От того, что зеркало было очень старым, человек видел в нём себя не таким, каким он был на самом деле, а, складывалось впечатление, тоже постаревшим. Когда-то давно, будучи мальчишкой-студентом Глеб Свидерский, очень любил это необычное зеркало, потому что в нём он видел себя старше и мужественнее, чем он был на самом деле – а в годы юности это было очень приятно: видеть себя таким… взрослым! Теперь же доцент Свидерский видел в зеркале худощавого мужчину среднего роста, у которого отчётливо прорисовывались залысины, а костюм-тройка ещё больше подчёркивал худощавость и кукую-то лёгкость облика…

Во всём увиденном Глеба радовало только одно: он терпеть не мог людей, которые с возрастом «расплываются», теряют форму, «жиреют», как он говорил. Соответственно, Глеб Свидерский панически боялся, что со временем он сам может стать толстяком… Пока что этого не наблюдалось. Более того, доцент Свидерский до сих пор мог ходить в брюках от того самого костюма, в котором он был на школьном выпускном вечере. Такие себе широченные «клеша», как говорили у них в городе, последний «писк» моды конца застойных семидесятых годов…

В дверях Глеб задержался недолго, он сразу же поднялся по широченной мраморной лестнице на второй этаж, где располагалась кафедра зарубежной литературы и художественной культуры, доцентом которой он имел честь состоять вот уже пять лет. До этого его должность называлась более, как ему представлялось, красиво, солидно и внушительно: старший преподаватель! В этом было что-то до такой степени солидное, что Глеб Свидерский, уже получив аттестат доцента, долго ещё сожалел о своём прошлом величии, сокрушаясь, что к званию доцента нельзя присобачить что-то типа «старший доцент». На это ему вполне обоснованно возражали коллеги: дескать, ничего и никуда тебе присобачивать не нужно, становись себе профессором – и утраченная на время солидность снова вернётся к тебе…

Проходя мимо деканата, Глеб заглянул туда краем глаза и увидел, что Шурик Самсонов, его однокашник и нынешний коллега, сидит на своём месте и, нахмурившись, слушает что-то неприятное, прижав к оттопыренному обычно правому уху телефонную трубку. Вероятно, то, что сообщали ему из трубки, было по-настоящему неприятно для Шурика, потому что его – почти всегда жизнерадостное – лицо было хмуро-пасмурным. Шурик даже не отреагировал на мгновенное появление и столь же мгновенное исчезновение Глеба, а для этого нужны были очень даже веские причины. Потому что Шурик и Глеб были знакомы более четверти века и, при всех «горячо-холодно», какие неизменно сопровождают взаимоотношения умных, ироничных и самостоятельных людей, неизменно симпатизировали друг другу. Можно даже сказать, были друзьями.

«Самсону опять кто-то мозги компостирует. Потом забегу», – решил Глеб и пошёл прямо на кафедру.

Кафедра зарубежной литературы и художественной культуры обрела своё нынешнее название в результате упорных попыток убрать из новоиспечённого педагогического университета всё, что хоть как-то напоминало о том, что Приморск изначально являлся городом российским. Который возник как российский город, говоривший на русском языке. И который оставался российским городом на протяжении своей – более чем двухвековой – истории.

После распада некогда единого и якобы могучего Советского Союза на ряд весьма независимых, прямо скажем, государств, когда «парад суверенитетов» стал напоминать где балаган, а где и кошмар с реками крови и горами трупов, выяснилось, что Приморск теперь принадлежит суверенному государству, которое резко отрицательно относится ко всему, что могло бы считаться русским! Или, как стали выражаться некоторые политики, «русскоязычным»…

Поскольку от дурня, которого заставили молиться Богу, следует ожидать чего угодно, но уж разбитый-то лоб гарантирован, новые власти начали с того, чем безуспешно занимались их предшественники. А именно: они попытались превратить свободолюбивый, насмешливо-ироничный Приморск в город, потерявший своё лицо и живущий по принципу «Чего изволите?»

