Глава 2

Комната для завтрака скорее напоминала зверинец после того, как все клетки были открыты. Уилл встал во главе стола и кивнул Пиплоу, дворецкому, который выдвинул тяжелый резной стул, наклонил его и с грохотом опустил на пол.

Этот звук привлек внимание собравшихся. Наступила тишина. Шесть голов повернулись к нему, четверо слуг стояли, застыв и неотрывно глядя на противоположную стену. Не прошло и двух дней, как челядь привыкла и перестала вздрагивать.

– Доброе утро, Алтея, Араминта, Алисия. Доброе утро, Бэзил, Бертран, Бенджамин. Джентльмены, ваши сестры ждут, когда вы поможете им сесть. – Сам Уилл остался стоять, наблюдая за тем, как его сводные сестры усаживаются за стол с той или иной степенью элегантности. Затем он сел сам и кивнул, позволяя мальчикам занять свои места. – Бэзил, сегодня твоя очередь читать благодарственную молитву.

Четырнадцатилетний Бэзил, явно не самый набожный мальчик в мире, вскочил на ноги и принялся оглядываться в поисках вдохновения.

– Э-э-э… Спасибо тебе, Господи, за рыбу на завтрак. Аминь.

Он сел, лицо его озарилось улыбкой облегчения.

Хорошо еще, что парень обратился к Богу, а не к Вельзевулу, подумал Уилл и подал дворецкому знак, чтобы тот подавал кушанья.

Как же ему нужна добропорядочная супруга! Само собой разумеется, приучить сорванцов к дисциплине за несколько недель невозможно, ведь они все детство пробегали дикарями, ибо их мать не верила в строгое воспитание. Одному ему это точно не исправить.

Мальчиков он научит на своем примере, о классическом образовании позаботятся гувернеры, но девочки… Как быть с ними?

«Мне срочно нужна жена», – снова подумал Уилл.

Верити с удовлетворением осмотрела залитую солнцем комнату в передней части дома, где она собиралась принимать надменного герцога. Китайская гостиная была самой маленькой из двух комнат для приемов и более удобной для отца, поскольку находилась рядом с библиотекой. ПапаK сидел в глубоком кожаном кресле и обсуждал с мистером Хоскинсом утренние газеты. Первый читал статьи вслух, второй комментировал их на языке жестов.

Они как раз дошли до доклада из палаты лордов, когда Бошам, их дворецкий, объявил:

– Его светлость герцог Айлшамский, леди Алтея Калторп, леди Араминта Калторп, лорд Бэзил Калторп, милорд.

Верити быстренько оценила возраст молодых людей и многозначительно посмотрела на Бошама. Он кивнул, правильно поняв намек госпожи, и удалился на кухню предупредить кухарку, что понадобится что-нибудь посущественнее, чем чай с пирожными.

– Мисс Вингейт, ваша светлость, – произнес мистер Хоскинс, представляя Верити, так как сам хозяин сделать этого не мог.

Герцог пораженно уставился на нее, но, едва Верити успела сообразить, что, вероятно, крайне удивила гостя своим приличным видом, тот уже взял себя в руки. Верити улыбнулась ему и заметила огонек одобрения в его голубых глазах.

«Я та самая женщина, которая шокировала вас вчера утром, – сердито подумала она. – Просто на мне подходящее случаю скромное и красивое платье, волосы забраны в прическу, и я припудрила носик, устраняя следы загара. И теперь вы довольны, не так ли? Но мне ваше мнение безразлично, ваша светлость».

Он пожал ей руку и подошел к хозяину дома, ожидая подходящего момента, когда старик сможет вернуть ему рукопожатие.

– Милорд приветствует вас в старом дворце, ваша светлость, – поклонился мистер Хоскинс. – Я Кристофер Хоскинс, капеллан и секретарь епископа.

Герцог оказался не настолько заносчивым, чтобы не пожать руку и мистеру Хоскинсу, с удовольствием отметила про себя Верити.

