– О, Jezus Maria! – с горечью воскликнул он, – если бы еще и мебелишку своими руками не смастерил, то обстоятельства нашей жизни с Анной сложились бы куда плачевнее, нежели теперь. На жалкие гроши, приносимые мною с шелковой фабрики, сильно-то не разгуляешься!.. Достойно на них не проживешь… «Что ж… – с горечью усмехнулся он, – остается только надеяться, что когда-нибудь наступит то лучшее, ради которого приходится жить в тягостном его ожидании сегодня. А наступит ли оно, то лучшее, на которое ты, Михаил, уповаешь? Ну?!! Как мыслишь?!! Наступит?..» – обратил он въедливый взор в глубину своего сердца. «Так наступит или нет?!!» – заиграли желваки на его лице, а руки инстинктивно сжались в крутые кулаки…

«Нет…. не наступит! – пришел ему незамедлительный ответ из глубин его подсознания. – Обречён ты, Михаил Богдан, на вечную бедность… Обречён!!! Да и всё твоё семейство, так же, как и ты сам, обречено на ту же вечную бедность!!! Даже и не сомневайся в этом… Даже и не сомневайся…»

– А я и не сомневаюсь!.. Знаю, что обречён!.. Знаю!!! – с ожесточением ответил он самому себе, – скорее, для того, чтобы еще больше разозлить себя и с этой злостью выплеснуть из своей души наружу как можно больше скопившегося на жизнь гнева. – Да и только ли я обречен на эту бедность?.. Только ли я один?.. Да ведь и Аннушка моя понесла тот же тяжкий крест, что и я!.. Ох, как понесла!.. – ухватился он руками за голову. – И ведь по моей вине его понесла!.. По моей вине!!! – выкрикнул он вдруг сорвавшимся на фальцет голосом.

И новая, неудержимая волна очередного гнева, вызвавшая еще большее отвращение ко всему тому, что попадало в поле его зрения, окатила его сердце. Ум его помрачился, губы затряслись мелкой дрожью… Состояние на грани сумасшествия…

Неуемная ярость подхватила его с пола… Не в силах больше контролировать свои эмоции, он резко рванул съехавшее с кровати одеяло, прилежно сшитое Анной из разноцветных лоскутков штапеля и ситца, и отшвырнул его в сторону… Следом сорвал с кровати смятую, серую простынь… Затем, в полном исступлении, принялся сбрасывать с кровати подушки, грязные наволочки которых давным-давно нуждались в добросовестной стирке.

– К чёрту все!!! Все к чёрту!!! – орал он, отшвыривая от себя в разные стороны всё то, что попадало в поле его зрения: сбившийся на полу коврик, грязные носки, а еще башмаки, почему-то валяющиеся посередине комнаты… Одним движением руки сбросил с комода пузырьки и гребни, откинул в сторону попавшийся под руки стул… Наконец, вымученный, рухнул на краешек своей растерзанной кровати…

– Господи! Как жить?!! Как жить-то, Господи?! – вскинул он страдальческий свой взгляд и трясущиеся руки вверх. – Аннушка моя, аристократка по сути своей и по своему происхождению, вынуждена теперь водить свиней, доить корову, день и ночь обшивать наших дочерей, рожденных от моей безумной страсти! Да!!! Да!!! От моей безумной страсти!!! – как-то уж очень озлобленно кинул он последнюю фразу в сторону того, кого рядом с ним, несомненно, не было, но, несмотря на это, все-таки дерзнувшему усомниться в сказанном им…

– Ну-у-у… что, пан Богдан, – снова язвительно обратился он к самому себе, – говоришь, любовь к княжне Анне Козловской скрутила тебя тогда в бараний рог?!! Влюбился в нее с первого взгляда?.. Жизни без нее уже себе не представлял?!! Не-е-ет, дорогой мой, – в глазах его проскочили искорки сумасшествия, – о себе ты тогда в первую очередь думал!.. О себе!.. Только о себе самом!!! Надо было зажать свои чувства в кулак, во-о-от та-а-к!!! – сжал он кулак до хруста в пальцах, – и уйти с её пути, коль уж понимал, что ничего не сможешь ей дать! Уйти!.. Слышишь?.. Уйти!!! Правильно, что её мать возненавидела тебя, ничтожество! Правильно!!! Ох, как правильно!!! – ударил он в исступлении кулаком о стену. – Правильно! Правильно!!! Правильно!!! – стал он бить и бить кулаком о стену, не обращая внимания на страшную боль в костяшках пальцев…

