Четыре месяца моя жизнь вращалась только вокруг Одри. Ею были полны мои дневные мысли и ночные сны. Занятия в Школе изящных искусств делали ее жизнь похожей на швейцарский сыр: то густо, то пусто, и в этой неровной консистенции было трудно выбрать свободное местечко, а потому Одри стала почти недостижима. Случалось, что время выпадало посреди недели днем, и тогда я сбегал с работы под предлогом встречи с клиентом, и мы проводили час-другой в номере отеля где-нибудь поблизости. Я чувствовал себя виноватым, но только чуть-чуть: счастье делает тебя эгоистом. Однажды я сидел у себя в бюро, когда мне позвонила Ванесса, наша секретарша, и сообщила, что меня ожидает клиентка. Я никого не ждал, но организация моего рабочего дня оставляла желать лучшего, а потому на всякий случай я пригласил клиентку войти. Уж лучше принять лишнего клиента, чем дать Ванессе повод придраться к моей неорганизованности. К тому же я не сомневался, что не пройдет и получаса, как об этом узнает шеф. За дверью послышались шаги, и на пороге я увидел Ванессу, а за ней – мою Одри. На ней был вязаный костюм, волосы забраны в конский хвост, а на носу красовались маленькие очки в металлической оправе. Очков я на ней никогда не видел. Но образ получился в яблочко: истинный гротеск, карикатура на бухгалтера. Осипшим голосом я поблагодарил Ванессу и закрыл за Одри дверь бюро. Она решительно сняла очки и скорчила недовольную гримаску. Ее намерения я разгадал сразу и похолодел: я достаточно хорошо ее изучил и знал, что ее ничто не остановит.

Ни разу мне еще не приходилось видеть письменный стол в таком ракурсе. Я умирал от страха, что нас кто-нибудь застанет. Сумасшедшая… Но за это я ее и любил.

Когда четыре месяца спустя Одри меня покинула, моя жизнь разом оборвалась. Не было никаких объяснений, ни малейших намеков на причину. Просто однажды вечером я обнаружил у себя в почтовом ящике маленький конверт. В письме было всего одно слово, написанное таким знакомым почерком: «Прощай». Я замер у входа, так и не закрыв почтового ящика. Кровь застыла в жилах. В голове гудело. Меня сильно затошнило. Я еле добрел до старенького деревянного лифта и поднялся на свой этаж. Ни жив ни мертв, ввалился я в квартиру, хлопнулся на диван и разрыдался. Потом резко вскочил. Но этого не может быть! Этого просто не может быть! Наверное, это чей-то розыгрыш или еще какая-нибудь ерунда! Я бросился к телефону и попытался ей позвонить. Раз сто мне отозвался автоответчик, и с каждым разом его голос становился все отстраненнее и холоднее. Кончилось тем, что даже автоответчик перестал отвечать, наверное, я его перегрузил. И откуда-то из самых глубин сознания медленно выплыло знакомое чувство. Оно устроилось на поверхности, и я снова услышал его голос: это нормально, это совершенно нормально, что тебя бросили. Вот так-то. Против судьбы не попрешь, Алан…

Вот тут-то я и понял, что смерть пришла за мной. Нет, я не поддался секундному порыву, не побежал кидаться под поезд. До моего сведения просто довели, что жребий брошен. Я должен перейти черту. Надо только выбрать время и место. Меня никто не торопил, меня вовсе не одолевали какие-нибудь болезненные, мазохистские желания, и моей целью не было положить конец страданиям, как бы велики они ни были. Меня непреодолимо влекло туда, за черту, я странным образом чувствовал, что мое место там и туда рвется моя душа. А земная жизнь – это так, недоразумение. Здесь я все делаю шиворот-навыворот, и Одри послана мне, чтобы я познал невыносимую боль и наконец-то посмотрел судьбе прямо в глаза.

Место нашептала мне память, оно не случайно сохранилось в одном из ее закоулков. Одри как-то раз забыла у меня журнал, и я прочел там любопытную статью. Фамилию автора не помню: Дубровский, не Дубровский… Он излагает свою теорию о праве на самоубийство. Человек волен от него отказаться, но если уж не отказался, то кончай с жизнью красиво. Он описывает место, как нельзя лучше подходящее для этой цели. Эйфелева башня, пишет он, хорошо охраняется, но одна достижимая точка там все-таки есть. Надо подняться в «Жюль Верн», роскошный ресторан на третьем этаже, войти в женский туалет и толкнуть маленькую дверь слева от раковины. На двери написано «Служебное помещение», и она ведет в маленькую комнату, где хранятся лампы и детали для светящихся реклам. Окно в комнате не зарешечено и выходит прямо на крышу. Я вспомнил все эти детали так четко, словно прочел статью сегодня утром. Умереть на Эйфелевой башне… В этом есть что-то грандиозное. Это будет реванш за всю неудавшуюся жизнь.

