А я сильно спужался, к соседу забежал, да под лавку забился. Сосед входит с вилами. Подумал я, что смерть моя пришла, слезы у меня потекли, взял я да перекрестился, лапой-то. Сосед увидел, вилы выронил и говорит: «Так ты волколак, стало быть. Ну, беги, покамест не пришибли тебя, милый, и назад не вертайся!» И стал я бегать по лесу.

Сильно отец по нас убивался. Он-то думал, что пропали мы, сгинули где-то. И бабушка наша тоже плакала. Надоумили ее люди добрые. Ты, говорят, если внуков хочешь найти, то так сделай. Испеки хлеб обыденный – за один день испеченный. В полночь выйди с хлебом на порог и зови внуков по имени. Три раза покличешь, и придут они к тебе, откуда хочешь, вернутся.

Вот испекла бабушка хлеб, на порог в ночи вышла и стала звать. Услышал я ее зов и побежал к бабушке родной. А она, старушка, как увидела, что я, зверь страшенный, через забор к ней перескочил, так со страху тут же на месте и Богу душу отдала. Так вот и убил я бабушку родную свою. Грех на душу взял. В землю б лег да укрылся, только б этого не видать. Не хочу больше возвращаться в дом родной. Буду в лесу обретаться. Живи, коли можется, помирай, коли хочется.

– А я тоже за любопытство свое поплатился, – рассказывает третий волколак. – Всякой сороке от своего языка морока. Каждая река своим устьем в море впадает.

Жил рядом сосед. Люди про него говорили, что ведьмарь он. Поссорился он с отцом моим. И стала у нас скотина пропадать. То быка волки задерут, то овечку, то козу. Что ни день, то новая пропажа. Ну что ты будешь делать?! Увидел я раз, что сосед по вечерней поре куда-то за дом сховался. Дай, думаю, посмотрю, что он там делает.

А он взял пять колышков, в землю вбил и через них прыгать стал. Через один прыгнул – и ноги шерстью покрылись, через другой прыгнул – до половины оброс, ну и так далее. Через последний перепрыгнул и весь волколаком стал. А потом побежал в наше стадо скотину резать. «Ах, ты, думаю, такой-сякой, немазаный, так это ты всю скотину нашу поизвел. Ну, ладно, отольются кошке мышкины слезы». Взял, да и убрал один колышек.

Вот вернулся сосед и хочет назад перекинуться. Через четыре колышка перескочил, а пятого не хватает. У волколака-то хвост и остался. Убежал он со стыда домой, ветошью какой-то укрылся и на печку спрятался.

Утром приходит его сын и отца завтракать зовет. А тот отнекивается. Сын тряпку сдернул и увидел, что у отца хвост-то волчий. Ну, позору на всю деревню. Больше не стала скотина в деревне пропадать.

Сын ведьмаря этого ко мне приходил, по-хорошему упрашивал колышек-то тот отдать. Я его отдал, только все равно не получилось у него хвост убрать. Так с хвостом и остался. Поделом вору и мука.

Вот через некоторое время приходит этот ведьмарь ко мне, как будто, помириться. И горилку с собой принес. А в доме, кроме нас, никого не было. Вот, сели мы с ним. Ну, я с дуру-то и согласился выпить с ним мировую. Черт ли меня нес на дырявый-то мост. Я только горилку выпил, тут этот ведьмарь меня ка-а-ак хлестнет прутиком. Я в волколака-то и оборотился. Ну, и тоже в лес побежал. Куда же мне еще деваться-то было? Так и отомстил мне колдун проклятый. Да что ж теперь-то. Сам сглупил. Летела-летела муха горюха, да попала мизгирю в сети.

Так и сидят, сердечные, свои истории рассказывают и думают, как же им от проклятия избавиться, чем же беде своей пособить.

– Говорят, вот, что надо, мол, чтобы корова тебя на рога взяла. Перекувырнешься, дескать, и человеком опять станешь.

– Ага, иди сам корове на рога, раз смелый такой.

– А то еще говорят, что надо, чтобы палкой побили, тогда тоже шкура слезет.

– Смотри, как бы вместе со шкурой душу Богу не отдать. Это ведь не каждый знает, какой палкой, сколько раз и как бить. Это только знающие люди могут. Поди найди такого. Туда-то дорога широка, да оттоле узка.