Но тут….. образ Николая Чудотворца все отчетливее и отчетливее стал проясняться в его сознании. Взгляд Святителя был полон гнева… Что произошло с ним дальше, Михаил и сам до конца не понял. Но словно незримая рука подняла его в воздух и кинула на колени перед ликом святого…

– Святой Николай Чудотворец! Молю тебя, помоги сохранить здоровье и жизнь моей любимой Аннушке, – страстно зашептал Михаил. – У нас пять дочерей, которых еще предстоит поставить на ноги. Старшей Вере – шестнадцать лет… Тонечке – четырнадцать… Ольге – двенадцать… Анфисе только десять… Ну, а самой младшенькой нашей, нашему «Мизинчику», нашей Галочке, ещё и двух-то не исполнилось. Девочки совсем малы и ещё долго будут нуждаться в нашей родительской опеке. Николай Чудотворец, я целыми днями пропадаю на работе и только вечерами могу немного разгрузить свою женушку, на плечи которой взвалена вся работа по дому и хозяйству. Что же мы будем делать, если ей отнимут ногу и она на всю жизнь останется инвалидом?.. А если… и вовсе умрет?..

От страху, что такое подумал, Михаил крепко-крепко зажал себе рот рукой… Горячие слезы навернулись на его глаза и, обжигая щеки, потекли на засаленную полотняную рубаху, где стали расплываться большими мокрыми пятнами.

Но тут… за стеной, послышался легкий стон Анны. Михаил встал с колен и отошел от иконы к окну. Опершись лбом о стекло, он стал отрешённо вглядываться в темную улицу. Непроглядная ночь очень неохотно уступала место зарождающемуся утру. Дождь немного стих, только ветер продолжал нещадно качать из стороны в сторону замученную ночной стихией рябинку. Растеряв из своих гроздей добрую половину еще не доспевших красных ягод, оплакивала она их бурными потоками слез, льющихся с ажурных её листочков на землю.

Наконец, набравшись самообладания, Михаил отошёл от окна и решительно направился в соседнюю комнату, туда, где уже третьи сутки напролёт лежала прикованная к постели его ненаглядная жена, его, несравненная Аннушка, его цветочек по имени «Анютины глазки», как любил он ласково шептать ей на ушко…

В комнате, где одиноко лежала в своей постели не подающая никаких признаков жизни Анна, царил полумрак. Михаил подошел к ней и с болью в сердце стал всматриваться в её изможденное лицо. Большие глаза Анны, прикрытые веками, сильно ввалились, а аккуратный, с небольшой горбинкой носик заострился. Губы были бледны и сильно пересохли. Длинная тёмно-русая коса растрепалась и уныло свисала с кровати. Цветастый штапельный платочек, покрывавший её голову, сбился и сиротливо лежал на краю подушки… Поверх лоскутного одеяла, которым она была укрыта, покоились скрещенные на ее груди маленькие, натруженные тяжелым крестьянским трудом ручки…

Создавалось впечатление, что она мертва, и только игра теней на её лице, творимая мечущимся из стороны в сторону фитильком лампадки, придавала её образу какую-то живость…

Услужливое воображение Михаила не заставило себя долго ждать, нарисовав в его сознании жуткую картину похорон любимой жены. Его сердце, уставшее от страданий, тут же отозвалось в груди нестерпимой болью, которая вырвалась наружу протяжным стоном.

Отмахнувшись от страшного видения, Михаил несколько раз перекрестился и тихонько, чтобы не потревожить жену, присел на краешек её кровати…

– Как себя чувствуешь, цветочек мой? – спросил он ее. Однако и сам до конца не понял, обратился к ней вслух, или мысленно, настолько слабым был его голос. Но увидев, что ресницы Анны едва дрогнули, легонько погладил своей рукой безжизненно лежащую поверх одеяла её руку и тихо сказал: «Вижу, Аннушка, что дела твои неплохи… Совсем неплохи… Скоро ты поправишься, и у нас с тобой все снова будет хорошо… Правда, любимая?..»

