– Люди, да… А почему извинились именно вы?

– И что не так с моим извинением?

– А то, что оно прозвучало как-то… неискренне. Будто вы заучивали его на ночь вместо молитвы.

– Да как вы…

Она осеклась, не зная, как ответить ему вежливо, потому что отчасти он был прав. Но с другой стороны, ведь именно он спровоцировал её на этот глупый поступок с шарадой.

А теперь он хочет искренних извинений!

И она не знала, что сказать – всё, что приходило ей на ум, было либо грубо, либо бестактно, либо неприлично. Её переполняло раздражение, а красноречие, как назло, снова ей отказало.

Форстер лишь усмехнулся, глядя на её безуспешные попытки совладать с собой, и вдруг произнёс жёстко, с нотой горечи в голосе:

– Вам действительно жаль, что вы сделали больно другому человеку? Или вы решили извиниться потому, что вашими глупыми правилами предписано, что «воспитанная синьорина не должна так себя вести»? Вы сожалеете о том, что ваш поступок дурно истолкуют в обществе, и это подпортит вашу репутацию? Или потому, что вы понимаете, что издеваться над другими людьми, отличающимися от вас, низко? Так за что именно вам стыдно? – он чуть подался вперёд, его глаза впились в неё цепко, и он всем своим видом снова стал напоминать хищную птицу. – И стыдно ли на самом деле? А может, это всё – такое же представление, как вы устроили на сцене вчера? Или соблюдение дурацкого этикета? Ну же, ответьте – вы сказали это потому, что это правильно с точки зрения ваших приличий, а не потому, что вы это чувствуете? Ведь так? Если так, то не стоило утруждать себя извинениями.

Габриэль ощутила, как кровь приливает к щекам, как раздуваются ноздри и всё то, что она эти три дня прокручивала в голове, рвётся наружу. Она сделала над собой неимоверное усилие, чтобы принести извинение, и от него требовалось лишь принять его. Но ему, разумеется, захотелось её проучить.

Да кто он такой, чтобы читать ей тут проповеди с видом оскорблённого праведника!

Она-то думала, что к его неподобающему поведению нужно отнестись снисходительно: ведь он горец, и недостаток воспитания – его беда, а не вина. Но, как оказалось, мессир Форстер прекрасно понимал, как нужно себя вести, вот только не хотел этого делать, потому что испытывал к южанам только презрение.

И она знала, что будет сожалеть об этом, но сдерживать себя больше не могла. Габриэль выпрямилась и, глядя ему прямо в глаза, спросила, копируя его манеру речи и вложив в слова весь сарказм, на который была способна:

– А вы, мессир Форстер, спросили меня об этом потому, что вам так важна искренность? Или вам просто в очередной раз захотелось унизить меня? Вся эта проповедь нужна была лишь для того, чтобы назвать меня лицемеркой? Или вам и правда было больно? Моя вчерашняя шутка так вас задела? Если «да», то значит, вы не так уж и гордитесь тем, как зарабатываете на жизнь. Вы втайне стыдитесь этого, хотя совсем недавно говорили мне обратное! И кто теперь неискренен? Кто из нас лицемер?

Форстер скрестил на груди руки, и его синие глаза стали почти чёрными. Наверное, он не ожидал от неё такого отпора и резкости, потому что на какой-то миг замешкался, словно раздумывая над этими словами, а потом сказал негромко:

– Мы ещё поговорим обо мне, синьорина Миранди. Но я спросил первый и хотел бы услышать ваш ответ. Если вы, конечно, снова не струсите сказать правду. Как струсили на сцене с вашей шарадой. Так я был прав? Ваши извинения – ложь? Вы не можете быть честной, и поэтому всё время прикрываетесь глупым этикетом? Почему вы так цепляетесь за все эти смешные правила?

– «Смешные правила и глупый этикет», мессир Форстер, создают общество, в котором все поддерживают друг друга. И именно эти «глупые правила» отличают нас – цивилизованных людей – от дикарей, вроде…

Она замешкалась, понимая, что сказала грубость, и закусила губу, чтобы не сказать ещё большую грубость, и даже разозлилась на себя за это: ведь она хотела быть вежливой и сдержанной.

– …дикарей вроде меня? – продолжил Форстер её фразу. – Или вроде гроу? Вы ведь это хотели сказать, синьорина Миранди? – казалось, он явно наслаждается её промахом – таким довольным было его лицо и таким цепким взгляд синих глаз. – Так ответьте на мой вопрос: к чему тогда были ваши извинения, если вы считаете меня дикарём? Это была просто попытка сохранить лицо? Побыть милой воспитанной южанкой? Ну же? Честность на честность, синьорина Миранди. А потом я отвечу на ваш вопрос о том, чего я стыжусь, а чего нет.