Такие художества со свободолюбивыми потомками беглых крепостных, греческих контрабандистов, коммерсантов еврейского происхождения, или, как шутили в Приморске, «еврейской профессии», и прочего народонаселения, упорно отстаивавшего своё право жить так, как хочется, не проходили никогда. Конечно, не могли они принести нужный результат и теперь. Тем более, что новые власти пока что и сами точно не знали, чего именно им хочется добиться от непокорного Приморска – кроме, разумеется, демонстрации собственного псевдомогущества.

Как бы там ни было, но глобальные преобразования коснулись и педагогического института-университета, в котором теперь преподавание якобы осуществлялось на якобы государственном языке. Таковы были требования столичного руководства образованием. Но ведь требования руководства на одной шестой части суши всегда было принято выполнять с точностью до наоборот! Просто так, ничего личного!

Опять же, если обратиться к бессмертному Маяковскому, то «было всякое»… Лично для Глеба Свидерского эти попытки глобальных государственных преобразований были связаны с бесчисленными записями в трудовой книжке, каждая из которых отражала очередной шаг в деле новаторского преобразования бывшей кафедры русского языка и русской литературы, ставшей ныне тем, чем она стала…

Эта многострадальная кафедра занимала узкую и длинную комнату, назвать которую кабинетом можно было лишь с большой натяжкой. Это была именно комната, с большим старомодным диваном, несколькими столами, которые, не исключено, находились здесь со времени основания университета, и разнокалиберными стульями, среди которых выделялся один – очень хороший, красного дерева, с высокой резной спинкой. Естественно, что стоял он возле стола, хозяином которого числился заведующий кафедрой профессор Грохотун.

Грохотун – это фамилия, и не удивительно, что его обладателя в приватных беседах называли Грохотом. И под этим, несколько фамильярным, прозвищем Адольф Савельевич Грохотун был известен в бывшем Советском Союзе как один из наиболее оригинальных исследователей английской литературы конца девятнадцатого – начала двадцатого веков.

Сейчас на кафедре никого не было, и Глеб Свидерский, положив большой чёрный портфель на свой персональный стол, отправился в отгороженный шкафом закуток, чтобы причесаться. Намечавшаяся лысина сильно огорчала доцента Свидерского, и он прикладывал много усилий для того, чтобы сделать её неотвратимое появление менее, как ему казалось, заметным. Эти его усилия не оставались незамеченными коллегами, и каждый из них по-своему проявлял сочувствие или… равнодушие к такой болезненной для Глеба проблеме. Совершенно лысый профессор Грохотун неоднократно уверял своего ученика, что эти мучения сразу же прекратятся после того, как Глеб окончательно и бесповоротно облысеет:

– Голуба, – говорил он, – мне тоже сперва было не по себе, было! А потом оказалось, что моя новая причёска – самая удобная! И потом, – профессор заговорщически понижал голос, – медики доказали, что лысина – это вовсе не так плохо. Для мужчины. Это показатель того, что мужчина… потенциален!

Последний довод, как полагал профессор Грохотун, являлся совершенно неотразимым аргументом в пользу лысины как одной из форм самоутверждения.

Сейчас доцент Свидерский старательно расчёсывал свои жёсткие каштановые волосы, добиваясь того, чтобы они полностью скрыли намечавшиеся залысины. Это занятие поглотило его целиком, поэтому он даже не услышал того, как открылась дверь кафедры. И громкий голос Шурика Самсонова, заместителя декана филологического факультета по воспитательной работе Александра Алексеевича Самсонова, старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы и художественной культуры, прозвучал для него громом среди ясного неба.

– Глебка, привет! Опять красоту наводишь?

– Фу ты, чёрт! – Глеб Свидерский выглядел сконфуженным, и Самсонов, хоть и казался озабоченным, раскатисто захохотал.

