Везли долго. Оказалось, в Белград, там передали руководителям трудового лагеря. Каждый день за несъедобную похлебку из кукурузы они работали от зари до темноты, разгребая завалы разрушенных домов. Месяца через два познакомились с арестованными югославами. Вот они-то и помогли. Югославы нашли им одежду, дали адрес и назвали имя девушки, к которой следовало обратиться. Сказали, что в этот вечер не нужно выходить из завалов, а под утро уйти. Слушая историю ребят не первый раз, не перестаю удивляться: просто, как в кино. Но это правда.

В былые времена Сережа сам не раз рассказывал мне много подробностей. Рассказывал смешные истории, случавшиеся во время войны.

Так вот, два советских мальчишки, которые ничего не понимали из того, что говорят югославы, под утро пошли на указанную улицу в поисках адреса. Он так и говорил: мы ничего не понимали. Главное – не понимали, какую угрозу несли людям, которые должны были им помочь. По дороге, на одной из улиц в предрассветной мгле они увидели двух девочек, идущих за молоком. Никакой конспирации, никакой осторожности. Подошли, спросили, где находится нужный им дом, и не знают ли они некую девушку. Одна из них оказалась ею. Я Сереже не раз говорила: вас вело провидение. Через несколько дней их привезли на базар, где какой-то знакомый партизан продавал сено, за которое заломил несусветную цену. Его, конечно, не купили. Назад, в деревню, отправился с полной повозкой непроданного сена, в котором спрятались два советских мальчика. Так они оказались в отряде Иосипа Броз Тито. Там Сережа подружился с будущим руководителем Югославии, его женой Иованкой и еще со многими молодыми ребятами, которые потом, после войны, были в первом эшелоне руководителей этой страны.

Сказать честно, эта дружба ему “вышла боком”. Он привез документы, что всю войну боролся с фашизмом в партизанском отряде, в Югославии. Мало помогло. Ведь сначала был плен. А раз плен…. Дальше логику “отца всех народов” знаем. Сережа долгие годы не мог закончить университет. Лагеря в Сибири для бывших военнопленных удалось избежать. Благодаря маме. Она сделала невозможное, но спасла сына.

С материнской любовью все понятно. А вот с любовью и благодарностью Родины-матери в лице ее руководителей…. Зачем?

– Па, Заур часто бывает во Франции?

– По-моему, после смерти Франсуазы не был. А дочки уже не раз привозили к дедушке своих детей.

– Пусть далекое, но все-таки счастье.

Папино лицо погрустнело. Как только речь заходила о любви, счастье и войне, он вспоминал Ее. Чаще всего про себя. Очень редко – вслух. Маму это раздражало. А зря. Когда уважаешь чужие чувства, есть надежда, что будут уважать твои. Наверно, она этого не понимала.

Ему было 21, а Ей – 22. Он – Бержанский Леонид Семенович студент третьего курса исторического факультета Харьковского Университета, рядовой. Она – Скворцова Лидия Петровна, экстерном закончившая два последних курса Куйбышевского мединститута, врач.

Они встретились в госпитале г. Можайска под Москвой, куда привезли моего папу – раненого, обмороженного мальчика. Зима 1941 – 42 годов оказалась небывало морозной. Он говорил, что отмороженные пальцы ног и рук можно было без боли отламывать.

Папа много говорил о ней. Всю жизнь.

Давно известно, что, чем люди дальше, тем у них меньше повода для разочарования. Видимо, это был тот самый случай. Прошло столько лет, я уже не помню многое из прежде рассказанного. Ни как они познакомились, ни как развивались их отношения. Но помню главное: несмотря на войну, которой сопутствовал принцип “война все спишет” их отношения были нежны и чисты.

Передо мной письмо Лиды к папе и несколько его неотправленных писем.

П.п. 40390

27.12.42г.

Дорогой Леня!

После твоего отъезда счастье отвернулось от меня. Сегодня у меня новое “счастье”. Я назначена начальником сортировочного отделения. Сколько я пролила слез сегодня.

……………………………………………………

Все скоро пройдет, и я буду прежней Лидой, какой ты знаешь меня.

Лень, меня начинает даже мучить, что я пишу тебе такие письма.

Сегодня иду в ночь работать, сейчас имею час свободный.

………………………………………………..……

Рябец умер, мне было очень тяжело, он стал мне такой родной. Ведь два месяца со дня поступления лежал он у меня.

Я сегодня получила твое письмо из дома, не скучай, дорогой, я постараюсь часто писать. Это у тебя первое время, а потом ты будешь более спокоен. У тебя будут новые впечатления, знакомства. Я тебе советую, Леня, со второй половины учебного года начать учиться. Конечно, если тебе позволяют материальные условия.

Жду с нетерпением твоего большого письма. Ты просишь писать тебе часто и много. Я пока исполняю.

Ты теперь далеко, далеко,

Между нами снега и снега,

До тебя мне дойти нелегко…

Пиши. Целую крепко. Лида.

Среди множества папиных записей, статей, докладов, черновиков диссертации я, время от времени, нахожу его письма и дневники. Скорее, отрывки записей и дневников.

г. Можга 17.12.42г

……………………………………………..………