Было видно, как забавляет его этот разговор, как внимательно он всматривается в лицо Габриэль, а на его собственном лице при этом отражались противоречивые эмоции. Казалось, что ему одновременно и смешно, и немного обидно, а ещё – очень любопытно.

– Честность на честность? Извольте! – выпалила Габриэль, понимая, что уже никакие приличия на свете не удержат её от того, чтобы сказать этому наглецу всё, что она думает. – Я решила извиниться не ради вас, а ради себя. Потому что настоящая южанка не должна идти на поводу у грубости и невежества! Не должна опускаться до такого уровня, за которым теряются всякие границы воспитания. Увы, я не смогла остановиться и сожалею об этом, – она всплеснула руками, – ведь грязь, как известно, липнет к тем, кто прикасается к ней. Но я бы извинилась, будь на вашем месте кто угодно! Как и вам следовало сразу же извиниться за ваши рассуждения о том, что принципы любой девушки можно купить за пару шляпок и туфель! Особенно учитывая то, что о них узнали посторонние. Вы говорили обо мне гадкие вещи! Вы унизили меня перед обществом. Вы были неправы, и любой воспитанный мужчина, обладающий внутренним благородством, извинился бы за подобное мнение. И ему было бы стыдно, что оно стало достоянием общественности. Но вам, наверное, нужно ещё объяснить, что такое «внутреннее благородство»?

В последние слова она вложила весь сарказм, на который была способна.

– Какая пылкая речь, синьорина Миранди… – Форстер сделал паузу, посмотрел на темнеющую гладь пруда и зажжённые фонари, которые слуги спускали на воду с мостков, и продолжил уже без всякой насмешки: – Хорошо, честность за честность. Но сначала давайте-ка кое в чём разберёмся. Я не извинился не потому, что не обладаю, как вы выразились, «внутренним благородством», а потому что не чувствую вины за свои слова. А извиняться в силу традиций – увольте! Я действительно сказал, что принципы любой девушки не устоят против новой шляпки и туфель. И это было сказано в личной беседе в тех выражениях, в которых я привык общаться с друзьями. В этой ситуации стыдно должно быть тому, кто подслушал его и сделал достоянием общественности. Так вот, туфли и шляпки в данном случае лишь метафора, фигура речи. Смысл в том, синьорина Миранди, что я вошёл сюда «презренным гроу», как изволила выразиться одна достопочтенная синьора, а по прошествии двух дней добрая треть этих милых дам готова отдать за меня замуж своих дочерей. И всё потому, что синьор Грассо шепнул им на ухо пару слов о размерах моего состояния. Их принципы тут же были принесены в жертву возможности регулярно иметь в гардеробе новые туфли и шляпки, не смотря даже на «мой способ заработка», как вы изволили выразиться. И это уже не фигура речи. Поэтому я не вижу необходимости извиняться за то, что является правдой…

Форстер скрестил руки на груди и добавил уже мягче:

– …Но это всё неважно, потому что поговорить с вами я хотел совсем о другом. И пусть ваши извинения неискренни, я всё равно их принимаю и совсем не сержусь на вас за эту детскую шараду, потому что…

О, Боже! Какая снисходительность!

Кажется, Габриэль в жизни не испытывала такой злости, она даже топнула ногой и, махнув сложенным веером, в нарушение уже всяких приличий прервала мессира Форстера, воскликнув:

– Вы не желаете извиняться, тогда и я беру свои извинения обратно, раз, по-вашему, они неискренни! Вы… вы отвратительны в самолюбовании своим богатством, мессир! Вы говорите, у вас есть внутреннее благородство? Как бы не так! Оно не присуще нуворишам вроде вас! Внутреннее благородство не позволяет воспитанным людям кичиться тем, что они богаты! И уж тем более не позволяет им кричать на каждом углу о том, что они могут купить любую женщину, как какую-нибудь овцу! Вы могли просто извиниться за свои слова, даже если в душе с ними не согласны! – воскликнула Габриэль, взмахнув руками.

