Матео предложил сесть и полюбоваться океаном. Они сели, прижав колени к груди, и стали смотреть на океан, как люди с картины Сёрá. Мэгги пыталась сконцентрироваться на набегающих темных волнах. Матео придвинулся ближе. Он широко улыбался, но рот его был закрыт. Как многие девушки ее возраста, Мэгги представляла собой пустой, непуганый, девственный мир. Мужчины вступают в этот мир и превращают девушку в город. Когда они уходят, после них остается след – как дерево теряет цвет под лучами солнца, прожигающими его листву в одном и том же месте.

– Почему ты улыбаешься? – спросила Мэгги.

– Потому что, – ответил Матео, – мне хочется тебя поцеловать.

Как-то ярким гавайским утром Матео заехал за Мэгги на мотоцикле. Он привез ее в мотоклуб, где среди зеленых холмов байкеры устраивали завтрак в складчину. Мэгги оказалась единственной столь юной девушкой. Остальные женщины были настоящими байкершами, суровыми и жесткими, в черной коже. Мэгги почувствовала себя не в своей тарелке, но ей это нравилось.

Она надела свой бирюзовый топ, как платье. Ее загорелые ноги подрагивали рядом с ногами Матео под рев мотора. Первые повороты ее напугали, но скоро она перестала думать об опасности. Каждый поворот давал возможность отклониться в другую сторону и вытянуться. У Матео была мускулистая фигура и мелкие морщинки в уголках глаз. Ей нравилось прижиматься к его спине. Там, в Фарго, ее родители наверняка пьянствуют. Когда она дома, ей нужно думать о каждом их шаге. Но здесь, на Гавайях, она свободна. Она взяла отпуск от страха и несправедливости.

Они катались весь день. В какой-то момент она почувствовала острую боль. Ей показалось, что ее укусила пчела, но потом она поняла, что это камешек отлетел с дороги и впился ей в руку. Она не стала жаловаться. Ей не хотелось ни делать, ни говорить ничего неприятного. Мотор умолк, когда Матео подъехал к своему дому в тенистом тупике. Все дома здесь были на сваях, как сказочные деревья на домах серферов-хиппи.

Матео жил с соседом, но его не оказалось дома. Мэгги видела, что в этом доме Матео прожил недолго. Комната его была пустой и темной. Перевернутые мусорные корзины служили столиками и тумбочками. Похоже, он не захватил ничего из прежней жизни – лишь зажигалку и несколько брюк. Мэгги недавно побывала на свадьбе сестры. Ей казалось диким, что этот мужчина женился на женщине, а теперь живет в пустой комнате, где кровать придвинута к стене. А в холодильнике только пакеты с уткой в соусе, пиво и черствый хлеб.

Мэгги хотела того, что должно было произойти, больше, чем он. Матео не знал, что она девственница. Что всего несколько месяцев назад она разругалась с сестрой из-за того, что та забеременела вне брака.

Мэгги легла на кровать первой. Они трахались двадцать минут. И больше, и меньше, чем она ожидала. С одной стороны, физическое действие было знакомо, разбито на понятные части. Само совокупление оказалось более непристойным, чем она представляла. Но теперь она была в клубе. Она – одна из тех, кого толкают в постель и кто лежит на влажных пятнах.

Больше всего ее поразили вещи неощутимые. Секс для Мэгги был в том, что он заметил порез от камешка на ее руке. В том, что он встревожился из-за того, что она не плакала и молчала о своей боли. В том, как он снял свои трусы. В странной нежности кожи. Все это она запомнит на долгие годы.

Когда все кончилось, он не повез ее домой сразу. Они долго лежали в постели и разговаривали. Он расспрашивал ее про Фарго и рассказывал про Кубу. Она слушала его, ее рука лежала на его груди, а грудь поднималась и опускалась, как у животного. Она вся сосредоточилась на своей руке, боясь, что та слишком сильно давит ему на грудь – или, наоборот, слишком слабо, как детская. Ей не хотелось показаться ему неопытной девственницей.

В конце концов, она больше не девственница.

Байерс отклонил вопросы про Гавайи.

– Это вопросы о сексуальных отношениях.

– Я спрашивал, доверяли ли вы моему клиенту настолько, чтобы рассказать об этом?

– Да, – отвечаешь ты.

– И как вы рассказали об этом?

– Я написала ему письмо.