– Епископ, мисс Вингейт, преподобный Хоскинс, позвольте мне представить вам моих братьев и сестер. Трое младших остались дома.

Красивые детишки, ничего не скажешь, но ведут они себя как-то неестественно, словно выполняют заученный урок, а не проходят привычную процедуру, подумала Верити. Боятся брата? У нее сложилось именно такое неприятное впечатление. Возможно, ему даже не приходится запугивать их открыто, достаточно просто яростно сверкать глазищами в сторону этих нежных созданий.

Герцог сел рядом с ее отцом, молодежь Верити усадила рядом с собой на двух диванчиках, расставленных вокруг чайного стола.

– Скоро принесут закуски, – улыбнулась она, заметив, что дети исподволь рассматривают и ее, и убранство зала. – А теперь расскажите мне немного о себе. Насколько я понимаю, у вас есть еще братья и сестры?

– О да, нас всего шестеро, – ответила за всех старшая, Алтея. – Мне шестнадцать лет, Араминте и Бэзилу по четырнадцать, они у нас близнецы, потом идет Алисия, ей тринадцать, Бертрану десять, и Бенджамину девять.

– И вы живете с братом и мамой? Мне бы очень хотелось с ней познакомиться, но я не уверена, готова ли она сейчас к визитам. Я была очень огорчена, узнав о смерти вашего отца и, конечно же, деда.

– Мы не знали старого герцога. Он не ладил с мамой и папой, – разоткровенничался Бэзил. – Теперь мы живем с Уильямом, а мамаK переехала в Дауэр-Хаус, потому что Уильям наш опекун. Он говорит, что мы маленькие дикари и нас надо цивилизовывать, а мамаK считает, что цивилизованность подавляет природное творчество. Мы очень скучаем по папе, а мамаK всегда грустит. Но Уиллу все равно, он насильно заставляет нас учить всякие глупые штуки вроде арифметики и латыни. И мы должны «прилично себя вести». Причем все время, – хмуро добавил он.

– Мы обязаны обучиться манерам, и шитью, и как пользоваться глобусами, – добавила Араминта. – То есть девочки. Мальчикам не надо шить и ходить с книжками на голове.

На тиранию не похоже – в общем-то, обычное аристократическое воспитание.

– Арифметика полезна, – заметила Верити. – Она поможет вам управлять своим жалованьем, например, и вас не обманут в магазине.

Девочкам понравилась эта идея, но Бэзила слова Верити не убедили.

– Денег у нас куры не клюют. Чего о них беспокоиться? МамаK и папаK никогда не заставляли нас делать то, что нам не нравится. МамаK говорит: траур – это устаревший обычай, придуманный для угнетения женщин, мы можем грустить о папе, как того пожелаем, а не просто ходить в черном. Я уверен, она с удовольствием приняла бы вас. – Он поморщился. – Полагаю, траур и мальчиков тоже угнетает. ПапаK не хотел бы, чтобы мы все время ходили смурные и совсем не развлекались. И это не значит, что мы по нему не тоскуем. Еще как тоскуем.

– Горевать по отцу – это вполне естественно. – Верити чуть не подпрыгнула, услышав у себя за спиной громкий голос герцога. – Но в обществе существуют определенные правила, и именно они делают нас цивилизованными людьми. А вы ведь хотите быть цивилизованными, не так ли?

– Да, Уильям, – хором ответили дети. Однако выражение их лица говорило совсем о другом.

«Он пытается превратить их в марионеток», – решила Верити, изучая три маленьких личика.

– Не хотите ли прогуляться по саду?

Они повскакивали со своих мест, заслужив неодобрительное шипение опекуна. Верити тоже встала и повернулась к герцогу. Он нависал над ней всем своим ростом. «Слишком близкий, слишком крупный и слишком уверенный в себе».

– Сегодня прекрасный денек, вам так не кажется, ваша светлость?

– Чудесный, – согласился тот. – И я тоже не отказался бы посмотреть окрестности.