– А вот Осип смог опять человеком стать. Заколдовала его теща. Чегой-то она зятя не взлюбила. Пошли они куда-то, а теща ему пояс предлагает. Возьми, мол, опояшься. Ну, он опоясался и в волколака превратился. Стал с волками бегать. Скотину начал из деревни таскать и в стаю носить. И решил он однажды в знакомый дом залезть и овцу украть. Туда-то легко пробрался, через забор перескочил, а обратно закавыка вышла. Нелегко ведь с овцой в зубах перелезать. Он напрягся и перескочил, только там сучок был, и он за сучок опояской той зацепился. Дернулся изо всех сил – пояс-то и порвался. А он в человека превратился. Весь в лохмотьях. Та одежда, которая на нем была, уже истлела вся. Он полуголый скорей в дом к родителям своим побежал. Стучится: «Отоприте скорей, замерзаю». Пора-то морозная была. Ну, те отперли. А там сын их на пороге стоит, весь от мороза посинел. Приняли его, одели, отогрели. Он отцу-то и говорит: я, мол, друзьям своим в лесу обещался овцу снести. Отец: ничего, давай, сынок, раз обещался. Вот он овцу-то из отцовского дома взял и в лес пошел. Принес овцу и оставил. Кушайте, мол, на здоровье.

– Да, повезло Осипу. Кому полтина, а кому ни алтына. Наше счастье – дождь да ненастье.

– А я еще вот слышал, что надо, чтоб через тебя вилы перекинули. Если перекинут, то вернешь себе человеческий облик.

– Это, если человек поймет, догадается. А то вон побежали мы давеча с Митрием к пастухам. Так хлебца захотелось человеческого, что и словом не вымолвить. Прибежали мы, легли поодаль, так, чтобы пастухам видать было. А сами ничего не делаем – только лежим и смотрим. Думаем: вдруг догадаются, хлебца кинут. Да пастухи дурни, не поняли ничего, за батоги схватились. Ну и пришлось нам улепетывать.

– Да, тут везение нужно. Видел во сне кисель, да ложки не было, лег спать с ложкой, да киселя не видел.

– А Миколе тоже вот повезло. Набрел раз вот на такого шибко знающего человека. Он на опушке леса пахал плугом. И унюхал Микола, что у человека того в кустах торба с хлебом и салом припрятана. А он уж почитай три года по лесам в обличье волчьем мотался. И захотелось ему этой еды стащить. А человек тот знающий Миколу заприметил и зовет его: «Волколака, не бойся, поди ко мне». Микола и подошел. Тот ему и говорит: «Я могу тебя обратно в человека претворить. Если хочешь, то поезжай со мной домой». Микола в телегу того знающего человека забрался и спрятался под сено. Собаки в деревне, как почуяли волчий запах, то забрехали. А человек тот – ничего. Домой Миколу привез, покормил едой человеческой и говорит: «Волколака, схоронись поди под печь и переночуй там, не высовывайся». А наутро пошел человек этот в лес, вырезал два хлыста из какого-то особого дерева, прочитал слова какие-то над Миколой и хлыстом одним его ударил три раза. Шкура-то с него и соскочила. Только на пяточках чуть-чуть шерсти осталось. А человек этот знающий и спрашивает: «А как же ты, мил человек, волколаком-то стать сподобился?» А Микола и рассказывает: «Послала меня раз теща в амбар за мукой. Иду я по тропинке, а на ней снопик маленький лежит, такой небольшой снопик, аккуратно перевязанный. Ну, я через него и перескочил. А как перескочил, то тут же волколаком и сделался». А человек тот говорит: «Это тебя теща заколдовала волколаком. Так бы ты и бегал до смерти, если бы со мной не повстречался. Ладно, ничего, мы ей отомстим. Каково винцо, таково и заздравьецо. Возьми вот этот хлыст и иди домой. Как придешь домой, то теща тебя встречать бросится, ластиться будет, угощать. А ты ей ничего не говори и не бери ничего, а хлыстом бей два раза». И слова наговорные ему сказал. Микола так и сделал. Взял хлыст, одежу какую-то набросил на себя и домой пошел. А в избе одна теща была, блины пекла. Как увидела зятя, так сразу к нему бросилась, ласковая такая, блины стала уговаривать отведать. А тот ни слова не говоря, взял хлыст и тещу вытянул поперек спины разок-другой. Сделал так, и она вдруг кобылой стала. Взял ее Микола и в хлев отвел. А вскоре жена прибегает. Руками всплеснула: «Где же ты был три года? Я уж и не чаяла тебя живым увидеть» – «А я на стороне служил три года. За работу свою кобылу получил – вон в хлеву стоит».

– Да, свезло Миколе. А нам, видно, ждать, пока срок наш колдовства закончится, и сами мы в людей превратимся. Петушиным гребнем-то головы не расчешешь. Может, так до смерти нам и бегать по лесам-болотам.

