Хоть и свидетель и молчаливый сообщник всего происходящего, Первый консул был почти опережен в своих желаниях. Нетерпение его сторонников превзошло его собственное, и, по всей видимости, он чувствовал себя неготовым. Так, он не обнародовал акт Сената, хотя соблюсти абсолютную тайну не удалось; но, за отсутствием официального демарша, всегда возможно отступить, если вдруг встретится неожиданное препятствие.

Прежде чем отрезать себе путь к отступлению, Первый консул хотел быть уверенным в армии и в Европе. В глубине души он не сомневался ни в той, ни в другой, ибо первая его любила, а вторая – боялась. Но желать, чтобы товарищи по оружию, проливавшие кровь за Францию, а не за одного человека, признали его своим государем, значило требовать от них жестокой жертвы. А ожидать от законных государей Европы, чтобы они приняли за равного солдата, который лишь несколько дней назад обагрил руки кровью Бурбонов, значило рассчитывать на особое снисхождение. Хоть и нетрудно было предвидеть ответ, продиктованный могуществом этого солдата, благоразумнее было убедиться заранее.

Первый консул написал генералу Сульту и другим генералам, которым более всего доверял, спрашивая их мнения о предлагаемых переменах. Он еще не принял решения, говорил он, думает о том лишь, как будет лучше для Франции, и хочет, прежде чем решиться, знать мнение своих полководцев. Он не сомневался в ответе, но ожидаемые заверения в преданности смогли бы по крайней мере послужить примером и воодушевить прохладные или строптивые умы.

Снисходительность Европы, хоть и вероятная, вызывала куда больше сомнений. С Великобританией шла война, значит, и думать о ней не следовало. Новые отношения с Россией позволяли вообще к ней не обращаться. Оставались Испания, Австрия, Пруссия и княжества. Испания слишком слаба, чтобы отказать ему в чем бы то ни было; но пролитая кровь Бурбона требовала подождать несколько недель, прежде чем обратиться к ней. Глубокое безразличие Австрии ко всему, что не задевало ее интересов, не стало неожиданностью. Но в деле этикета она была капризна, придирчива и ревностна, ибо представляла один из старейших и именитых дворов. Не так просто заставить главу Священной Римской империи пополнить список государей еще одним императором – ибо предпочтение было отдано именно этому титулу, звучавшему величественнее и воинственнее королевского.

Легче всего было расположить к себе Пруссию, несмотря на ее недавнее охлаждение. Так, в Берлин немедленно послали гонца, с приказом Лафоре встретиться с Гаугвицем и узнать у него, может ли Первый консул надеяться быть признанным королем Пруссии в качестве наследственного Императора Французов. Спросить молодого короля следовало так, чтобы он живо ощутил пылкую благодарность к горько обиженной на него Франции. Лафоре приказали не оставлять никаких следов этого демарша в архивах миссии. В отношении Австрии употребили имевшееся под рукой средство, прощупали Кобенцеля, который демонстрировал Талейрану неумеренное желание понравиться Первому консулу. Талейран как нельзя лучше подходил для таких переговоров. Он получил от Кобенцеля самые удовлетворительные слова, но ничего определенного. Для полной уверенности следовало писать в Вену.

Таким образом, прежде чем ответить Сенату, Первому консулу пришлось ждать около двух недель и позволять творцам его нового величия делать их дело.

Король Пруссии выказал наилучшее расположение. Переметнувшись к России и тайно объединившись с ней, теперь он опасался, что слишком далеко зашел в этом направлении и сделал слишком заметным свое осуждение случившегося в Эттенхайме. Лафоре едва успел произнести первые слова, как Гаугвиц поспешил заявить, что король Пруссии без колебаний признает нового Императора Французов. Фридрих-Вильгельм готовился, конечно, к новой порции осуждения со стороны неуемной клики, суетившейся вокруг королевы [Луизы], но он умел пренебрегать ее осуждением в интересах королевства. Следует добавить, что уничтожение республики во Франции наполнило его чувством, которое равным образом испытывали все дворы, а именно – чувством удовлетворения. Только монархия могла ободрить их, а поскольку Бурбоны казались ныне невозможны, все государи ожидали восхождения на французский трон генерала Бонапарта. Это доказывает, среди прочего, недолговечность некоторых впечатлений, особенно когда люди заинтересованы в том, чтобы изгнать их из своего сердца. И вот дворы призн