«Я вообще-то не вас имела в виду. Оставайтесь здесь и сидите напыщенным гусем», – фыркнула про себя Верити, но произнести этого вслух она, конечно же, не могла.

– Сюда, пожалуйста.

Девушка повела его к выходу на террасу, и он, само собой разумеется, опередил ее и распахнул перед нею двери. От него исходил тонкий аромат одеколона с нотками испанской кожи. Очень мужественно и сдержанно. Очень правильно.

– Благодарю вас.

В далеком пятнадцатом веке старый дворец представлял собой укрепленный квадратный дом с большим внутренним двориком. Когда при Генрихе VII ситуация в стране более или менее стабилизировалась, тогдашний епископ снес одно крыло, открыв двор с южной стороны. При Генрихе VIII к концам здания пристроили две причудливые башенки, а при Джеймсе I на месте двора был разбит сад.

В этот солнечный майский денек уже начали распускаться розы и пчелы гудели в ростках, которые скоро станут лавандой и розмарином, в центральном фонтане журчала вода.

– Какая красота! Цвета просто фантастические!

Ну наконец-то хоть что-то одобрил, усмехнулась Верити.

– Очаровательно, не так ли? Посетители находят этот сад весьма романтичным.

– «Романтичным»? – переспросил он таким тоном, будто никогда не слыхивал подобного слова. – Я думал, он просто хорошо спланирован.

Верити бросила на него полный отчаяния взгляд, запнулась на верхней ступеньке, но не успела она и глазом моргнуть, как была поймана за талию и поставлена на ноги. Герцог тут же убрал руки, оставив на ее теле ощущение силы и тепла.

– Спасибо.

Эта мимолетная физическая близость вкупе со сдержанным поведением привели ее в замешательство. На сердце стало тревожно…

Молодежь унеслась вдаль и скрылась из виду. Капеллан вывел отца на террасу и усадил его в кресло.

– Милорд будет рад, если вы осмотрите наш сад, ваша светлость, – сказал мистер Хоскинс.

Отец многозначительно посмотрел на дочь, зародив в ее душе подозрения.

«Что ты задумал, папаK?»

Потом она заметила, как отец переводит взгляд с нее на герцога, и все поняла.

«О нет, папаK! Мы уже имели с тобой беседу о сводничестве, и тот факт, что этот мужчина герцог, ничего не меняет».

Но он был гостем, и она просто обязана проявить любезность.

– Позвольте мне показать вам фонтан, ваша светлость. Он создан по дизайну моей матери, хотя ей и не довелось дожить до его завершения.

Уильям, как и полагается, предложил ей руку, она приняла ее, едва касаясь пальцами согнутого локтя, и они зашагали по центральной аллее. Его окружала странная аура силы. Это потому, что он герцог? Или оттого, что он высокий, широкоплечий мужчина в самом расцвете сил? Или дело в ней самой, в ее отношении к нему, в странном сочетании физического влечения и неприязни?

Ее подруга Мелисса Тавернер, несомненно, сказала бы, что Верити подавляет свои инстинкты, что ей следует дать им волю, немного пофлиртовать или даже предаться легкомысленным поцелуям. Но Мелисса, возможно, нашла бы родственную душу в мачехе герцога с ее тягой к «естественному» поведению. Верити же не собиралась обращаться к природе. Она уже однажды поддалась этим самым инстинктам, обнаружила, что они насквозь порочны, и теперь просто хотела держать под контролем каждый аспект своей жизни.

По мере приближения к фонтану Верити все оживленнее болтала о растениях и устройстве сада, не получая в ответ практически никакой реакции, за исключением невнятного бурчания. И тут герцог внезапно остановился.

– Вы давно потеряли мать, мисс Вингейт?

– Когда мне было десять. Болезнь оказалась скоротечной. Пока мы поняли, что все серьезно, она уже покинула нас. – В его молчании было нечто такое, что заставило ее добавить: – Насколько я понимаю, вы были ребенком, когда сами лишились мамы?