Еще шаг…

Надо пройти еще чуть-чуть вперед, чтобы внизу не торчали никакие металлические конструкции.

У меня никого и ничего больше не осталось: ни друзей, ни родственников, ни радостей… Ничего, что могло бы заставить меня пожалеть… Я был готов душой и телом…

Последний шаг…

Ну вот… Место то самое… Надо собраться… Воздух здесь какой-то… сладкий, просто божественный нектар. Я был совершенно один, и сознание начало меня покидать… Глубокий вдох… И пошел потихоньку направо, к краю пропасти. Даже если не смотреть вниз, ее присутствие, ее красоту можно почувствовать…

Я нахожусь на высоте лебедки лифта «Жюля Верна». Вот она, передо мной, нас разделяют три метра небытия. Отсюда мне виден только кусочек крыши с желобом для кабеля. А дальше – пустота… Пустота… Окна ресторана выходят на другую сторону. Никто меня не видит. Из ресторанного зала не доносится ни единого звука. Только тихо бормочет внизу ночной город. Его огни переливаются, манят, завораживают… и теплый, пьянящий воздух обволакивает меня несказанным счастьем… Я больше не ощущаю своего тела, в голове никаких мыслей… Я уже не я. Я погрузился в пространство, в жизнь, в смерть… Я больше не существую, я неразличим… Я полностью слился с жизнью, я…

Рядом кашлянули…

Это мигом вернуло меня к действительности, как щелканье пальцев гипнотизера выводит пациента из транса.

Справа от меня, у самого бортика крыши, стоял человек и смотрел мне прямо в глаза. На вид ему было лет шестьдесят… В волосах седина, темный костюм… Взгляд его, в свете огней башни, казалось, шел ниоткуда. Всю жизнь буду помнить этот серо-стальной взгляд, от которого кровь холодела в жилах.

Во мне перемешались два чувства: удивление и гнев. Я же принял столько предосторожностей, чтобы меня никто не увидел, и был абсолютно уверен, что за мной не следят! А получилось, как в скверном фильме, когда в нужный момент вдруг появляется спаситель и предотвращает самоубийство.

Ладно, жизнь моя не удалась, ее захватили другие. Но смерть принадлежала только мне. Мне одному. Не могло быть и речи, чтобы позволить кому-то меня переубедить: мол, жизнь все равно прекрасна, а таких неудачников, как я, – пруд пруди, ну и так далее в том же духе… Все равно меня никто не поймет, да я и не прошу. Больше всего на свете мне хотелось остаться одному.

– Оставьте меня. Я свободный человек. Я сам знаю, чего хочу. Уходите.

Он молча смотрел на меня, и я стал смутно ощущать, что что-то пошло не так. Вид у него был уж больно… спокойный. Ну да, спокойный и невозмутимый!

Он поднес ко рту сигару:

– Давай, прыгай!

Его слова меня парализовали. Я ожидал чего угодно, только не этого. Что за тип? Извращенец? Он что, хочет увидеть мое фиаско, да еще этим и поиграть? Черт побери! И откуда он взялся на мою голову? Чем я провинился перед Богом, мать твою?.. Я взорвался. Долго сдерживаемое бешенство обожгло лицо. Ситуация сложилась невероятная. Этого не могло быть, не могло быть, не могло…

– Ну, чего стоишь? – послышался до жути спокойный голос. – Валяй, сигай!

Это меня доконало. Мысли окончательно смешались, и собрать их воедино уже не получалось.

Я смог только выдавить из себя:

– Вы кто? Что вам от меня нужно?

Он безмятежно вытащил изо рта сигару и долго следил за дымком, который легкими кольцами поплыл ко мне. Его взгляд буквально ввинчивался в меня, и я застыл на месте. Да, этот тип одним взглядом, наверное, мог бы согнуть Эйфелеву башню.

– Ты в бешенстве, но в глубине души очень страдаешь, – произнес он спокойно, с неуловимым акцентом, который я не смог распознать.