Иначе обстояли дела в Вене. С Россией там договоров не подписывали, искупить уступку одному двору ценой уступки другому не хотели, а думали лишь о своем интересе, просчитанном самым тщательным образом. Смерть герцога Энгиенского и нарушение германской территории имели невеликое значение. Прежде всего, несмотря на вероятное причинение обиды России в результате уступки правительству Франции такой в высшей степени неприятной вещи, как признание Наполеона, с ним следовало смириться, ибо отказ означал бы объявление войны Франции или почти объявление, чего следовало избежать во что бы ни стало, по крайней мере в текущий момент. Но из признания следовало извлечь выгоду, несколько с ним помедлить, заставить купить его за предоставление кое-каких преимуществ, а время, употребленное на переговоры, представить России как задержку от нерасположения. Такова была австрийская политика, и следует признать, что она была естественной среди людей, живших в состоянии вечного недоверия друг к другу.

После крайнего ослабления австрийской партии в империи могло случиться, что на ближайших выборах Австрийский дом потеряет императорскую корону. Имелось средство поправить эту неприятность, а именно обеспечить Австрийскому дому и его наследственным владениям корону, но не королевскую, а императорскую, чтобы глава Дома остался императором Австрии, даже если после будущих выборов перестанет быть императором Германии. Именно это и поручили – Шампаньи в Вене и Кобенцелю в Париже – просить Первого консула взамен того, о чем просил он сам. Впрочем, ему должны были объявить, что, помимо условий, сам принцип признания принимается императором Францем без обсуждения.

Хотя Первый консул почти не сомневался в расположении держав, их ответы исполнили его удовлетворения. Он не пожалел заверений в благодарности и дружбе для двора Пруссии. Не менее живо поблагодарил он и венский двор и отвечал, что без затруднений признает императорский титул главы Австрийского дома. Однако он не стал обнародовать это заявление, чтобы не показалось, что он покупает признание собственного титула за определенную цену. Он предпочел дать обещание признать путем тайной договоренности преемника Франца II императором Австрии, если тот вдруг утратит титул императора Германии.

Наряду с этими успокаивающими заверениями главных дворов, Первый консул получил и самые горячие свидетельства согласия армии. А именно, генерал Сульт написал ему письмо, полное самых удовлетворительных заявлений, а через две-три недели, ушедших на переписку с Веной и Берлином, от Лиона, Марселя, Бордо и Парижа пришли обращения с пожеланием восстановления монархии. Воодушевление было всеобщим, огласка – самой широкой, настало время для публичных заявлений и объяснения с Сенатом.

Уже около месяца он заставлял Сенат ждать своего официального ответа и дал его 25 апреля 1804 года, что привело к желаемой развязке. «Ваше обращение от 6 жерминаля, – писал Первый консул, – непрестанно занимало мои мысли… Вы посчитали наследственную передачу высшей должности государственного управления необходимой для того, чтобы защитить французский народ от заговоров наших врагов и треволнений, порождаемых борьбой честолюбий; в то же время многие наши учреждения также показались вам нуждающимися в улучшении, чтобы обеспечить раз и навсегда торжество равенства и общественной свободы и даровать нации и правительству двойную гарантию, в которой они нуждаются… По мере внимательного обдумывания этих важных предметов я всё более чувствовал, что в данных обстоятельствах, сколь значительных, столь и новых, мне необходимы советы вашей мудрости и вашего опыта. Итак, я призываю вас сообщить мне вашу мысль целиком».

Это послание не обнародовали, как и то, на которое оно послужило ответом. Сенат немедленно собрался для его обсуждения, которое было недолгим, а заключение – известным заранее: консульскую республику предлагали превратить в наследственную империю.

Однако не следовало всему свершаться в молчании, надлежало устроить обсуждение великого готовящегося решения в каком-нибудь органе, где оно стало бы публичным. Таких обсуждений в Сенате не устраивали. Законодательный корпус выслушивал официальных ораторов и молча голосовал. Трибунат же, хоть и сокращенный и превращенный в секцию Государственного совета, всё еще сохранял гласность. Было решено воспользоваться им, чтобы с единственной трибуны, еще сохранившей возможность противоречить, выслушать несколько слов, имевших видимость свободы.