Она попыталась разложить веер, чтобы как-то унять волнение, но веер выскочил из рук и упал на мостик, и Форстер тут же наклонился, поднял его, но не отдал Габриэль, а произнёс, не сводя с неё глаз:

– И кто из нас лицемер? – он усмехнулся. – Вы же просили честности, синьорина Миранди. А быть честным – это как быть голым. Не всегда красиво, и не всем нравится. Я называю вещи своими именами, а вы предпочитаете смотреть на удобную ширму. Вы прекрасно понимаете, что прячется за ширмой, но делаете вид, что так и надо. Но глубоко внутри вы знаете, что я прав насчёт «принципов, туфель и шляпок». И поэтому злитесь на меня…

Он чуть наклонился вперёд, и тон его голоса снова изменился, стал совсем другим, ещё более серьёзным:

– …Поверьте, я сожалею о том, что произнёс тогда эти слова, но не за их смысл, а потому что они были вам неприятны – и лишь поэтому. Считаю ли я, что вас можно купить за дюжину шляпок? Хм. Надеюсь, вы не утопите меня в пруду, как эту маску, но я изучил финансовое положение вашей семьи, Элья…

– Что? – Габриэль чуть не задохнулась от этой наглости. – Да как вы… Да кто дал вам такое право!

– Погодите возмущаться. Дослушайте сперва. Ваш отец, безусловно, прекрасный, умный и очень интересный человек, но во всём, что касается денег, он – полный профан. Он ввязался в одно очень сомнительное финансовое предприятие и совсем не понимает, как управлять ситуацией. И не осознаёт, чем это может закончиться. И, судя по тому, что я от него слышал, он собирается рискнуть всем, что у вас осталось. Я, конечно, дал ему несколько советов, но для человека, ничего не знающего о рынке ценных бумаг, они – как утопающему соломинка. Если так пойдёт дальше, то к концу зимы ваша семья останется без единого сольдо. Вам следует подумать о себе, Элья. Что вы будете делать, когда это случится? – спросил он негромко.

Габриэль показалось, что у неё даже горло перехватило от такой наглости.

Он изучил их финансы? Милость Божья!

– Как вы смеете говорить такое? Какое вам вообще до этого дело? И кто позволил вам копаться в делах нашей семьи? С чего вы вообще взяли, что я нуждаюсь в ваших советах? – выпалила она, шагнув навстречу Форстеру.

Если бы можно было влепить ему пощёчину, она бы так и сделала, но её удержали от этого последние остатки благоразумия. Хотя… они были одни на этом мостике, и плевать, что подобное непозволительно – Габриэль было уже всё равно. И если бы он снова усмехнулся, она бы ударила его, не задумываясь, но Форстер лишь похлопал веером по перилам и произнёс без всякого сарказма:

– Может, это и не моё дело… Может, вы и не нуждаетесь в моих советах, но кое-что о вашем «зефирном обществе», «в котором все поддерживают друг друга» вы должны знать. Оно будет молча наблюдать, как тонет ваша семья, вздыхать и называть вас «бедняжкой». А когда вы окончательно пойдёте ко дну, совсем как ваша маска, все просто отвернутся, и никто не станет вам помогать. Потому что вы больше не сможете позволить себе вести такой образ жизни, какой соответствует их представлениям о приличиях. Вы станете обществу не нужны. Знаете, что вас ждёт, Габриэль? – он снова похлопал веером по перилам и добавил резко, не считая нужным щадить её чувства: – О вас говорят, что вы умная девушка. Перестаньте быть ребёнком, перестаньте злиться на меня из-за всяких глупостей и посмотрите правде в глаза. Вас ждёт участь чьей-нибудь приживалки – экономки богатой родственницы, живущей на мизерное жалованье. Либо жены торговца тканями, посудой или бакалейщика. И как скоро общество, за которое вы так цепляетесь, вышвырнет вас наружу? В их понимании, выйдя замуж за лавочника, вы опошлитесь и станете недостойны этих прекрасных садов, – он указал её веером на темнеющие в сумерках деревья, – а став экономкой или гувернанткой всё, что вы получите – вечное снисхождение к так называемой вашей «незавидной участи». И воспринимайте это как совет, – он снова понизил голос и произнёс негромко и даже с каким-то участием, – но сейчас у вас только один выход, Элья – смирить свою гордость и продать подороже то, что у вас ещё осталось: вашу молодость, красоту и родовую кровь, чтобы удержаться на поверхности. И если вам удастся сделать это не за «дюжину шляпок» – я искренне извинюсь перед вами за все свои слова – увы, в этом мире всё продаётся и покупается, Элья, не за пару туфель, так за дюжину, не за дюжину, так за сотню. И вы в том числе. И я.

Это стало последней каплей. Самым болезненным ударом по её самолюбию, потому что…

Потому что кое в чём он всё-таки был прав, дьявол бы его побрал!