– Нетрудно догадаться.

– Ты отчаянно несчастлив, и тебе больше не хочется жить.

Его слова меня растревожили, и боль резанула с новой силой. Я чуть кивнул:

– Скажем так… у меня всю жизнь были крупные проблемы…

Он медленно, очень медленно выпустил сигарный дым:

– Крупных проблем не бывает. Бывают мелкие личности.

Во мне поднялась волна гнева. Кровь застучала в висках, и они запылали. Я сглотнул:

– Проще простого воспользоваться ситуацией и унизить меня. Вы кем себя возомнили? Вы-то уж, ясное дело, способны справиться со всеми своими бедами?

Спокойно, с невероятным апломбом, он процедил:

– Да. И с чужими тоже.

А мне вдруг стало плохо. Я ощутил себя в пустоте и почувствовал… что боюсь. Страх наконец добрался до меня и захватил целиком. Руки онемели. Только не смотреть вниз…

А он снова начал:

– Верно, если сиганешь, все проблемы улетучатся и ты вместе с ними… Вы друг от друга отделаетесь, так сказать, будете квиты. Однако ситуация тому не соответствует.

– Что вы хотите сказать?

– В очередной раз плохо будет тебе. А твоим бедам – хоть бы что. Ситуация неравновесна для разрешения.

– Когда прыгаешь с башни, не мучаешься. Шок так велик, что умираешь раньше, чем успеешь понять, что произошло. И никакой боли. Я справлялся, знаю.

Он тихо рассмеялся.

– А что тут смешного?

– Ну да, если исходить из гипотезы, что ты будешь еще жив, ударившись о землю… Вот тут ты и ошибаешься. Живым не финиширует никто.

Он сделал еще одну долгую затяжку. Мне становилось все хуже. Страшно кружилась голова. Сесть бы где-нибудь…

– На самом деле, – продолжил он, – все умирают во время падения, от разрыва сердца. От животного страха при виде земли, которая неотвратимо приближается со скоростью двести километров в час. Страх понуждает в приступе рвоты вытолкнуть из себя все внутренности, а потом рвется сердце. В миг смерти у всех глаза вылезают из орбит.

У меня подкосились ноги. Мне показалось, что я сейчас грохнусь в обморок. Голова кружилась все сильнее. Сердце пронзила острая боль. Главное – не смотреть вниз… Держаться прямо… Сосредоточиться на этом типе и не выпускать его из поля зрения.

– Я мог бы предложить тебе кое-что, – медленно заговорил он после долгого молчания.

Я ничего не ответил, жадно вслушиваясь.

– Что-то вроде сделки, – продолжил он, и слова поплыли в воздухе, как кольца дыма.

– Сделку? – пробормотал я.

– Ну да. Ты останешься жить, а я позабочусь о тебе, наставлю на путь истинный и сделаю из тебя человека, способного управлять своей жизнью. Ты сам научишься разрешать свои проблемы и в конечном итоге станешь счастливым. А взамен…

Он снова выпустил дым сигары и продолжил:

– Взамен ты берешь на себя обязательство делать то, что я скажу. А гарантом будет… твоя жизнь.

Это предложение меня очень смутило и усилило донимавшую меня дурноту. С большим трудом мне удалось сосредоточиться, собраться и хоть как-то его осмыслить.

– Что вы имеете в виду? Что такое «гарантом будет жизнь»?

Он снова помолчал.

– Ты должен будешь соблюдать обязательство.

– Иначе?

– Иначе… не останешься в живых.

– Чтобы принять такие условия, надо быть сумасшедшим!

– А что тебе терять?

– А ради чего мне отдавать свою жизнь в руки незнакомого человека в обмен на гипотетическое счастье?

На его лице появилось выражение, какое бывает у шахматиста, когда он понимает, что противник в цейтноте.

– А что ты получишь в обмен на реальную, не гипотетическую смерть? – сказал он, описав круг огоньком сигары.

Я проследил глазами за его рукой и понял, какую ошибку совершил: голова снова отчаянно закружилась. Пропасть за бортиком крыши ужасала и в то же время притягивала и звала, обещая избавить от омерзительной тоски, охватившей меня. Мне захотелось растянуться на балке крыши и лежать, не шевелясь, в ожидании помощи. По телу побежала неистовая, невыносимая дрожь, которую я не мог унять.