– Твоя правда, брат, нет нам счастья. Пресвятая Богородица, отчего рыба не ловится? – Либо невод худ, либо нет ее тут.

Ну вот. Долго ли бегал молодец по лесу, неизвестно, может, год, может, два, а может, и поболе, только вконец он измучился. И бегать, может, ему волком до скончания века, да прихварывать стала ведьма. И у ней, видать, срок отмерянный к концу подошел.

Стала Федора помирать. Помирает-помирает, а умереть никак не может. Лежит, мучается, то по-собачьи залает, то по-сорочьи застрекочет, то бредить и стонать начнет. А то еще как засмеется, да так страшно, что дочь в слезах из избы вон выбегала.

Ну не идет из нее дух нечистый, и все тут. Уж родные и крыши часть разобрали, и хомут ей на голову клали, и к стене ее отвернули, а не помирает и все.

– Родимая моя, тяжко тебе? Как мне пособить, помочь? Нету силушки уже боле на твои страдания смотреть.

– Не надо, Маринушка, сердца рвать. Не твоя это вина, что мучаюсь я. Сила колдовская не даром дается. Тяжко платить за нее надо. Владел батька мой силой энтой волшебной. Три года мучился, помереть не мог. Иссохся весь, исстрадался. Не выдержал, в конце концов, и говорит: «Не могу больше, доча. Выручи меня, возьми силу от меня. Не отпускает иначе нечистая сила. Дай мне, милая, свой мизинчик». Согласилась я, батюшку пожалела и дала ему мизинный пальчик. Он его схватил, как стальным обручем, сжал и умер. А мне его сила передалась.

И стала меня тоже нечистая сила мучить. Иной раз за ночь по три рубашки меняла, вся мокрая была. Мучает меня нечисть и заставляет зло людям делать. Не выдержу я, побегу в чем мать родила в лес и прильну к дубу, али к другому какому дереву. Нашепчу на него, поколдую, глянь, на другой день оно и посохнет. А если людям или скотине нашептать, то померли бы они. Да не могу я зла людям напрасно робить.

Дальше – пуще. Вышла замуж я. За любимого пошла, с радостью. Хоть и не пускали его родители, потому что нехорошее про семью нашу поговаривали. Да не стал Никифор слушать их, против воли отцовской женился на мне и в дом ко мне пришел. Счастливо мы жили, любила я его, двух детей от него прижила: сыночка старшего, Ванечку, и тебя, ягодку красную.

Люди ко мне приходили, я им советы разные давала и шептала на болезни разные. Только нечистая сила платы за силу требовала. То бычка ей отдай, то коня, а потом сыночка стали просить. Год я от них отбивалась, пока мужа любимого заморить не пригрозили. Ох, страдала я, молилась, никак не решалась Ванечку своего в жертву принести. Да вынудила меня сила нечистая.

Слезами я кровавыми умывалась, когда дитятку своего родного утром в лес собирала-обряжала. «Пойди, – говорю, – милый, в лес, собери малинки матушке да батюшке». Перекрестила и в лес отправила. А сама замертво на лавку повалилась. Знала уж, не придет он назад. Так и случилось: не вернулся сынок мой. Нашли его на другой день в лесу задушенным. Забрала нечистая сила душу его ангельскую, а тело оставила.

Как тело Ванечки моего бедного из леса везли, так буря такая была, что аж деревья гнуло до долу, стволы толстенные ломало. А как поминки дома справляли, так есть никто не мог – сила нечистая ложки из рук вырывала. И не стала я уж стол ставить ни на девятый день, ни на сороковину.

Приду я, бывало, на могилку сыночка моего ненаглядного и плачу, катаюсь по земле. «Прости меня, грешницу, сыночек. Прости за то, что сгубила тебя сила нечистая за грехи матери твоей да за силу колдовскую, батюшкой покойным переданную». На Пасху люди добрые на могилки кладут яички, кулич или другую какую снедь. Я тоже положу, бывало, а на другой день вместо них лежат желуди да угли. Нечистая сила свое кладет.

Долго я по Ванечке тосковала, простить себя не могла. И отец твой тоже убивался. Виду-то не показывал, но видела я: гложет его, как змея, боль-тоска, не может он сыночка любимого забыть. Никогда в глаза мне ничего не говорил, а держал ли на меня обиду какую на сердце – не знаю. Хотелось мне перед ним повиниться-покаяться, да боялась. Проклянет он меня, думала, возненавидит. Только не стало его через несколько лет после этого. Заболел как-то зимой, застудился, да вскоре и в землю ушел. И не смогла я его, сокола ясного, спасти-выходить.