– В возрасте девяти лет. Восемнадцать лет назад. Я ее практически не знал. – Он, видимо, решил, что его ответ прозвучал слишком резко, и спросил: – А вы хорошо помните свою матушку?

– Я помню ее лицо – но это легко, ее портрет висит у нас в столовой. И ее голос – мягкий и сладкий. Она никогда ни на кого не кричала. И руки, такие нежные. – Верити почувствовала, что голос ее вот-вот дрогнет, и прервала излияния. – Она была очень благочестивой и очень… консервативной женой, я так думаю.

«Подозреваю, не слишком интеллектуальной. Не чета отцу. Но хорошей женщиной. Такой, которую все любили. Такой, которая создала счастливую семью».

– А вы тоже благочестивы и консервативны, мисс Вингейт?

Она удивленно уставилась на него и заметила в голубых глазах нечто необычное. Веселье? Тепло? Может, сарказм?

– Благочестива ли я? Надеюсь, я верная прихожанка, но на благочестие не претендую. И вам уже известно, что я далеко не консервативна, ваша светлость. Но так как я не замужем, никто не знает, какая из меня выйдет жена и буду ли я похожа на мать.

Они дошли до фонтана, и она присела на бортик. Опустила руку в воду и стала ждать, когда рыбки приплывут и начнут покусывать ее пальцы в надежде на угощение. Вдалеке разносился детский смех, и над всем этим великолепием плыли звуки сонаты.

– Кто это играет? Весьма неплохо. – Герцог прислонил трость к бортику, встал рядом и посмотрел в сторону башни.

– Это моя подруга. У нее нет дома инструмента, поэтому она пользуется нашим.

Остальные уже тоже там, в Девичьей башне, как однажды назвал ее мистер Хоскинс. Люси играет на пианино; Мелисса, с испачканными чернилами пальцами, корпит над романом; Пруденс сидит, уткнувшись носом в греческую грамматику; а Джейн рисует либо пейзажи, либо свою подругу. Слава богу, дверь, ведущая наверх, надежно заперта.

– Очень щедро с вашей стороны. И подруга молодец, пользуется предоставленной возможностью. – Он надолго умолк. Верити удивленно посмотрела на него и заметила, что он, нахмурившись, повернулся в сторону звонкого смеха и счастливых голосов. – Простите, если я делаю поспешные выводы, но у ее семьи финансовые затруднения, раз они не могут позволить себе фортепиано? В таком случае я мог бы предложить ей вести уроки у моих девочек, я как раз ищу для них преподавателя музыки.

О нет, родители Люси были людьми состоятельными и могли поставить по фортепиано в каждой комнате дома, но они были чересчур консервативными и считали любую музыку, кроме церковной, великим грехом. Для мистера и миссис Ламберт почти все грех, особенно то, что доставляет удовольствие. Верити иногда задавалась вопросом, как вообще появились на свет Люси и ее четверо братьев. По недоразумению если только? Люси научилась музицировать в школе, откуда ее забрали, как только стало известно, что заведение посещают три незаконнорожденные дочери графа. Когда родители узнали, что дочь практикуется на старом пианино в церковной ризнице, у Люси несколько недель не сходили с ладоней синяки, и теперь они не в курсе, что непокорное чадо продолжает предаваться греху. Но разве такое скажешь герцогу?

– Боюсь, что это не так, ваша светлость. Просто ее мамаK слишком чувствительна и не переносит громких звуков. – «Особенно веселого смеха». – Поэтому Люси не играет дома. Пианино у нас очень хорошее, но я не слишком люблю музицировать и рада, что оно хоть кому-то пригодилось.

– Не сомневаюсь, что вы обожаете играть на чем-то другом. На арфе, быть может? Или поете? – Он задал эти вопросы на автомате, будто не сомневался, что она просто скромничает.

– Нет, я не играю ни на каких музыкальных инструментах, ваша светлость, а мое пение лучше слушать издалека.