Дождь…

Пошел дождь… О господи… Теперь крыша станет скользкой, как каток. Пять метров крыши отделяют меня от незнакомца, от окна, от спасения… Пять метров покатой, скользкой крыши. Надо сосредоточиться. Собраться. Прежде всего – держаться прямо. Перевести дыхание. Надо потихоньку повернуться направо, но… ноги меня не слушаются. Подошвы словно прилипли к металлу. Я слишком долго оставался в одной позе, и от этого мышцы одеревенели. Головокружение не отпускало, как злой колдун не выпускает жертву. Ноги начали дрожать все сильнее, и унять эту дрожь не было никакой возможности. Я быстро терял силы.

Лебедка…

Раздался шум вызванного кем-то лифта. Колесо лебедки завертелось и стало разбрызгивать воду. По мере того как лифт спускался, набирая скорость, колесо вертелось все быстрее. Меня обдавало холодными брызгами, вода заливала глаза, попадала в уши. Я потерял равновесие и присел, а водопад все лился на меня… Сквозь шум воды пробился властный голос незнакомца:

– Иди сюда! Открой глаза! Ставь ступни вот тут, одну перед другой!

Я повиновался, стараясь слушать только его приказания и забыть все свои мысли и чувства, как бы они меня ни захватили. Шаг, еще шаг… Я шел, как робот, механически выполняя каждое указание. И вот мне удалось выбраться из-под водяных струй и чуть продвинуться вперед. Совершенно ошалевший, я стоял теперь почти на уровне незнакомца. Я уже занес ногу, чтобы перешагнуть поперечную балку, которая нас разделяла. И тут он с силой схватил меня за протянутую к нему мокрую, дрожащую руку и удержал. Я так удивился, что вскрикнул, снова потерял равновесие и качнулся к пропасти за бортиком крыши. Но его железная рука держала меня крепко.

– Ну как, принимаешь условия?

Вода сбегала по морщинам, избороздившим его лицо, голубые глаза притягивали и завораживали.

– Да.

2

На следующее утро я проснулся в своей постели, с наслаждением закутавшись в теплое, сухое одеяло. Сквозь ставни пробивался солнечный луч. Вылезать из теплого кокона не хотелось, и я бочком подкатился к ночному столику, выпростал из-под одеяла руку и нашарил визитную карточку, которую туда положил перед сном. Расставаясь, мой странный знакомый сказал:

– Приходи завтра к одиннадцати.

Ив Дюбре

23, авеню Анри-Мартен

75116 Париж

Телефон: 01 47 55 10 30

Я не знал, что меня ждет, а потому особой уверенности не испытывал.

Взяв трубку, я позвонил Ванессе и попросил ее отменить на сегодня все встречи: я совсем разболелся и не знаю, когда поправлюсь. Покончив с этим, залез под душ и стоял, пока не кончилась горячая вода в резервуаре.

У меня была съемная двухкомнатная квартира на Монмартре. Ее цена явно не соответствовала крошечным размерам, но зато какой вид открывался отсюда! В периоды хандры я часами просиживал у окна, и мои глаза тонули в бесконечной панораме домов и памятников. Я представлял себе судьбы и занятия людей, живущих в этих домах. Их было так много, что, наверное, каждый час, днем и ночью, что-нибудь происходило: люди работали, спали, занимались любовью, умирали, ссорились, просыпались… Я говорил себе «пуск!» и пытался понять, сколько людей в этот момент рассмеялись, расстались с супругами, вступили в игру, расплакались, умерли, улеглись спать, влюбились с первого взгляда… Какие разные чувства, и ведь все они пережиты в одно и то же время, в один миг!

Я снимал квартиру у пожилой дамы, мадам Бланшар, которая, на мою беду, жила как раз подо мной. Она овдовела лет двадцать назад, но можно было подумать, что она все еще в трауре. Ревностная католичка, она по нескольку раз в неделю ходила в церковь. И в воображении мне часто рисовалось, как она, став на колени в старинной деревянной исповедальне в церкви Сен-Пьер де Монмартр, нашептывает сквозь решетку все услышанные накануне сплетни. Наверное, и о моих прегрешениях тоже докладывает: всякий раз, как я превышаю допустимый уровень шума, то есть полную тишину, она поднимается ко мне наверх и яростно колотит в дверь. Я приоткрываю дверь и в щелку вижу ее раздраженное лицо, а она мне пеняет и призывает уважать правила общежития. Интересно, как ей удается расслышать такие ничтожные звуки, как падение сброшенного ботинка или стук поставленного на столик бокала? К несчастью, в старости слух у нее не ослабел. А может, у нее к потолку приделан медицинский стетоскоп и она, встав на табуретку, прислушивается ко всем звукам, доносящимся сверху?