Одна ты у меня, девонька, осталась. Одна радость моя, одна утеха. Все бы, кажется, для тебя сделала, все бы на свете для тебя достала. Чтоб только ты счастлива была, рыбонька моя. Прости меня, донюшко.

– Мамочка, милая, да за что же прощать мне тебя, голубушку мою сизокрылую? Разве что за ночи бессонные, что у моей колыбели провела-промучилась? За песни звонкие, какими меня баюкала-веселила? Разве за ленты яркие, что в косы вплетала? За красивый сарафан, что мне на базаре покупала? Разве за ласку твою, за любовь беззаветную?

– Спасибо, дитятко. Одна ты мне в утешение дана, звездочка моя ясная.

– Как отплачу я тебе, родная моя, за все, что ты для меня сделала? Может, взять у тебя силу твою могучую, боль твою, страдание?

– Ни-ни, деточка. Горе в силе этой, зло лютое. Не хочу я, милая, чтобы ты так же, как я, на свете мучилась. Если забудусь я от боли и буду просить тебя взять что-нибудь из рук моих – не бери, будет там сила моя колдовская бессонная. Не соглашайся ни на какие уговоры, не видать счастья от силы этой, одно горюшко.

– Хорошо, милая, остерегусь я брать у тебя из рук подарение, не хочу я быть знающей.

– А еще я хочу повиниться перед тобой, детка. Тараску-то твоего я заколдовала.

– Матушка, что ты с ним сделала? Со свету ли сжила, али в дерево обратила, в камень горюч?

– Нет, милая, не хотела я губить этого разбойника, а только проучила маленько. Стал Тараска-изменщик волколаком. Заколдовала я его на семь лет.

– То-то мне голос его давеча мерещился. Волк выл за деревней, а мне мстится, что Тараска жалобно плачет. Это он был, верно?

– Да, прибегает иногда бездельник к родительскому дому и воет-жалобится.

– Мамо, мамо! Не сердись на беспутного и верни облик ему человеческий.

– Али простила ты его, обманщика?

– Простить, может, и не простила, но зло не хочу в душе держать. Жила боль на сердце, жила да и пережилась. Скончалася. И любовь тоже перемоглась.

– Ну, ежели хочешь простить его, то позови Тараску ко мне. Шепну я ему, как в человека обратиться.

– Спасибо, матушка.

Встала Маринка на утренней зорьке, Богу помолилась и пошла в поле росу собирать.

– Встану я, раба Божья Марина, поутру раненько, обуюся гладенько, умоюся беленько. Пойду я, раба Божья, из избы дверьми, благословясь, из двора в ворота, перекрестясь, да под утреннюю зорю, к Морю-Океану. На Океане-Море на острове Буяне лежит Алатырь-камень. На Алатыре-камне стоит соборна церковь, в той церкви соборной стоит престол, а за престолом стоит Святой Егорий…

Собрала Марина росы в плошку и домой вернулась. Замесила ржаное тесто на росе и в дежне оставила.

– …Стоит за престолом Святой Егорий. Приду я, помолюсь, Святому Егорию поклонюсь и скажу: «Гой ты еси, Святой Егорий, ты всем волкам заступник-помощник, всем серым воевода-начальник. Ты на бела коня садись, в руки копье серебряно бери и в лес скачи. Скачи в лес густой, там на поляне пустой, где овца не блеет, корова не пасется, девушки хоровод не водят, сидит волк сирый, Богом обиженный»…

Достала Марина из загнетки уголек, печку растопила. А как подошло тесто, стала Марина хлеб лепить, хлеб лепить-украшать, приговаривать:

– …«Ты пойди, Святой Егорий, к сирому волку, рабу Тарасу, приведи его пред мои ясны очи». Сел Святой Егорий на коня верхом, взял в руки копье серебряно и в лес поскакал. Поскакал Святой Егорий по чистым полям да по шелковым травам, по пням, по изгородям да по гнилым колодам, увидел на поляне волка сирого, Божьего раба Тараса…

Как стопилась печь, вычистила Марина печь, водой побрызгала и поставила в печь хлеб ржаной.

– …Прискакал Святой Егорий на поляну. А на поляне волк сидит, на луну воет. И сказал Святой Егорий волку, рабу Тарасу: «Ты пойди, волк, в деревню к Маринкину дому. Ты явись, волк, пред ее ясны очи». И пошел волк, и побежал волк к дому Маринкину. Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй меня. Аминь.