Но Анна молчала… Он же, поняв, что сказанное им прозвучало охрипшим и уставшим, полным бедственного уныния голосом, да ещё без малейшей веры в то, что она, жена его, когда-нибудь непременно поправится, сильно испугался этого и стал настороженно всматриваться в её лицо. Как же ему хотелось, чтобы его Аннушка не разгадала смятения, охватившего его, не почувствовала, что он уже потерял веру в её выздоровление и сейчас, сломленный морально и физически, сидит тут, у её постели, не понимая, что ему со всем этим делать… Скорбь его души, собравшись в горестный комок, горячими слезами вырвалась наружу, и он беззвучно и безутешно заплакал…

Анна, ощутив присутствие мужа, попыталась приоткрыть глаза, но удалось ей это с большим трудом… Поняв, что на это уходят последние силы, она не предприняла другой попытки взглянуть на него и, расслабившись, снова впала в забытье…

Михаил взял ее руки и стал нежно целовать ссадины и царапины на её тонких пальчиках. Затем уткнулся в её ладошки небритым своим лицом…. нет, не уткнулся…. зарылся в них всем своим существом, желая найти успокоение в теплоте родных, но таких безжизненных сейчас рук, желая спрятаться в них от свалившегося на него горя. Тело его сотрясало беззвучное рыдание. Безутешные слезы смывали с истерзанной его души горе…

Но тут… ему показалось, что губы Анны шевельнулись. «Может, пытается что-то сказать? Хочет о чем-то попросить?..» – насторожился он. Склонившись над ней, стал вглядываться в её лицо. Он желал понять, на самом ли деле она хотела ему что-то сказать или ему это только показалась?.. Но нет, Анна по-прежнему находилась в забытьи. Михаил провел рукой по овалу её лица… потом по мягким её волосам, легонько поцеловал в висок, в то самое место, где под тонкой, бледной его кожей встревоженно пульсировала воспаленная змейка голубого сосуда…

Длинные ресницы Анны вновь легонько дрогнули… Он даже успел заметить, что по её лицу, на котором закрепилась безнадежная маска мученицы, проскользнула едва уловимая улыбка. Да, да, он это заметил!.. Но… только на короткий миг проскользнула и, задержавшись на нем не более, чем вспышка молнии на грозовом небе, снова уступила место сначала глубокому страданию, затем полубессознательному состоянию…

– Ох-х-х… Господи!.. Прости меня, Господи!.. – глухо простонал он. – Прости меня за то, что по моей вине эта роскошная женщина лежит сейчас здесь, в этом убогом жилище, совершенно истерзанная и покалеченная, а я, призванный помогать ей во всем, призванный защищать её от всего, сижу здесь, у её постели, полностью беспомощный и бессильный от безжалостно сломившего меня горя…

Михаил вновь стал целовать вымученные тяжелым крестьянским трудом пальчики своей любимой жены. Он целовал их так же нежно и ласково, как тогда, очень давно, когда предложил ей стать его невестой и услышал от неё в ответ вожделенное им слово – Согласна!!!

А еще ему припомнилось, как когда-то давно и с великим упоением наблюдал он за тем, как эти тонкие пальчики Анны свободно и непринужденно бегали по клавиатуре рояля, беря сложные аккорды произведений великого Шопена. Как же она, его Анна, была тогда еще юна!.. А как красива…

Как часто прокручивал он в мыслях воспоминания, связанные с днем первой их встречи, когда он, представленный княжне Анне Козловской своим другом Станиславом Войцеховским, жадно всматривался в неё, стоящую перед ним барышню, милый образ которой, втайне от него самого, уже давно жил в его сердце… Как важна для него была тогда каждая деталь, каждая мелочь тех мгновений, во время которых он познавал её… Пытался определить для себя, действительно ли перед ним та самая, к которой так стремилась его душа, та самая, о которой она давно уже плакала. Действительно ли это та женщина, которая в состоянии подарить ему настоящую любовь, которую с таким нетерпением ждало его сердце, вымаливая изо дня в день у судьбы…

– Когда же это было?.. Сколько времени прошло с тех пор?.. – неожиданно вслух спросил самого себя Михаил.

– В конце августа 1915 года это было, – прошептали в ответ его губы.

– В конце августа 1915 года?.. – переспросил он самого себя. – Что же получается?.. Семнадцать лет прошло с тех пор, как я повстречал свою Анну?!! Не может такого быть!.. Не может!!! Ведь ещё так свежи воспоминания, связывающие меня с тем днем, словно всё это было только вчера…

И мысли Михаила вновь поплыли в тот уже далёкий 1915 год, такой счастливый для них с Анной год, когда судьба соединила их сердца, и такой трагичный для всего человечества год, когда весь мир сотрясала жестокая, кровопролитная Империалистическая война.

Он вернулся мыслями в те, необычайно теплые для той поры года денёчки, когда он, двадцативосьмилетний студент из Варшавы, прибыл в город Могилев погостить к своему лучшему другу Станиславу Войцеховскому, которому, по воле судьбы, и суждено было свести его с Анной Козловской, с его будущей женой. Это было давно… Это было 30 августа 1915 года… Дата, с которой начался отсчёт их ярко вспыхнувшей, великой любви.