Как волынку – в идеале на лугах с перелесками.

– Вы слишком скромны, мисс Вингейт, я в этом уверен. – Она заметила, что он продолжает бросать неодобрительные взгляды в сторону лабиринта.

«Он не может поверить, что я не обладаю полным набором атрибутов добропорядочной девицы. С каждым открытием его мнение обо мне падает все ниже. Ну и отлично! Я покажусь ему настолько непривлекательной, что он даже не заметит надежд моего отца».

– Это не ложная скромность, ваша светлость. Я прекрасно знаю все свои сильные и слабые стороны. – Своим высказыванием она заработала пристальный взгляд гостя. Видимо, юным девушкам не положено обсуждать свои недостатки. Теперь, когда она подумала об этом, выражение показалось ей двусмысленным. Или, может, все дело в том, что ее худшая слабость определенно не то, о чем запросто болтают в высшем свете? – Может, пойдем посмотрим, сумели ли ваши братья и сестры добраться до центра лабиринта? – спросила она, переводя разговор на другую тему.

– Конечно. – Он снова предложил ей руку. – Там сложный узор?

– Очень, ваша светлость. – Верити улыбнулась, сама не зная чему. – Летний домик в середине весьма мил, но посетители там редко бывают, лабиринт слишком запутанный.

Она старалась не смотреть на башню, в которой в данный момент находились ее подруги. Она сомневалась, что они прилипли к окнам из чистого любопытства, но детский смех мог привлечь их внимание, а Верити не хотелось рассказывать герцогу про их «читательский кружок», если он заметит в башне несколько дамских лиц.

– Вот вход. Это очень старый лабиринт, судя по стволам тиса, времен Тюдоров. По крайней мере, так считает мой отец. Непохоже, чтобы дети добрались до центра, голоса слишком громкие.

– Их всегда хорошо слышно, мисс Верити, – сухо заметил герцог. Но за сдержанностью явно скрывались любовь и смех, и Верити ощутила внезапную симпатию к этому человеку.

«И все же он их обожает, – подумалось ей. – Может статься, под надменностью кроется живое, теплое сердце».

– Их мать слишком либеральна в том, что касается воспитания, так?

– «Каждый ребенок, предоставленный самому себе и не связанный цепями условностей и искусственной дисциплины, раскроется, словно бутон». Это цитата, мисс Вингейт. Мне еще предстоит выяснить, в какой цветок превратится Бэзил. В дикую ежевику, возможно. Или в смертельный паслен.

– Я уверена, она не имеет в виду ничего плохого, – возразила Верити.

«Ох уж эти опасные идеи! Детям нужна защита, и границы, и образование, именно это откроет им глаза на прелести нашего мира, а также подготовит их к боли и обязанностям».

– И это чертовски похвально с ее стороны, мисс Вингейт. – На этот раз веселье в его голосе было уже очевидно.

«Боже, да этот мужчина не обделен чувством юмора! Как неожиданно. И как мило, что он способен посмеяться над стоящей перед ним задачей».

– Я согласна, что подавлять радость в детях – плохо, как и их природный характер. Мне кажется, фокус в том, чтобы дать цветам расцвести, но при этом высадить их на правильную почву, если продолжать сравнение с садоводством, – сказала Верити.

– Именно, мисс Вингейт. У меня три сестры и три брата. Девочки должны удачно выйти замуж, а мальчики – найти себе занятие, подходящее их положению и талантам. Нельзя же всю жизнь прожить варварами. Мы этого непременно добьемся, но путь наш усыпан терниями.

– Бэзил, чудовище! Ты же сказал, что легко отыщешь путь к центру, а сам даже дорогу обратно потерял, мы все умрем тут от голода, и наши обглоданные зверьем бренные кости найдут только лет через сто! – донеслось из-за ближайшего отрезка живой изгороди.

Герцог тяжко вздохнул:

– Да уж, путь предстоит нелегкий.