Испекла Марина хлеб обыденный, положила его на рушник чистый и вышла в полночь на порог из дома. Звезды ясные светят, и далеко-далеко все видно. Кликать стала Марина.

– Где ты, Тарас Лукич? Отзовись!

Трижды прокричала Марина в ночь глухую, светло-звездную, и выскочило из темноты перед нею чудище лесное. Глаза злобно горят, зубами щелкает, того и гляди загрызет девицу красную.

Не испугалась Марина гостя полночного, в пояс ему поклонилась.

– Здравствуй, друг мой, Тарасушка. Вон как свидеться нам пришлось. Звала тебя к себе матушка моя. Умирает матушка, а перед смертью хочет тебе шепнуть-намекнуть, как от беды своей избавиться.

Поклонился ей в ответ волколак, понурил голову и прошел вслед за девушкой в избу.

В избе под иконами лежит Федора, ни жива – ни мертва. Пальцы дулей завернуты, чтобы смерти от ворот поворот был.

Подошел волколак к Федоре, поклонился низко-низко, руку ей лизнул робко и глаза потупил. Стыдно ему, охальнику, перед Федорой и Мариной.

Сурово взглянула Федора на него.

– Что, Тарас, набегался по лесам-весям? Сладко ли тебе? Палка-то нема, да дает ума. Сама себя раба бьет, коли не чисто жнет.

Еще ниже склонился Тарас.

– Ну да ладно. Не все таской, ино и лаской. Ради Марины, ради дочкиной просьбы, прощу тебя, ослабожу, хоть и не заслуживаешь ты этого. Поди ты, Тарас, в лес. Найди там в лощине, ольхой заросшей, поляну. На поляне той три камня увидишь и березу, мхом изъеденную. Береза до земли наклонилась, в дугу согнулась. Вот как пробежишь ты три раза под березой энтой, так и сделаешься снова человеком. А не то ходить тебе волколаком до семи лет.

Поклонился Федоре Тарас, еще раз лизнул ей руку, хвостом пол подмел, мордой у ноги Марины потерся и из избы выбежал.

Побежал Тарас к родному дому, к окну прокрался и смотрит. Видит, играется его жена молодая с ребятенком маленьким. Ребятенок смеется-заливается. Смотрит Тарас и умом понимает, что это сын его, кровинушка родная. А сердцем темным чует: так бы и сожрал-разорвал и ребятенка этого, и жену молодую. Ребятенок взглянул в окно, увидел глаза горящие нечисти лесной, испугался и заплакал. Встрепенулась жена молодая, кинулась к окошку, да там уже нет никого, одна ночь за окном качается.

«Нет, нельзя мне, разбойнику, пока возвращаться, – думает Тарас и в лес бежит, – Нельзя к людям идти, пока не избуду злобы из сердца волчьего, пока не разменяю душу волколака на человечью душу. А вдруг не получится?» Застыл Тарас. Страх в сердце заворошился. Встряхнулся Тарас, слезу с глаз волчьих смахнул и дальше в лес побежал поляну колдовскую искать-выведывать.

Как подкатила ночка звездная да к ранней зорьке, стала кончаться ведьма старая. Собралась родня, в избу набилась. Мучится Федора, никак Бог у нее душу вынуть не хочет. За окном буря разразилась, гром гремит, березы качает.

– Да дайте ж вы ей в руки что-нибудь, что ж она смерти-то дулю кажет?

Дали в руки Федоре веретенце. Она дули-то разжала и веретенце схватила. Как схватила, тут же и кончилась.

Упало веретенце и под лавку закатилось.

Рухнула тут Марина на тело матери своей, в горе забилась.

– Ох, на что ж ты покинула меня, горюху несчастную, матушка. Оставила ты меня на черный день да на тоску вечную.

И гремела гроза весь день и всю ночь, пока отпевали и хоронили старую ведьму. А как вернулась Марина домой, села в осиротевшей избе, так и заприметила веретенышко. Подняла его и взяла в руки. И обожгло ей руки, как углем из печи. Обожгло и погасло.

А Тарас… Тарас так и бегает по темному лесу, поляну ищет. Как найдет поляну, по приметам сходную, так давай скакать-бегать под березами. Да, видно, все не то. Никак в человека не обратится. Так, видать, и бегать парню до семи лет волколаком бездомным. Вот и вся история. Сказка вся, больше сказывать нельзя.

Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной, я в другой – она за мной. Я упал в куст – она меня по лбу хруст! Я цап ее рукой – а это жук большой!