Она неохотно сдала мне квартиру, предупредив, что делает мне особое одолжение: как правило, иностранцам она не сдает, но американцы во время войны вызволили из плена ее мужа, и для меня она сделала исключение. Я же должен стараться быть достойным такой чести.

Нечего и говорить, что Одри никогда у меня не оставалась. Я опасался, что к нам заявятся агенты инквизиции в черных сутанах и в надвинутых на лица капюшонах, подвесят голенькую Одри на крюк к потолку, закуют ей ноги и руки в цепи и станут поджаривать на медленном огне.

В то утро я вышел, аккуратно прикрыв дверь, и спустился с пятого этажа. Со дня расставания с Одри мне ни разу не было так легко, хотя объективных причин для улучшения самочувствия не было никаких. Ничего не изменилось. Впрочем, не совсем: мной кто-то заинтересовался, и каковы бы ни были его намерения, это проливало бальзам на мое сердце. Под ложечкой посасывало, точь-в-точь как по дороге в бюро, когда я знал, что мне предстоит выступать перед людьми.

Выходя, я наткнулся на Этьена, местного клошара. У нашего подъезда было крыльцо со ступеньками и площадкой, и он имел обыкновение прятаться внизу, под лесенкой. Из-за него постоянно страдала совесть мадам Бланшар, поскольку ей приходилось разрываться между христианским милосердием и страстью к порядку. В это утро Этьен вылез из своего убежища и грелся на солнышке, прислонив нечесаную голову к стене дома.

– Хорошая сегодня погода, – сказал я, проходя мимо.

– Уж какая есть, мой мальчик, – хрипло отозвался он.

Я спустился в метро, и один вид перекошенных лиц парижан, идущих на работу, как на битву, снова нагнал на меня тоску.

Выйдя на станции «Рю-де-ла-Помп», я очутился в одном из фешенебельных кварталов и сразу ощутил разницу между спертым воздухом подземелья и свежим ароматом зелени, царящим здесь. Наверное, дело было в малом количестве машин и в близости Булонского леса. Авеню Анри-Мартен оказалась красивой, слегка изогнутой улицей с четырьмя рядами деревьев, в центре и по краям, и роскошными домами из резного камня. Дома прятались за высокими, черными с золотом, коваными заборами. Прохожих было мало: несколько элегантных дам и куда-то спешащих господ. Определить их возраст не представлялось возможным: уж очень искусные косметологи поработали над лифтингом. Лицо одной из дам навеяло воспоминания о Фантомасе, и я подумал: интересно, что они выигрывают, избавляясь от следов времени? Может, хотят походить на инопланетян?

Поскольку я пришел очень рано, то зашел в кафе перекусить. Я уселся у окна и стал ждать, вдыхая запах круассанов и свежесваренного кофе. Официант не спешил ко мне подходить и сделал вид, что не замечает моего призывного жеста. Пришлось ему крикнуть, и он, ворча, подошел. Я заказал горячий шоколад и тартинки и стал от нечего делать листать «Фигаро», лежавшую рядом на мраморном столике. Мне принесли дымящийся шоколад, и я набросился на тартинки из свежего хлеба с маслом. А у стойки уже вовсю шла оживленная беседа. В парижских кафе особая обстановка. В Соединенных Штатах вы нигде не найдете такого аромата искреннего, непосредственного веселья.

Прошло полчаса, и я снова отправился в путь. Авеню Анри-Мартен – улица длинная, и по дороге я размышлял об Иве Дюбре. Что заставило этого человека предложить мне такое необычное соглашение? Так ли уж безобидны его цели, как он утверждает? Его поведение по меньшей мере двусмысленно, и доверять ему трудно. Чем ближе я подходил к его дому, тем больше росла во мне тревога.

Проходя мимо домов, один другого краше, я сверялся с номерами и уже подошел к двадцать пятому. Дом Дюбре должен быть следующим, но на номере двадцать пятом жилые доходные дома закончились. Густая зелень за черной с золотом решеткой скрывала здание. Я подошел ближе к подъезду. Номер двадцать три оказался роскошным особняком из резного камня. Достав из кармана визитку, я сверился с адресом. Все правильно. Впечатляет… Это что, действительно его дом?