«Бедняжка».

Именно так они уже называли её. Именно это она слышала вчера, прячась от Форстера в тёмных арках галереи внутреннего двора, где две синьоры обсуждали её незавидную участь. И горькое осознание этого окончательно сорвало все покрывала воспитания, приличий и этикета. Ей стало всё равно. Она сделала ещё один шаг навстречу и, уже не беспокоясь о том, что их кто-то услышит, воскликнула:

– Вы очень верно подметили, что вы продаётесь! Синьор Корнелли рассказал мне кое-что о вас. И я знаю о цели вашего визита сюда…

– Этот мерзавец Корнелли – последний человек, которого стоило бы слушать, синьорина Миранди! – резко перебил её Форстер.

– …попасть в Торговую палату – вот о чём вы мечтаете? Жениться на бари? Вы за этим обхаживали местных «дурнушек», не так ли? И старую каргу Арджилли? – произнесла она саркастично.

Её слова хлестали, как пощёчины, лицо пылало и горели глаза, и подойдя к нему ещё ближе, так, что между ними осталось расстояние меньше вытянутой руки, она выпалила, глядя ему прямо в глаза, без всякого стеснения:

– …Хотите честности? Так получите её! Это вы, мессир Форстер, приехали продать себя подороже и теперь меряете всех этой меркой, думая, что все вокруг продажны. Это вас за глаза называют «овечий король», но вы молча глотаете это! Вы позволяете насмехаться над собой, и это ваша плата за возможность стать одним из нас! И при этом вы всё это презираете. Всё верно – вы продажны. Вы присягнули королю в то время, как ваша семья поддерживала бунтовщиков. «Утром молитесь овцам, а вечером – волкам» – так говорят о таких, как вы? И ваша попытка изображать честность – отвратительна и лицемерна, потому что в глубине души вам самому стыдно за то, чем вы занимаетесь! Вы нашли меня, чтобы выместить на мне вашу досаду на южан, думая, что я не могу вам возразить? Вы жестоко ошиблись на мой счёт, мессир Форстер – я вам не какая-нибудь овца из вашего стада! И не ваше дело, что будет дальше с моей жизнью! Если наша семья останется без единого сольдо – ничего! Я пойду работать, но останусь независимой и уж точно не стану продаваться кому-нибудь, вроде вас, за дюжину шляпок и туфель!

– Пфф! Работать? – усмехнулся Форстер, но в его глазах не было веселья. – Вы хоть понимаете, что значит это слово? Вы так молоды и самонадеянны и не знаете, как жестока может быть жизнь с такими прелестными самонадеянными женщинами. Но, милая Элья, хоть вы и вываляли меня в грязи, назвали дикарём и… к дьяволу всё это! Забудьте всё, что я вам сейчас наговорил! – голос его внезапно стал тихим и мягким, наполненным какой-то странной заботой: – Это неважно. Давайте забудем уже про эти глупые принципы и шляпки! Я не ругаться с вами пришёл. Наоборот, я хотел предложить вам помощь и…

– Помощь? От вас? После всего, что вы сказали? – перебила его Габриэль. – Видимо, у гроу нет не только воспитания, но ещё и чувства юмора!

Она хотела рассмеяться, но внезапно поняла, что стоит к нему слишком близко, и что он молча смотрит на её губы, и смотрит так странно, а глаза у него почти чёрные…

И она испугалась. Испугалась всего, что только что произошло: того что она сказала, этой опасной близости, и его взгляда, от которого сердце ушло в пятки, и того, что они одни посреди этих плакучих ив. И страх, смешавшийся со злостью и обидой, заставил её сделать то, что воспитанная девушка вряд ли бы сделала, будучи в своём уме.

Габриэль грубо выдернула веер из его рук и, шагнув почти вплотную, глядя ему в глаза, произнесла негромко, но резко, и фразы её были совсем как пощёчины:

– Катитесь к дьяволу со своими советами, танцами, платочками и корзинами роз, мессир Форстер! Чтоб вы провалились! Я от всей души желаю, чтобы вам всё удалось: соблазнить старую каргу Арджилли, жениться на самой страшной девушке с этой свадьбы, торговать вашими овцами по всей Баркирре и заработать пятьсот тысяч ливров или сколько вы там хотите! И я надеюсь, у вас хватит ума не явиться завтра к нам на чаепитие, или, клянусь всеми Богами, я надену вам на голову свой десерт!

Она развернулась и бросилась бежать, понимая, что в жизни не говорила ничего столь ужасно грубого.