– Отлично. Почему именно мистеру Ноделю?

– Потому что мне было очень стыдно, а он уверял, что не будет осуждать.

– Отлично. И чего вы ожидали от мистера Ноделя, написав ему это письмо?

Ты думаешь об этом. На некоторые вопросы отвечать в присутствии брата неловко, хотя он почти все знает. От таких мыслей у тебя волоски поднимаются на руках. Все узнают о твоих глупых, непристойных, психотических поступках. Ты вспоминаешь, как написала письмо дома и передала ему после урока. Ты помнишь, как приятно было рассказать обо всем человеку, который не осудит твой выбор. Все в мире осудили бы тебя, кроме этого мужчины. Твои подруги смотрели бы на тебя, как будто ты собираешься отнять у них парней. Мать посмотрела бы на тебя так, словно в твоем животе уже что-то растет, эмбрион с головой взрослого мужчины. Отец смотрел бы на тебя так, словно решил больше никогда тебя не обнимать.

Но мистер Нодель хотел, чтобы тебе было хорошо. Он не набросился на тебя. Он остался твоим учителем. А тебе было так нужно, чтобы тебя кто-то выслушал! Ты хотела сказать: «Да, я занималась сексом с тем парнем на Гавайях, и это было здорово, и океан шумел, и я думала, что люблю его, а он не полюбил меня, но я чувствовала себя любимой, сексуальной и красивой – и самой собой». Вот так: «Это Мэгги!» Как этот ублюдок Хой может спрашивать об этом? Или он из тех, что любят рассказывать своим женам истории в стиле порно? Ему, наверное, приятно узнать подробности.

Но ты ничего этого не говоришь. Потому что Хой и все остальные живут в отрицании. Они даже в мыслях своих не бывают откровенны, не то что в зале суда, где все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя. В людях нет ничего человеческого. Ты проводишь ладонью по руке, чтобы пригладить волоски, вставшие дыбом под напором ненависти к себе.

– Я хотела, чтобы он знал, что этот семестр будет для меня сложным… – говоришь ты. – Да, тот семестр был для меня сложным…

А потом тебя спрашивают, какие таблетки лежат в твоей сумочке. Ты отвечаешь, как на иностранном языке:

– Виванс, 50 мг, от синдрома дефицита внимания; ондансетрон, 4 мг, противорвотное; дулоксетин, 60 мг, дженерик симбалты, антидепрессант; абилифай, 2 мг, в поддержку дулоксетина от тревожности и депрессии; клонопин, 1 мг, еще один антидепрессант.

Юристы скрипят перьями. Ты смотришь на них и вся подбираешься.

В школе Мэгги почувствовала себя ужасно одинокой. Она уже не могла с этим справиться. Она совершила ошибку и теперь стала изгоем. Теперь ей приходится пить в углу молоко из пакетов. Хуже того, она лишилась не только друзей, но и семьи. Старшие классы она будет вспоминать как время, когда она была еще настолько наивна, что доверялась людям, которым нельзя было доверять.

Хизер С. – невзрачная, носит очки, любит танцы и сплетни – всем растрезвонила о поездке Мэгги на Гавайи. Она рассказала все то, что люди обычно обсуждают только за спиной. Глупая шлюха, стерва и геронтофилка. Если бы Мэгги услышала все те грязные пересуды, что велись за ее спиной, собрала бы их в фильм и увидела на экране, то, наверное, покончила бы с собой. Хизер рассказала Риз, лучшей подруге Мэгги еще с детского сада, про Матео. Это было бы еще ничего, но трещина уже появилась. А потом она рассказала Зое, страшной сплетнице, на год старше Мэгги. А еще Хизер сказала Зое, что Мэгги называла ее грязной мексиканкой, хотя это была неправда.

Огонь разгорался в окрашенных бледно-желтым коридорах, в спортзале, в вонючей столовой. Парни подходили к Мэгги и говорили, как если бы это было на сорок лет раньше: «Слышал, что тебя трахнул латинос!» Девчонки еще хуже. Они ничего не говорили в лицо. Они лишь переглядывались. От них исходила угрожающая энергия, а Мэгги все еще пыталась вести себя так, словно оставалась одной из них. Но под этими взглядами она чувствовала себя запачканной. Они считали ее шлюхой, отдавшейся какому-то грязному темному типу, не лучше наркомана. Какая сучка на такое способна?