В Трибунате тогда председательствовал Фабр де л’Од, человек, преданный семье Бонапарт. С ним договорились о выступлении оратора, исповедовавшего в прошлом республиканские взгляды. На эту роль выбрали трибуна Кюре, соотечественника и личного врага Камбасереса. Публика считала его ставленником второго консула, им выдвинутым и назначенным. Однако на самом деле Кюре назначили без его ведома и, скорее, наперекор ему. В прошлом пламенный республиканец, как многие другие, полностью обратившийся к монархическим идеям, Кюре составил резолюцию, в которой предлагал восстановить институт наследования власти в семье Бонапарт. Фабр де л’Од представил эту резолюцию в Сен-Клу на одобрение Первого консула. Тот остался весьма неудовлетворен ею, найдя слог республиканца неубедительным, неуклюжим и не достаточно возвышенным. Однако выбирать другого трибуна было неудобно. Он внес в текст исправления и немедленно отослал его Фабру де л’Оду. В Сен-Клу резолюция претерпела одно примечательное изменение. Вместо слов «наследование в семье Бонапарт» появились слова «наследование в потомках Наполеона Бонапарта». Но Фабр де л’Од был близким другом Жозефа и членом его круга. Очевидно, Первый консул, недовольный братьями, не хотел брать на себя в их отношении никаких конституционных обязательств. Угодники Жозефа засуетились вокруг Фабра де л’Ода, и проект резолюции вновь отослали в Сен-Клу с пожеланием заменить слова «в потомках Наполеона Бонапарта» словами «в семье Бонапарт». Проект вернулся обратно с оставленным словом «потомки» без всяких объяснений.

Фабр решил не делать шума из этого обстоятельства и отдать Кюре текст резолюции в том виде, в каком она вышла из рук Первого консула, но вставив туда вариант, предпочитаемый сторонниками Жозефа. Он счел, что, после того как резолюция будет зачитана и обнародована в «Мониторе», ее уже не решатся трогать, и покорился, если придется, мучительному объяснению с Первым консулом. Вот доказательство, что сторонники братьев Бонапарта обладали достаточной силой, чтобы бравировать в своих интересах неудовольствием самого главы семейства. Жозефа, уже прибывшего в Булонский лагерь, ежедневно извещали обо всех этих демаршах.

В субботу 28 апреля 1804 года Кюре представил резолюцию в Трибунат, который назначил ее обсуждение на понедельник. Толпа жаждущих поддержать резолюцию ораторов рвалась к трибуне, наперебой требуя возможности отличиться в разглагольствованиях о преимуществах монархии.

Самые ревностные ораторы приправляли свои утомительные речи инвективами в адрес Бурбонов и торжественными заверениями в том, что отныне эти государи навеки изгнаны из Франции и все французы должны пусть даже ценой своей крови противиться их возвращению. В числе таких ревнителей находились и люди, известные некогда своим республиканским духом, и те, кто позднее отличился угодничеством в отношении Бурбонов. Среди разгула этого низкого заискивания единственный человек выказал подлинное достоинство. Это был трибун Карно. Конечно, в своих общих теориях он ошибался, ибо, после того что мы наблюдали в течение десяти лет, трудно было признать, что республика для Франции предпочтительнее монархии; но этот апостол заблуждения обладал в защите своей позиции б\льшим достоинством, чем апостолы правды, отличаясь от них смелой и бескорыстной убежденностью. Еще более чести его смелости придало то, что, будучи далеким от демагогии, он выражался как благоразумный, умеренный гражданин и друг порядка.

Сначала он с благородством говорил о Первом консуле и его услугах республике. Если для обеспечения порядка и благоразумного пользования свободой требуется наследственный правитель, было бы безумием, сказал он, выбрать иного, нежели Наполеон Бонапарт. Но если Наполеон Бонапарт оказал столько услуг, разве не следует пожаловать ему иную награду, нежели свобода Франции?

Трибун Карно, очевидно, путал свободу с республикой – обычное заблуждение всех, кто рассуждал подобно ему. Республика не обязательно означает свободу, равно как и монархия не всегда означает порядок. Встречается угнетение и при республике, как и беспорядок при монархии. Без хороших законов происходит и то и другое при любом правлении. По моему мнению, знаменитый трибун оказался прав в одном: возможно, Наполеон нуждался лишь во временной диктатуре, чтобы позднее прийти, согласно Карно, к республике, согласно нам – к представительной монархии. Провидение чудесным образом избрало Наполеона, чтобы он подготовил Францию к новому режиму и вручил ее возвеличенной и возродившейся тем, кто будет править после него.

Трибун Каррион-Низас взялся ответить Карно и к великому удовлетворению новых монархистов справился с этой задачей, но посредственность его слога равнялась лишь посредственности мысли. Дискуссия оказалась чисто формальной. Усталость и ощущение глубокой бесполезности положили ей достаточно быстрый конец.