– Не боись, доцент, я тебя не выдам! – пообещал Шурик. – Зато теперь буду тебя шантажировать, и просто так ты от меня не отделаешься, придётся тебе раскошелиться…

Александр Алексеевич Самсонов был на три года старше Глеба Свидерского, хотя оба учились в одной группе и окончили тогда ещё пединститут вместе, в один год, с одинаковыми «красными дипломами». То есть с отличием.

Сейчас Шурик Самсонов был примерно в два с половиной раза объёмнее Глеба Свидерского, и тех, кто знал их обоих ещё в студенческие годы, это несказанно удивляло: поджарый, мускулистый Шурик в своё время был в институте одним из лучших бегунов на средние дистанции, много и успешно занимался полудюжиной видов спорта, был всегда лёгок на подъём… Поэтому предположить, что его так разнесёт, никто не рискнул бы. В студенческие годы.

«Укрупнение» Шурика, как назвал этот процесс Глеб Свидерский, началось примерно полтора года спустя после окончания им института. Когда молодого и бойкого учителя русского языка и литературы одной из школ Приморска стали активно «продвигать» по комсомольской линии.

Шурик быстро сообразил, что перед ним открывается непыльная дорожка к достаточно приличной по совковым меркам жизни. Самсонов, как объяснял он друзьям, не сильно упирался, когда ему предложили поменять школьный кабинет литературы на небольшой, но отдельный кабинетик завотделом одного из многих в Приморске райкомов комсомола.

Впрочем, пребывание Шурика в этом небольшом кабинетике по времени оказалось весьма непродолжительным: Самсонов как-то очень успешно умел «расти над собой»! Этот карьерный рост сопровождался увеличением человека в объёме… «Становлюсь большим человеком»! – иронизировал над собой Шурик, завистливо поглядывая на Глеба при нечастых в то время встречах. И, действительно, становился всё больше и больше.

Когда комсомольские и партийные должности оказались упразднёнными по причине кончины комсомола и его направляющей силы, выяснилось, что Шурик Самсонов был просто до неприличия непредусмотрительным функционером. Он не позаботился даже о том, чтобы обеспечить себе более-менее приличное место в новой жизни… Позже он объяснял друзьям, что не виновен: просто за нескончаемыми пьянками-гулянками да бл…ками партийной работы всё руки не доходили. Да и не ищут от добра – добра!

Самсонов, святая простота, даже учёную степень себе не завёл, хотя защитить кандидатскую диссертацию довольно известному в городе, подававшему большие надежды партийному работнику было проще простого.

В результате крушения Системы Шурику, вероятнее всего, пришлось бы туго, если бы не его и Глеба друг Василий Иванович Гришанов, который к тридцати годам был кандидатом физико-математических наук, заведующим кафедрой математического анализа пединститута и считался самым вероятным претендентом на должность проректора по научной работе. Этот высокий пост должен был скоро освободиться в связи с выходом на пенсию человека, который двадцать лет его занимал.

Васька Гришанов, серьёзный и обстоятельный парень, окончивший институт на два года раньше, чем это сделали Глеб и Шурик, очень привязался этим «филолухам царя небесного», казавшимся ему, гордости физмата, людьми не от мира сего.

С Шуриком они сошлись на почве увлечения спортом, а Глеб, приятель Шурика, с которым институтская звезда лёгкой атлетики училась в одной группе, привлёк его своей – поистине светлой – головой: «Тебе бы, Глебыч, математикой заняться, шарики у тебя правильно бегают. Имею в виду, что это тебе и в твоей филологии ещё как поможет!» Как всегда, Василий Гришанов оказался прав.

Встретив случайно Шурика, отсыпавшегося и отдыхавшего после активной партийной работы, Василий Иванович быстренько выяснил, что приятель, в принципе, готов плыть по течению. Однако пока этого самого течения не обнаруживалось, и Шурик просто тонул… К моменту их встречи Василий Иванович уже очень многое мог в пединституте, и поэтому на кафедре тогда ещё русской и зарубежной литературы очень быстро появился новый преподаватель. Выпускник филфака, обладатель «красного диплома» Александр Алексеевич Самсонов.