Мэгги не могла ничего сказать старшим девочкам, которые были изящнее, красивее и мудрее. Однажды, в первую неделю учебы, она была в туалете, когда туда зашли старшеклассницы и заговорили про Матео: «Наверное, он настоящий извращенец, раз захотел быть с Мэгги». Они говорили о мужчине, который был внутри ее, так, словно знали его и считали ничтожеством. Когда они ушли, она натянула трусики, но не вышла из кабинки. Она проплакала всю перемену.

Она чувствовала себя нечистой и вульгарной. Но гораздо сильнее мучили ее мысли о мужчине, с которым она лишилась девственности. Она не могла поговорить с ним. Не могла написать ему электронное письмо или сообщение в фейсбук, не могла увидеть его лицо в скайпе – вообще ничего не могла. Она не могла рассказать об этом родителям – да и не хотела. Родители, само их существование заставляло ее чувствовать себя проституткой. Одноклассники относились к ней как к прокаженной. Никто во всем мире не хотел быть на ее стороне.

Дома она не улыбалась и не ела, но старалась вести себя как обычно, чтобы родители не думали, что она скучает по своему насильнику. Она перекладывала еду на тарелке, чтобы сделать вид, что она что-то съела.

Как-то вечером, перед сном, она села за стол в своей комнате и почувствовала себя самым одиноким человеком во вселенной. И вдруг ей в голову пришла мысль – и показалась разумной. Ей явился образ возможного спасителя.

Она начала писать письмо от руки. Ей всегда нравилось писать – так ей лучше думалось. Она писала письма отцу, когда он выводил ее из себя. И в письме тон ее смягчался.

«Нодель, – писала она (потому что для нее он был Нодель или А.Н., а не мистер Нодель – ведь он оставался учителем, но уже был другом), – разрешите мне рассказать, почему этот семестр будет трудным…»

А потом она описала секс с Матео, рассказала, что это был ее первый раз и это могло стать чем-то важным, но не стало. После этого она больше не чувствовала себя чистой. Она перестала быть чадом Божиим. Чистота исчезла, и на ее месте появились совершенно новые чувства. То, как он позаботился, наестся ли она цыпленком. То, как он протянул ей свою простыню, чтобы она сделала себе тогу, – тогда они еще не были близки. Как он расстроился, что она не сказала ему про камешек на дороге. Как он смеялся над ее шутками. И как он смотрел на нее, словно на только что пойманную рыбу. И как он, в отличие от парней из школы, не стеснялся своего желания. Кроме того, она описывала себя его глазами… Ее длинные, разметавшиеся волосы… Ее сильные бедра и нежную грудь… Она много что рассказала Ноделю о чувствах, возникших во время секса, о том, что она раньше об этом слышала и считала избитым клише, пока все это не случилось с ней… Она рассказала, как пробудились ее чувства – почти сразу же, как только они переспали.

А еще она рассказала о том, как все закончилось.

Через несколько дней после этого события Мелия высадила Мэгги у дома Матео, где они собирались устроить пикник. Дом на сваях приветливо светился в сумерках.

– Во сколько тебя забрать?

Мэгги сказала, что ей хочется остаться.

– Я буду спать на диване, – сказал Матео.

А когда они оказались в постели, Мэгги сказала то, чего не собиралась. Слова сами собой слетели с языка.

– Думаю, я люблю тебя, – сказала она.

Да, точно, так и сказала. И сразу почувствовала, как вспыхнули от стыда щеки. Она знала, что он не ответит. И заплакала.

– Эй, – сказал он.

Ей не хотелось смотреть на него. Может быть, он выглядит теперь еще лучше, чем двадцать секунд назад, когда она еще могла замечать его недостатки.

Он обхватил ее лицо. Сказал, что она много для него значит, но пока что он не может ее любить.

Боль не исчезла, но изменилась. Как розовый цвет после удара становится синяком.

Мэгги написала учителю, что несколько недель жизнь протекала своим чередом, она часто встречалась с друзьями Матео. Она не была его подружкой, но и не была посторонней. Каждый день, когда они были вместе, возникали новые маленькие ритуалы. Надо причесаться, увлажнить кожу. Оаху – это гигантская ракушка. Она жила внутри ее, видела синеву большого мира в щель между створками и бродила по перламутровым сводам.