Для изучения ходатайства и превращения его в завершенный документ была образована комиссия из тринадцати членов.

На заседании 3 мая, то есть в четверг, Жард-Панвилье, докладчик этой комиссии, предложил Трибунату принять резолюцию и передать ее, согласно действующим конституционным правилам, в Сенат.

Резолюция заключалась в следующем:

Во-первых, Наполеон Бонапарт, в настоящее время пожизненный консул, назначается императором и в качестве такового получает управление Французской республикой;

Во-вторых, императорский титул и императорская власть подлежат наследственной передаче в его семье по мужской линии, в порядке первородства;

В-третьих, наконец, при привнесении в существующие учреждения изменений, которых требует установление наследственной власти, равенство, свобода и права народа остаются неприкосновенными.

Эта резолюция, принятая подавляющим большинством, была доставлена в Сенат на следующий день, 4 мая 1804 года.

Сенат хотел назначить день, чтобы не рисковать на этот раз и не забежать вперед или не отстать в деле преданности новому господину. Тайные руководители готовящейся перемены ясно предвидели впечатление, какое произведет на этот орган дискуссия в Трибунате. Они воспользовались этим, чтобы ускорить решение, сказав, что его нужно принять в тот самый день, когда будет получена резолюция Трибуната, дабы казалось, будто оба собрания имели встречу, но чтобы более значительное из них не выглядело идущим на поводу у другого.

Так было покончено с этим в великой спешке. Придумали форму памятной записки, обращенной к Первому консулу, в которой Сенат должен выразить свои мысли и предложить основы нового конституционного сенатус-консульта. В действительности, к тому времени, когда в Сенат явилась депутация от Трибуната, записка эта была совершенно готова. Ее редакцию одобрили и решили представить ее Первому консулу в тот же день. Депутация, состоящая из бюро и членов комиссии, подготовившей сей труд, отправилась к Первому консулу и вручила ему послание Сената вместе с памятной запиской.

Следовало, наконец, придать этим идеям форму конституционных статей. Назначили комиссию из нескольких сенаторов, министров и трех консулов, и поручили ей составить новый сенатус-консульт. Поскольку не было более нужды в предосторожностях насчет огласки, на следующий день в «Мониторе» обнародовали все акты Сената, доклады его Первому консулу, и все обращения, которые с некоторого времени требовали восстановления монархии.

Комиссия незамедлительно принялась за работу. Собираясь в Сен-Клу, в присутствии Первого консула и двух его коллег, она изучила и последовательно разрешила все вопросы, которые порождало учреждение наследственной власти. Первый из вопросов относился к самому титулу нового монарха. Будет ли он королем или императором? Тот же довод, который в Древнем Риме побудил цезарей не возрождать титул короля и взять военный титул императора, склонил и авторов новой конституции к предпочтению этого титула. В нем заключалась и новизна, и величие; он в некоторой мере отодвигал воспоминания о прошлом, которое хотели восстановить лишь отчасти, но не в целом. К тому же в нем присутствовало нечто безграничное, что соответствовало честолюбию Наполеона. Титул этот был на устах и у друзей, и у врагов еще прежде, чем его приняли. Его выбрали без обсуждения и решили, что Первый консул будет провозглашен Императором Французов.

Передача власти по наследству, цель новой революции, была, естественно, установлена в соответствии с принципами салического права, то есть по мужской линии, в порядке первородства. Поскольку Наполеон не имел детей и, казалось, не мог их иметь, решили дать ему право усыновления, известное из римских установлений, с его торжественными условиями и формами. За неимением приемного потомства корону разрешалось передавать родственникам по боковой линии, но не всем братьям императора, а только двум, Жозефу и Луи.

Братья и сестры императора получили титулы принцев и принцесс и связанные с ними почести. Цивильный лист утвердили согласно принципам 1791 года, то есть приняли голосованием на период всего царствования и включили в него еще существующие королевские дворцы, доход с владений короны и годовой доход в 25 миллионов. Французским принцам цивильный лист определял по одному миллиону в год для каждого. Император имел право закреплять императорскими декретами (тем, что мы называем ордонансами) внутренний распорядок дворца и определять род представительства, подобающего его императорскому величеству.

Столь полно погрузившись в монархические идеи, следовало окружить новый трон сановниками, которые послужили бы ему украшением и опорой.

Талейран, совместно с Первым консулом, придумал шесть главных званий, соответствующих не службам императорской челяди, но различным правительственным правомочиям. Поскольку по конституции оставалось еще много выборных должностей – избранию подлежали